Мы с ним разговорились. Его интересовала Россия, когда-то давно, чуть не школьником, он бывал в Москве и теперь расспрашивал меня о нашей столице, о нашей жизни и о том, что я здесь делаю. Алина тем временем болтала о чем-то с финской студенткой, они общались полужестами, так как обе едва знали английский, – но зато шумно и с хохотом. Я поразился, как быстро они нашли общий язык, Алина всегда восхищала меня своей сердечностью и простотой. Вскоре их громкий смех стал слышен за столом, и Лия цыкнула на них:
– Алина! Отойдите оттуда. Ты разве не видишь, вы мешаете людям кушать.
Студенка сразу смекнула, о чем речь, выскочила из-за стола, и они с Алиной выбежали из комнаты, хихикая и держась как две подружки.
Мишаня и Лия все еще продолжали обход под руководством синьоры Матильды. Было видно, как тепло синьора относилась к их семье, особенно к Мишане. Без сомненья, она считала их образцовой парой, как, наверное, и остальные их знакомые. Глядя на них со стороны, я подумал, что они и правда отлично смотрятся вместе – Мишаня, крепкий и в меру солидный в своем пиджаке, вежливый рядом с синьорой и в то же время не болтливый, серьезный, себе на уме, и Лия, которой можно было залюбоваться – узкая балетная спина в черной шерстяной водолазке, изящные руки, на плечах шелковый платок пламенного испанско-красного цвета, над ним пышная черная головка с завитушками у лица, нежная улыбка, ряд жемчужных зубов, и вся ее плавная медлительность, певучесть, с какой она разговаривала, поворачиваясь то к синьоре, то к гостям, обвораживала; можно было завидовать Мишане с его красавицей-женой, если бы не знать всего, что скрывалось за этой картиной.
Наконец нас пригласили за стол. Мы с Алиной, голодные и одурманенные запахами еды, плюхнулись на стулья первыми. Лия все еще беседовала с синьорой, Мишаня не смел отойти от них – старушка следила за тем, чтобы ему переводили каждое ее слово. Она говорила о постояльцах, о том, как в этом сезоне ей едва удалось удержать в своем пансионе чудного повара по имени Бартоломео, каков урожай на ее скудных грядках, какая дождливая стояла погода в эту весну и как зарос кувшинками бассейн во дворе, за которым она не в силах была ухаживать. Заметив, как я стащил кусок из корзинки с хлебом, она всплеснула руками:
– Садитесь, садитесь! Начинайте есть! Мы еще поговорим, время у нас есть.
Она подала знак, и все тот же мужичок подкатил к столу тележку. Синьора откинула крышку с круглой чугунной кастрюли, в лицо ей ударил густой пар, она взяла в руки половник.
– Вот он, мой знаменитый борщ!
И сама налила каждому по тарелке.
Нам с Мишаней полагалась водка, которую подали по-русски – на середину стола, холодную, в запотевшем стеклянном графине, с соленьями и отварной картошкой для закуски. Девушкам налили вино. Лия собиралась пить минеральную воду – хотела везти нас назад, несмотря на то, что оба мы, и я, и Мишаня, предложили заменить ее на обратном пути. Она не соглашалась.
– Ну что за человек! – вскипел Мишаня. – Темно же будет! Сама же замучаешься вести машину по такой темноте.
– Правда, Лия, – поддержал я. – Хотите, я поведу? А вы отдыхайте.
Она наотрез отказалась.
– Синьора Матильда, и вы с нами, – сказал Мишаня, оглядываясь, где бы взять еще один стул.
– Нет, нет, – замахала руками старушка.
– Но хоть рюмочку с нами поднимите. Это обязательно!
– Но я не пью вино, Миса, ты же знаешь.
– Знаю. Эй, уважаемый! – обратился он к официанту, – сбегай-ка на кухню, принеси нам еще одну, – сказал он по-русски, показывая на свою стопку.
Впятером мы подняли рюмки.
– За здоровье! – с акцентом сказала синьора, и мы чокнулись.
Так и не присаживаясь за стол, она одним махом осушила стопку, потерла нос ладонью и произнесла:
– Сегодня у меня очень радостный день, потому что приехали вы. И очень грустный день.
– Почему? – мы все подняли головы от тарелок.
– Потому что сегодня не стало одного моего очень хорошего друга. Вы не слышали? Режиссер, – она назвала длинное имя, мне незнакомое. – Он прыгнул с моста.
– Ах! Как это? С моста? Не может быть! – воскликнули наши девушки.
– Да. Сегодня…
Глаза ее часто заморгали, она достала из недр своих юбок платочек и стала утирать морщинистое лицо, жалостливо, не таясь, совсем по-старушечьи. Лия, по всему видно, знала этого человека – едва ли не впервые за это время я увидел, как маска невозмутимости пала с ее лица, и она смотрела на синьору ошеломленно.
Алина с изумлением спросила:
– Как это, прыгнул с моста? Это что, самоубийство?
– Да, да, самоубийство, – закивала синьора.
– Но почему? Из-за чего? У него что-то случилось?
– Неизвестно. В новостях сказали, что причины пока не выяснены. Он оставил записку… Попрощался со всеми… А вы разве не слышали в новостях?
– А у нас нет телевизора. И интернета тоже нет, – ответили мы хором.
– Мы с ним дружили с давних пор… Он был мне как сын. Ему было всего пятьдесят, разве это возраст? Молодой еще совсем… Он всегда был такой видный мужчина… Нравился женщинам… Я знала его предыдущую жену, она была манекенщица, родом из Польши. Очень красивая девушка… После развода он очень переживал, часто приезжал к нам с графом, говорил, что смотрит на нас и отдыхает, успокаивается… Мечтал так же встретить старость вместе с женой… А потом снова женился, в третий раз. Мы были на их свадьбе. Жена его моложе него, двоих сыновей ему родила, хорошенькие такие мальчишки… Мы думали, они счастливы… Не знаю, что могло заставить его пойти на такой шаг…
– Может, долги были? – предположил Мишаня, которого эта новость тоже не оставила равнодушным.
Она покачала головой.
– Все его последние фильмы были очень успешны, он прекрасно зарабатывал, это все знали…
– Ну, может, болел чем-то?
– Нет, это точно не из-за болезни. Он всегда следил за здоровьем. Да и мы, его друзья, знали бы…
– Ну, давайте тогда, не чокаясь. За вашего друга, – Мишаня налил еще по одной и выдохнул, – пусть, как говорится, земля будет пухом.
Мы выпили.
– Я думаю, это связано с женой, – сказала синьора, комкая в сухоньких пальцах платочек.
– С женой? – переспросили мы все разом.
– Да. Последний раз, когда он приезжал ко мне – гостил здесь одни выходные, в конце прошлого года – он был такой подавленный. Я спросила, что с ним, думала, может, приболел. Но он сказал, что здоров как бык и может прожить до ста лет, только не представляет, зачем ему так долго жить… Мы поговорили немного, он ничего не сказал мне, обмолвился только, что он полвека прожил, а женщин так и не понял. Вот так и сказал мне, мол, я так и не научился понимать женщин… Жаль, что я не догадалась что-нибудь предпринять. Надо было сделать что-нибудь…
– Но что вы могли сделать?
– Надо было позвонить Алонсо, его близкому другу, он бы что-нибудь придумал. Поговорил бы с ним…
Она снова стала утираться платочком, и Лия, сидевшая ближе, сочувственно погладила ее по руке. Мне показалось, у нее тоже заблестели слезы. У Алины и подавно глаза были на мокром месте.
– Вы, мужчины, только кажетесь сильными, – проговорила синьора, почему-то глядя на Мишаню.
Я посмотрел на него – он весь вытянулся, замер.
– Да что уж теперь сделаешь, – вздохнула она. – Теперь уже поздно. Бог нам всем судья…
Никто из нас не ел.
– Да вы ешьте, ешьте! – вдруг нарочито бодрым тоном приказала нам синьора. – А ну-ка! Как вам мой борщ?
– Превосходно! Очень вкусный! – ответили мы.
– Все, хватит разговоров. Ешьте! Приятного аппетита. Нет, не так. На здоровье!
Мы уткнулись в тарелки, но ели тихо и без особенного удовольствия, хоть борщ был вкусен. Все мы были под впечатлением от этой новости, и никто не решался начать разговор. Режиссер, покончивший сегодня с собой, как будто витал среди нас, делая и без того накаленную атмосферу еще более тревожной. Пожалуй, одна только Алина не догадывалась, что все это имело прямое отношение к Мишане и к Лии, и что каждый из них сейчас молчал, потому что думал о себе.
Я тоже ощущал внутри неприятное чувство. На мне теперь висела обязанность поговорить с Лией, и я боялся, что Мишаня на этом не остановится и постарается вовлечь меня в свои дела как-нибудь еще. В душе я надеялся оттянуть разговор до последнего, пережить завтрашний день, а уж послезавтра, прямо с утра уехать в Барселону и там начать наш отдых с Алиной с чистого листа. Но история с режиссером пошатнула мои надежды – я вдруг почувствовал, как и тогда, в наш первый ночной разговор с Мишаней, что все может оказаться намного опаснее и страшнее, чем я думаю. Я смотрел на ничего не подозревающую Алину и старался успокоиться, внушить себе, что все в порядке, но потом смотрел на Лию, не прикоснувшуюся к еде, сидевшую с потемневшими глазами, прижав к лицу ладони, и на Мишаню, у которого каждый раз, когда он наклонялся к тарелке, видны были вздувшиеся на макушке вены, и тревожное чувство охватывало меня вновь; как будто кто-то предостерегал меня, подавал знак, а я не мог понять, к чему это и как мне быть. Я вспомнил, как Мишаня в ту ночь произнес "сам с моста спрыгну". И вот теперь этот режиссер, который прыгнул с моста – что за совпадение?
В эту минуту Мишаня вдруг схватил графин с водкой, нервной рукой плеснул себе в высокий стакан, стоявший пустым, и жадно выпил. Сестры переглянулись между собой. Алина недоумевала – что это с ним, почему он пьет один, никому не предложив? Мишаня снова плеснул себе и снова выпил. Я видел, что он был напряжен как оголенный провод, тяжелые мысли гудели в нем, разрывали голову, и он пил, забыв обо всем, потому что не выдерживал этого накала.
– У кого-нибудь есть сигареты? – вдруг спросила Лия.
Все посмотрели на нее.
– Зачем тебе? – удивилась Алина.
Я достал из кармана пачку и положил на стол перед ней вместе с зажигалкой. Она взяла и, ничего не сказав, пошла к дверям.
– Она что, курить будет? – бедная Алина уже ничего не понимала.
Мишаня посмотрел на нее развязно-охмелевшими глазами:
– Да, будет. А что? Ты разве не знала, что твоя сестра курит?
– Она никогда в жизни не курила.
– Ха! Ты слышал, Леха? Она никогда в жизни не курила! Может, она еще и никогда в жизни…
Я глянул на него, умоляя не произносить этих слов, и он остановился:
– Молчу, молчу… Ну что, Алинка, выпьем за твою сестру, которая никогда в жизни не курила и ничем плохим не занималась? Святой ангел!
Он налил себе и поднял стакан:
– За твою сестру! Пусть она… как сказать-то, что б никого не обидеть?.. Пусть она и дальше делает только правильные вещи, да? А главное, – он поднял палец, – пусть делает правильный выбор. Это очень важно. За правильный выбор!
Он выпил.
– Самое трудное в жизни, Алинка, это сделать правильный выбор в двух случаях…
– Да знаю я про твои арбузы, – прервала его Алина.
Мишаня поглядел на нее свирепым взглядом и вдруг рассмеялся. Напряженность его таяла, глаза все больше наливались смешливым блеском.
– Откуда ты знаешь про арбузы, а?
– Да сто раз уже слышала.
– Сто раз? Интересно. А что второе, тоже знаешь?
– Знаю, знаю.
– Да ну? И что же?
– Да знаю я, знаю.
– Нет, ну ты скажи, скажи!
Лия возвращалась к столу вместе с синьорой Матильдой. Оглядев наш стол, синьора хозяйским жестом повелела убрать грязную посуду и сама понесла несколько пустых тарелок на кухню. Подали второе.
Так же в тишине мы поели. Мишаня снова пил один – на этот раз он не забыл предложить и нам наполнить бокалы, но все отказались, Алина пила сок, Лия воду, мне тоже не хотелось больше водки, к тому же я чувствовал, что Мишаня стал быстро набирать градус, и решил, что лучше оставаться трезвым хотя бы мне.
– Ты знала его, да? – осторожно спросила сестру Алина. Ей все казалось, что та переживает из-за гибели режиссера.
– Да. Он очень известный режиссер, в Испании он почти национальный герой.
– А, понятно.
– Думаю, в эти дни у многих будет траур.
– Да уж. Жаль его, конечно. Особенно жену его жаль. Как она теперь будет?
– А что, жена? – вмешался Мишаня и оглядел всех повеселевшим взглядом. – Деньги у него были. Все ей, значит, осталось. Можно жить и ни о чем больше не переживать. Разве плохо?
– Ты как всегда, – вспыхнула Алина.
– Что, как всегда?
Алина поджала губы.
– Нет, раз уж начала – говори. Будьте любезны объясниться, Алина Анатольевна!
– Алина хотела сказать, что ты о деньгах только и думаешь, – вдруг сказала Лия.
Мишаня с оживлением посмотрел на жену:
– А ты, значит, о них не думаешь, да?
Лия промолчала, но Мишаня уже налег на стол и вперился в нее глазами, требуя ответа.
– Не так, как ты, – произнесла она.
– О как! А вот это интересно. А как же, позвольте спросить? Как, а?
– Миша, не начинай, – устало попросила Лия.
– Ты слышал, Леха? – повернулся он ко мне. – Я тут, оказывается, один такой дурак – о деньгах думаю. О том, на что жить, на что мальчишек обучать, на что летом отдыхать… Дурак я, оказывается. Вот дурак! Да, Лия? Не надо об этом думать, да? Ну хорошо. Давай не будем. Давай не будем об этом думать. Зачем? Давай снимать деньги со счетов и тратить их, как захочется – дарить кому-то, помогать, да? А что, все правильно – один раз живем!..
Его прервало появление синьоры Матильды.
– Как вам мясо? – улыбчиво спросила она, спеша оглядеть наши тарелки.
При виде нее лицо у Мишани приняло доброе всепрощающее выражение. Он забыл, о чем говорил, взгляд у него расплылся и потеплел в хмельном желании душевности, любви.
– Лия, да ты совсем не поела? Ты не ешь мясо? Но почему ты мне не сказала? Я бы приготовила для тебя что-нибудь специальное. Это что, какая-то диета?
Она повернулась к Мишане и шутливо погрозила ему:
– Миса, смотри за своей женой! Видишь, какая она у тебя худенькая стала, ее надо хорошо кормить.
Мишаня уловил только первую фразу и бросился отвечать:
– Матильдочка, дорогая моя, ты пойми: сколько за женщиной ни смотри – все бесполезно! Все! Как говорится, сколько волка ни корми… Ты понимаешь меня, да? Нет? Есть у нас, у русских, такая пословица, – он произнес отчетливее, – сколько волка ни корми… Волк, волк, понимаешь? В лесу, темно, а там волк воет – у-у-у… Страшно!
– Что с тобой, Миса? Ты здоров?
Синьора положила руку на его лоб, а Мишаня схватил ее старческую ладошку, прижался к ней щекой и заговорил:
– Эх, Матильдочка! Не знаем ведь, когда теперь будем вот так у тебя сидеть-выпивать… А может, я как этот твой режиссер, в последний раз сейчас тебя вижу, а? Прочитаешь потом обо мне в какой-нибудь газете…
– Что он говорит? – спросила синьора у Лии.
Та только рукой махнула, мол, не стоит обращать внимания. Мишаня сам перевел ей, невпопад вставляя английские слова и тыча себя пальцем в грудь:
– Я как тот режиссер, понимаешь, Матильдочка? Режиссер!
– Что, режиссер?
– Я на мост пойду и… – он сложил руки и показал, как будет прыгать.
Лицо у старушки исказилось от страха, когда она поняла, о чем он толкует. Она легонько стукнула Мишаню по лысине и сердито сказала:
– Что это еще за шутки?
– Это не шутки, Матильдочка…
– Ты это брось, брось! Нельзя так говорить. Побойся бога! У тебя жена, дети, о них подумай. Взяли моду, чуть что с моста прыгать. Так не делают. И потом, ты же русский!
– Русский… Ну и что?
– Ты сильный. У бога проси помощи, – она подняла глаза кверху, – он поможет.
– А режиссеру? Не помог? Я шучу, шучу… Эх, Матильдочка… А не выпить ли нам по этому поводу твоей фирменной настоєчки, а?
– По-моему, ты уже достаточно выпил, разве нет? – без всякого укора спросила синьора.
– Нет, нет! Я же русский! Я сильный!
– Ну пожалуйста, пожалуйста.
Она послала за ликером, которым нас угощали при встрече, и сама налила ему рюмку. Мишаня настаивал, чтобы его поддержали, с пьяной безразборчивостью тыча в наши бокалы то бутылкой вина, то графином с водкой, уже пустым, наконец, я налил девушкам соку, себе простой воды, и мы подняли стаканы. Мишаня, качаясь, поднялся из-за стола, решив произнести тост в честь синьоры Матильды. Он долго водил рюмкой в воздухе, объясняясь ей в любви, и закончил своим излюбленным высказыванием о трудностях выбора спелого арбуза и верной жены. Синьора не заподозрила тайного смысла в его словах и только кивала, поддерживая его за локоть, когда он слишком далеко замахивался рюмкой, и приговаривала, то по-своему, то по-русски:
– Спасибо тебе, Миса, спасибо…
Мне хотелось одного – чтобы вечер поскорее закончился, и мы благополучно добрались до дома. Я не ожидал, что Мишаня потеряет контроль над собой и станет напиваться, но, видимо, все возрастающая напряженность последних дней взяла над ним верх. Я хорошо знал, как непредсказуем он может быть в момент опьянения: он был не из тех людей, кто, напившись, прикорнет в укромном местечке и затихнет до утра, от него можно было ожидать чего угодно, и потому мне не терпелось скорее уехать. Алина не понимала меня. Она умилялась синьорой, ей нравился этот необычный прием, устроенный в нашу честь, и этот полу-русский ужин, и сама идея обитания в пансионе в наши дни; она хотела, чтобы я тоже наслаждался жизнью вместе с ней.
– Что ты как пружина, – с упреком сказала она мне. – Расслабься, мы же на отдыхе в конце концов, ты не забыл?
Впереди нас ждало чаепитие. Синьора предложила пойти на кухню и помочь ей выбрать фрукты к десертам. Алина с готовностью вскочила с места.
– И ты иди с нами, – сказала синьора Мишане.
Он покачал головой.
– Идем, идем, – она потрепала его по плечу. – Что-то ты хмурый сегодня, Миса, случилось что?
– Нет, все нормально.
– Идем с нами.
– Я лучше тут посижу…
– Нет! Ты мне нужен, поможешь пирог разрезать. Пошли, пошли.
Он нехотя встал, не в силах отказать ей, и неровными шагами отправился на кухню.
Мы остались с Лией вдвоем. Я не знал, о чем заговорить, и молча прятал от нее глаза, разглядывая стену и окно со старинными бархатными занавесями. Неловко было говорить с ней о каких-нибудь пустяках после нашего откровенного разговора в кафе, продолжать его было тоже неудобно, ведь я теперь был в курсе ее положения и даже, благодаря Мишане, видел ее фотографии – вспомнив о них, я совсем скуксился, будто был участником какого-то заговора против нее и знал о ней то, чего не должен был знать. Боясь, что она сама захочет завести разговор, я поднялся.
– Пойду теперь я покурю.
На дворе было темно и сыро. Пока мы ели, прошел дождь, под ногами чернели лужи, и шагу нельзя было ступить, чтобы не намочить ноги. Я бросил сигарету, не докурив, и поскорее вернулся в тепло. Навстречу мне шла финка. На ней был аляповатый балахон, надетый поверх своей одежды, в руках – поднос с чем-то вроде пирожных, обсыпанных пудрой.
– Алина, Алина! – сказала она мне, улыбаясь во весь рот и показывая на свой наряд. Наверно, решила продемонстрировать Алине свой костюм, подумал я, или подарить его ей.
– Отлично! Тебе идет, – я поднял палец в знак одобрения, она, кажется, поверила и засмеялась счастливо, как ребенок.
– Плиз! – она протянула мне поднос.