– Как ваша жена?
– Ну, хотя бы.
– А вы знаете, я ей восхищаюсь. Не всякая женщина решится на такое. В юности – запросто. А сейчас…
– А что сейчас?
Она пожала плечами, как будто сомневалась, откровенничать ли со мной и дальше. Я продолжил:
– В юности делаешь ошибку за ошибкой, потому что жизни не знаешь. А к сорока годам как-никак умнеешь. В людях начинаешь разбираться. Да и в себе тоже.
– Я согласна с вами, но тут другое…
– Что? – теперь я не хотел отстать от нее.
– Понимаете, когда у тебя дети, мама… Ты не можешь не думать о них. А с другой стороны, – она вдруг вся развернулась ко мне и заговорила быстро, горячо, словно решилась все-таки сказать мне то, что занимало ее мысли, – с другой стороны, ты понимаешь, что это твой последний шанс. Сейчас еще можно все поменять, можно начать жить по-другому, так, как ты мечтала. Потом такого шанса у тебя не будет. И вообще, у тебя нет никакого "потом", ведь тебе уже сорок! Оставить все как есть – значит оставить это навсегда, до конца жизни. Ничего другого уже не будет. Все будет так же, и это еще в лучшем случае. А скорее всего, станет еще хуже, понимаете?
Я кивнул.
– У вас, мужчин, это не так. Вот вы правильно сейчас сказали, вы к сорока только умнеете, людьми становитесь. Успокаиваетесь как-то… Начинаете понимать, чего хотите от женщины, от жизни. Но для женщины сорок лет – это… как вам объяснить? Это паника, это… кошмар! Это конец жизни. Я понимаю, почему ваша жена неделю в черном ходила. Даже если у тебя все есть – муж, дети, все равно… Ты все время живешь в напряжении, потому что каждую секунду решается твоя судьба, и каждую секунду ты думаешь – успею или не успею? Решусь на что-то или уж оставлю все как есть? Ведь еще можно успеть, еще можно что-то сделать…
Она вздохнула и опустила глаза. Потом взмахнула на меня ресницами и произнесла:
– А ваша жена не такая. Она молодец. Не побоялась. Влюбилась и пошла до конца. Я бы тоже так хотела.
– В чем же проблема? Влюбиться? Или пойти до конца? Она улыбнулась, посмотрела на меня долгим обволакивающим взглядом, потом улыбнулась снова и произнесла:
– Представляю, что наговорил вам Миша.
– Он думает, что у вас есть любовник, – выпалил я без обиняков.
Лицо ее не изменилось. Она не смутилась, даже не отвела глаз, только улыбнулась мне так, словно я сказал нечто само собой разумеющееся. Я наклонился к ней и сказал чуть тише:
– Он следит за вами, вы знаете это?
Она оставалась невозмутима, как будто мои слова не произвели на нее ни малейшего впечатления. Вот это выдержка, подумал я. Неужели ей все известно? Или она настолько владеет собой? По ее лицу я не мог ничего понять.
Она потянулась к пакету и вытащила оттуда упаковку таблеток.
– Вы знаете, для чего я купила это?
– Для чего?
– Это не для Алины. Это для Миши. Он спать не может. Которую ночь уже мучается, хочет доказать мне, что не сидит на лекарствах. Это у него после аварии началось. Шум в ушах постоянный, страшные головные боли, галлюцинации. Ночью ему кошмары снятся. Он кричит по ночам, вы не слышали?
Этого я не знал.
– Я ему здесь врача хорошего нашла, с трудом договорилась о встрече. Это настоящее светило. Он очень редко принимает в своей клинике в Барселоне. Ездит по всему миру, консультирует. Но Миша его обсмеял, выкинул таблетки и ушел из кабинета, хлопнув дверью. Спасибо еще, что не ударил.
– И что? Он как-нибудь лечится?
– Лечится. Если это можно так назвать. Ходит к какому-то тибетцу, из Непала, кажется. Они там о чем-то беседуют, какие-то упражнения вроде делают. Дыхание какое-то специальное. Но ему это не поможет. Он должен принимать лекарства и постоянно обследоваться у нормального врача, понимаете?
Раздался звонок телефона.
– Легок на помине, – кивнула она мне и проговорила в трубку, – да, Миша. Я тебя слушаю. Мы где? Мы все купили, сейчас возвращаться будем…
Я услышал, как Мишаня перебил ее и стал говорить что-то громким голосом. Она поморщилась как от боли, отвела трубку от уха, потом сказала:
– Все, все. Дома поговорим. Я говорю, дома поговорим. Мы скоро будем.
И нажала кнопку отбоя, несмотря на еще грохотавший в трубке голос.
– Ну что, поехали? – поднялся я со стула.
– А разве у нас есть выбор? – грустно сказала она.
До ужина у графини оставалось еще много часов, и мы все вчетвером отправились наверх, в горы, полюбоваться панорамой и заодно пообедать где-нибудь на обратном пути. Это была идея Лии. Она постучалась в дверь вскоре после того, как мы с ней вернулись из магазина и разошлись по домам, и когда я открыл, то увидел, что лицо ее стало совсем бледным под смуглой кожей. Она подняла на меня умоляющие глаза и постаралась улыбнуться:
– Кажется, дождя не будет еще некоторое время. Как раз успеем съездить. Вы как?
– Мы за! – воскликнула подбежавшая Алина. – Поехали!
Я догадался, что она не хочет оставаться дома наедине с Мишаней и поэтому приглашает нас в горы. Когда мы с ней подъехали, он уже был дома, стоял на ступеньках и курил. Вид у него был зловещий. Даже я не решился заговорить с ним – только кивнул ему и пошел к себе, неся в руках покупки для Алины.
Интересно, у них уже состоялся разговор, или он будет ждать еще? Судя по ее лицу, они о чем-то поговорили. Что он ей сказал? Когда Алина убежала одеваться, я глянул на нее вопросительно, и она, как будто только и ждала этого, потянулась ко мне и зашептала:
– Пожалуйста, не оставляйте меня с ним сегодня. Ему совсем нехорошо. Таблетки пить не хочет, а сам весь на нервах…
– Конечно, конечно, – пообещал я.
Она повезла нас наверх по неширокой вьющейся дороге. Асфальт шел серпантином, круто беря в гору, и она крепко держала руль обеими руками и вела медленно, осторожно.
Несколько раз навстречу нам вдруг выезжал из-за крутого поворота другой автомобиль, и она тут же тормозила, чтобы потом взять левее и разъехаться с ним. Благо, все здесь соблюдали правила, и никто не гонял. Я предпочел бы вести машину сам, но не решался заговорить об этом. Наверно, и Мишаня думал о том же, потому что через некоторое время он не вытерпел и сказал жене:
– Давай я сяду за руль, ну что ты мучаешься?
– Не надо, – не глядя ответила она.
Внизу остались зеленые макушки холмов, все ближе становились сияющие на солнце скалы. По обе стороны дороги бежали густые полоски леса, темные, почти черные, их обрывали желтые и лиловые поля из мелких одинаковых цветов – яркие, праздничные, живые. Временами деревца у дороги исчезали, и на мгновенье у обочины обнажался резкий каменистый спуск; от этого вида сжималось сердце – казалось, стоит только чуть оступиться, и наш минивэн покатится вниз, в самую пропасть, но шершавые кусты тут же снова сливались воедино, загораживая собой опасные обрывы.
Наконец она остановила машину у скалистой стены:
– Приехали.
Несомненно, она знала, куда нас везти: выйдя из машины и пройдя чуть вперед, мы очутились на круглой полянке, а подойдя к ее краю, поняли, что стоим на самой верхушке крутого холма. Мы с Алиной так и ахнули в один голос – дух захватывало от этой высоты! Белесые вершины, на которые мы до сих пор смотрели, задрав головы, и висевшие, казалось, под самым небом, стояли сейчас перед нами на расстоянии вытянутой руки, завораживая и пугая своей близостью. Мощные, с крупными зигзагами снежно-белых полос на каменистых коричневых склонах, они безмолвно смотрели на нас, крохотных, испуганных и ничего не значащих в сравнении с ними.
Страшно было смотреть на них, и страшно было отвести глаза; от ног наших вниз уходила долина, вся покрытая цветочными полянами, стоило лишь на мгновенье бросить взгляд на эти лиловые ковры из цветов, на птиц, черными точками кружившими под нами, будто не смея подняться на нашу высоту, как пестрело в глазах, и кружилась голова; тело становилось непослушным, собравшимся не то падать, не то куда-то лететь, сердце упоительно замирало от страха, слабели колени, а из горла шел хохот, но не от смеха, а от чего-то еще, от какого-то странного щемящего чувства, которое поднималось из самого живота и вырывалось наружу. Кругом ни звука, и в то же время все гудело и дрожало; воздух был напряжен и заряжен, в ушах давило от его тесного гулкого звона, и неслышно было собственного голоса. Горячее горное солнце пекло наши открытые головы, и в его косых лучах в правом углу, над долиной, между облаками стояла жирная сиреневая радуга.
Алина покачнулась и ухватилась за меня, а потом, привыкнув к высоте, стала кружиться на полянке, раскинув в стороны руки и хохоча. Я ловил ее, боясь, как бы она не упала, она не давалась, не слышала меня и только хохотала еще звонче. Мы дурачились и веселились; в конце концов, я схватил ее за талию, а она, перестав убегать от меня, положила руки мне на плечи и стала плясать вместе со мной, но не удержалась, поскользнулась на траве и поползла вниз, утягивая и меня всем своим телом. Мы попадали на землю, сначала она, а потом и я, видя, что она уже опустилась на траву и сидит, отяжелев и держась за живот от смеха.
Что-то заставило меня оглянуться в эту минуту. Я увидел Лию. Она стояла поодаль, скрестив на груди руки. Вокруг нее коршуном вился Мишаня. Его короткие крепкие кулаки то и дело взмывали кверху, с шеи взлетал от ветра шарф; он что-то говорил ей со своей обычной напористостью, но она не слушала его, а смотрела на нас. Мне стало не по себе от этого взгляда: темные глаза ее глядели недобро, словно она не могла простить нам нашего с Алиной веселья; по спине у меня холодом пробежал страх, я машинально прижал к себе Алину, внутри у меня все сжалось. Мне не нравилась мрачная и безжалостная чернота ее глаз, нацеленная прямо на нас, хотелось спрятаться от нее, убежать куда-нибудь, но я не мог и пошевелиться; перестал смеяться и смотрел на нее, будто подчиняясь какой-то власти. Алина тоже затихла и, проследив за моим взглядом, сказала:
– А, Мишаня опять за свое взялся. Что ж за человек-то такой! И сегодня не даст нам отдохнуть.
На обратном пути мы кое-как перекусили в единственном попавшемся по дороге заведении. Кухня уже закрылась до ужина, так что нам предложили только закуски к пиву и жесткую, на толстом хлебном тесте пиццу. Мишаня и Лия весь обед просидели мрачные и неподвижные, с каменными лицами, мы же с Алиной наоборот, резвились и ощущали необъяснимый прилив чувств, как будто вернулись в ту нашу жизнь, что была у нас до этой поездки. Алина прижималась ко мне и терлась губами о мою щеку, и я целовал бы ее, не переставая, если бы не эти двое, от которых хотелось держаться подальше. На сердце у меня отлегло – слава богу, Алина снова стала прежней.
Синьора Матильда встречала нас сама.
Мы подъехали к длинному двухэтажному дому с бледно-голубыми потрескавшимися от времени стенами. Вывеска гласила "Amor del Coraz η".
– Что это значит? – спросила сестру Алина.
– Влюбленное сердце.
– Так романтично! – воскликнула она и порывисто поцеловала меня в щеку.
Во дворе возился с дровами сухонький мужичок в потертом костюме и переднике. Увидев нас, он поднял приветственно руку и, отложив вязанку дров, ушел в дом. Через несколько минут из глубины комнат послышался женский голос, и перед нами предстала благообразная дама пожилых лет с высокой седой прической, напудренным лицом и оживленными глазами. С громкими восклицаниями она бросилась обнимать Лию, затем повернулась к Мишане:
– Миса!
И распахнула объятия, цокая языком и качая большой белой головой. Тут я с удивлением увидел, как Мишанино лицо озарилось детской смущенной улыбкой, и он теленком припал к ее груди – я и не думал, что он может быть таким. Она целовала его в лысую голову и прижимала к себе так, словно обнимала любимого сына после долгой разлуки.
После дошла очередь и до нас, и Лия представила Алину, а потом и меня, на испанском. Синьора Матильда немного изъяснялась на английском и сама рассказала нам, что она вдова русского графа, прожила с ним восемнадцать лет и была его третьей и последней женой. Сама она была то ли полячкой, прожившей большую часть жизни в Бельгии, то ли бельгийкой, жившей в Польше – я так и не понял. В этом доме они жили с графом и были, как она выразилась, "very happy", а после его смерти пришлось превратить их жилище в пансион, чтобы иметь средства на его содержание. В постояльцах у нее сплошь интереснейшие люди, интеллигенты со всего света – писатели, журналисты, некоторые приезжают из года в год.
– Я вас со всеми познакомлю за ужином, – сказала она.
В это время мужичок в переднике вынес на подносе четыре рюмки на длинных ножках и подал каждому из нас. Синьора Матильда показала на деревья вокруг дома, и Лия перевела:
– Это их фирменный ликер из кедровых орехов, которые они сами собирают здесь.
– Да, да, – вдруг произнесла синьора по-русски, кивая головой, и прибавила по-английски, – я еще помню немного слов по-русски!
Мы чокнулись.
– За вас. – Мишаня поклонился синьоре.
Она посмотрела на него с благодарным умилением, снова зацокала языком, заверещала, заморгала своими старческими слезливыми глазами, обняла его за шею и сказала, обращаясь ко всем нам:
– Люблю я его. Миса чудесный человек, чудесный! У него настоящая русская душа. Я молюсь за него каждый вечер. Пусть ангелы берегут его… Пусть светлые силы не оставляют его ни ночью, ни днем… Пусть у него будет хорошая жизнь…
Мы все замерли от этих слов. Могла ли она знать обо всем том, что случилось в его жизни в последнее время? Я посмотрел на Мишаню, он тоже застыл, глядя на синьору блестящими разгоряченными глазами. Бог знает, какие мысли обуревали его, но он вдруг схватил ее бесцветную морщинистую руку с единственным перстнем – потемневшим от старости, поцарапанным, неказистым – и приник к ней щекой. Она стала гладить его по голове, приговаривая свои молитвы, а он стоял перед ней, склонившись, не шевелясь и, мне показалось, едва удерживая навернувшиеся слезы. У меня самого горло встало комом – от этой трогательной старушкиной любви, от размякшего в ее объятиях здоровенного и циничного Мишани, а может, это горы так повлияли на меня. Мы трое наблюдали эту сцену, не в силах вымолвить ни слова. Алина хлопала глазами, чувствуя, что что-то происходит, и не понимая, что именно, и вопросительно глядела то на меня, то на сестру. Лия стояла с непроницаемым лицом, затем взгляд ее потемнел, и рот исказился в ядовитой усмешке:
– Как мило!
Она посмотрела на меня, призывая посмеяться вместе с ней, но я не разделял ее иронии и не ответил, и тогда она отвернулась и пошла, сделав вид, что ищет, куда бы поставить пустую рюмку.
Вы пока отдыхайте, – обратилась к нам синьора Матильда. – Погуляйте по нашему парку, он у нас чудесный! Миса вам покажет. Да, Миса?
Она ласково потрепала его, а он промычал что-то в ответ и быстрым движением высвободился из ее рук, не глядя на нас, повернулся спиной и зашагал к парку. Синьора проводила его взглядом, потом, взмахнув рукой, вдруг перекрестила его трижды своими сухонькими, потрескавшимися от морщин пальцами и снова обернулась к нам:
– Ужин в восемь. Я готовлю для вас мой знаменитый русский борщ – да, да! А пока гуляйте. Дышите нашим воздухом. Эти кедры, – она обвела глазами деревья с любовью, с какой смотрят на детей, – таких нигде больше нет, они лечат душу.
Распрощалась с нами и поспешила в дом.
Я повел Алину в парк. Мы пошли другой дорожкой, противоположной той, по которой быстрым шагом скрылся в деревьях Мишаня.
– Ты видел? – возбужденно спросила Алина. – Что это с ним? Никогда его таким не видела.
– Я же говорил тебе, он переживает из-за всей этой истории.
Мы пошли внутрь по аллеям, засыпанным прелой красно-коричневой листвой. Солнце садилось, над нами качались темнеющие кроны старых разросшихся деревьев. Было влажно, пахло сырой землей. Когда-то стройный и ухоженный парк стоял в запустении, дорожки поросли травой, изгороди повалены, каменные ступени опавших лестниц лежали вкривь и вкось, спуск к реке и вовсе был закрыт – об этом предупреждала металлическая табличка, установленная для постояльцев; на месте фонтана торчала почерневшая фигурка, окруженная затхлой водой давно нечищеной купели. Мы посмотрели сверху на обвалившийся и размытый берег, на речушку, катившуюся внизу с веселым журчаньем, необычным для этого неподвижно-тихого запустенья, обошли деревянную беседку, по колено в камышах, как вдруг Алина воскликнула:
– Смотри!
По дну голой пересохшей канавы длинной змейкой бежала родниковая вода, такая чистая и звонкая, что камни под нею белели и сияли. Мы поднялись выше и вскоре увидели в округлом углублении, поросшим мхом, ржавую трубу размером с ладонь, из которой мягкой струей лилась на камни прозрачная сине-белая искристая вода. Алина протянула обе руки:
– Какая чистая!
Сзади послышались шаги. Я обернулся: к нам шел Мишаня.
– Алинка! – крикнул он еще снизу. – Иди-ка ты в дом!
– Что? – не расслышала Алина.
Он взобрался на пригорок и встал около меня.
– В дом, говорю, иди.
– Зачем?
– Надо. Тебя там зовут. Иди.
– Кто зовет?
– Они там на кухне все, ты тоже иди. Лех, скажи ей.
Он пришел поговорить со мной и, я знал, не уйдет, не добившись своего. Я взял Алину под локоть, помог ей спуститься и проводил ее по главной аллее почти до самого дома.
– Мы скоро, – поцеловал я ее и вернулся к Мишане.
– Ну что, поговорили? – сходу спросил он меня. – Что она тебе сказала?
– Жалуется на тебя.
– Это понятно, – нетерпеливо перебил он. – А про любовника? Говорила что-нибудь?
– Нет.
– Совсем ничего?
Я покачал головой.
– И что ты думаешь? Спит она с ним?
– Откуда я знаю?
Он посмотрел на меня, по своему обыкновению цепко, подозрительно и угрожающе, как будто проверяя, не утаиваю ли я чего, и одновременно предупреждая, чтобы я не вздумал ему врать. Потом полез в карман пиджака, достал конверт и сунул мне его в руки:
– Вот, на это посмотри.
– Что это?
– Ты открой, посмотри.