На платформе Юра с Олей упрашивали его поехать с ними, не теряя надежды до самой последней секунды, – пока не захлопнулись двери электрички. Юра смертельно обиделся. Но Фурман уже ничего не мог с собой поделать. Если бы он поддался, было бы еще хуже – он бы просто сбежал от них ночью, а они потом сошли бы с ума от тревоги за него. Весь оставшийся вечер он представлял себе это: как одиноко бежит в темноте через молчащие деревни, леса и болота – неизвестно куда…
Скорей бы уж приехал Боря – может, он смог бы спасти его?
Огненные человечки
1
Среди прежних знакомых, вновь встреченных Фурманом в отделении, был Боря Минаев – тощий черноволосый заика, которому его всегдашняя жутковатая бледность и синие круги под глазами придавали обманчивый романтически-суицидальный вид. На самом деле он с удовольствием включался в любые подвижные игры и даже год отзанимался в боксерской секции. Этой весной Боря перешел в десятый класс и снова попросился на лето в отделение, чтобы, по его словам, ны-ны-а-браться сил перед предстоящим трудным годом, – несмотря на заикание, он собирался поступать в университет на факультет журналистики.
"Послушай, а ты сам что-нибудь пишешь?" – неожиданно спросил он Фурмана, когда они сидели на скамейке во дворе отделения и, щурясь на солнышке, лениво беседовали о том о сем. Смутившись, Фурман сказал, что у него есть только десяток стихов и несколько более или менее удачных школьных сочинений.
Вообще-то буквально неделю назад он принял твердое решение, что, как только со школой будет покончено, засядет за писание "большого русского романа" о проблемах современной молодежи, и даже придумал сюжетную завязку: компания молодых людей разного возраста съезжается летом на чью-нибудь дачу, всячески там развлекается и при этом ведет серьезные разговоры и споры о жизни. Начинаться же все должно было ранней весной – с подробнейшего описания мучительного утреннего пробуждения одного из героев, десятиклассника по имени Максим (alter ego автора), а затем – его обычного школьного дня, которым писатель намеревался ужаснуть мир. В конце романа Максим, давно и безответно влюбленный в милую, но, к сожалению, еще очень легкомысленную девушку, набрасывает в своем дневнике концепцию новой, гуманистической школы и сразу после этого кончает с собой, оставляя свой проект читателям как завещание… Остальных персонажей писатель также собирался понадергать из собственной жизни: свести, к примеру, возвышенного идеалиста Борю Фурмана, разочарованного прагматика Рамиля, "подпольщика" Смирнова, еще несколько "типичных" знакомых, подмешать к ним нескольких девушек и парочку умудренных представителей старшего поколения – и варить до готовности!
Но говорить об этом было, конечно, еще рано. Польщенный непривычным "литературным" вниманием, Фурман пообещал при случае привезти имеющиеся у него "готовые произведения" и вежливо поинтересовался, что пишет сам Боря. Тот отмахнулся – да так, мол, занимаюсь понемногу всякой ерундой – и потом предложил Фурману принять участие в работе некоего "клуба для пишущих подростков", пару месяцев назад организованного двумя молодыми журналистами "Комсомольской правды". В чем конкретно заключается "работа" клуба, Боря так и не смог толком объяснить, сославшись на то, что все еще находится в стадии становления. Однако перспектива знакомства с журналистами "Комсомолки", которую Фурман ежедневно читал уже несколько лет, была чрезвычайно заманчивой, и он с притворно равнодушным видом согласился прийти на одно из заседаний.
После этого разговора прошло довольно много времени, и Фурман уже смирился с тем, что ничего не будет. Но как-то днем Боря позвонил ему прямо из отделения: "Извини, старик, долго говорить отсюда не могу. Встреча назначена на это воскресенье: в три часа дня на Гоголевском бульваре, у памятника…"
К памятнику Гоголю взволнованный Фурман пришел без двадцати пяти три, но приблизиться к собравшейся шумной компании решился только с появлением Минаева. При знакомстве к Фурману церемонно обратились на "вы" и зачем-то потребовали назвать полностью свое имя и отчество. Александр Эдуардович, постараемся запомнить. Правильно выговорить имена обоих руководителей клуба с первого раза оказалось тоже непросто: Ольга Владиславовна Мариничева и Виталий Генрихович… у этого и фамилия была необычная – Нáппу. Он тут же пояснил, что это вполне почтенная финская фамилия, которая в переводе означает "пуп земли", и громко произнес ее с соответствующим акцентом: "Нап-п-у-у". Затем он сказал, что для удобства можно звать его Виталием, но в таком случае и ему тоже должно быть позволено обращаться к Фурману по имени. А Ольга Владиславовна добавила, что близкие друзья называют Виталия Генриховича просто Наппу, но право на такую фамильярность еще требуется заслужить.
Фурман первый раз в жизни разговаривал с настоящими, пусть и молодыми, журналистами из центральной газеты. Наппу показался ему немного странным: маленький, сутулый, в старомодной застиранной рубашке, он быстро и невнятно бормотал что-то с хитровато-мечтательным видом, непрерывно жестикулируя длинными тонкими руками, или вдруг театрально вскрикивал на всю улицу что-нибудь вроде: "Боже мой, она меня просто убивает своей тупостью!.." Ольга Владиславовна рядом с ним выглядела человеком из другого социального слоя: большие затененные очки в розовой оправе, открытая шелковая блузка с капюшоном (Фурман таких никогда и не видел), яркие бусы, сережки, браслеты… Если добавить к этому низкий хрипловатый голос и напористую манеру общения, то она куда больше соответствовала расхожему образу журналиста, чем "несолидный" Виталий Генрихович. Ольга Владиславовна не расставалась с сигаретой, но за разговорами забывала затягиваться, и сигарета то и дело гасла. Она начинала нервно рыться в своей сумочке в поисках зажигалки, долго и безуспешно щелкала ею, а потом жадно тянулась прикурить у кого-то из ребят. При этом у нее так заметно дрожали пальцы, что в какой-то момент ее попросили дать объяснение этому подозрительному явлению. Ольга Владиславовна на секунду смешалась, но тут же собралась с духом и запальчиво заявила, что у нее действительно "сильный тремор, однако вовсе не по той причине, о которой вы, испорченные, неблагодарные дети, наверняка подумали, – просто меня до такой степени волнуют встречи с вами, дорогие мои…" Все довольно ухмыльнулись, а Фурман с удивлением отметил, что некоторые члены клуба не только запросто обращаются к своим руководителям по имени или даже по фамилии, но и вообще относятся к ним с нескрываемой иронией.
Наконец все, кого ждали, собрались, и компания направилась к метро. Доехав до "Новослободской", пересели на автобус. Всю долгую дорогу Фурман, чувствуя себя ничего не понимающим чужаком, мягко улыбался болтающим друг с другом спутникам или изображал вдумчивый интерес к заоконной жизни.
Место, куда они прибыли, было ему совершенно незнакомо, он только слышал раньше, что есть такая глухая окраина Москвы – Бескудниково. Конечной целью оказалась маленькая однокомнатная квартира на третьем этаже панельной пятиэтажки. Когда все туда набились, Ольга Владиславовна сказала, что это ее дом, здесь можно свободно располагаться, а она сама сейчас идет в магазин "за сладким" и берет с собой в качестве помощника Борю Минаева.
Оставшиеся с неловкими улыбками слонялись по квартире, пока из ванной внезапно не появился Виталий Генрихович, энергично вытирающий полотенцем мокрые волосы (неужели он там мылся?..). Дойдя до середины комнаты, он вдруг громко хлопнул два раза в ладоши, чем напугал многих, и объявил, что хочет сделать важное сообщение. Сегодня, начал он торжественным "дикторским" голосом, продолжая вытирать голову, не помню какого числа мая месяца 1975 года, замечательный человек, женщина… "Мать, – мрачно продолжил кто-то и пояснил: – Ну, женщина-мать". Все засмеялись. Нет, она пока еще не мать, насколько мне известно, ухмыльнувшись, сказал Виталий Генрихович. И не космонавт… И не спортсменка вроде бы… А что, по-вашему, правильнее было бы сказать не "женщина", а "девушка"? Да нет, я не утверждаю, я спрашиваю… Тьфу, совсем вы меня запутали! Просто хороший и верный друг, да еще и член партии к тому же… Короче, сообщаю вам, что Ольга Мариничева, которая два года числилась в нашей газете референтом отдела писем, сегодня приказом главного редактора официально переведена в корреспонденты. Она сама, кстати, об этом еще не знает, так что это будет для нее приятным сюрпризом. Столь важное событие, безусловно, нужно как-то отметить. К сожалению (а может, и наоборот, к счастью), речь не идет о покупке букета цветов или какого-то дорогостоящего подарка, поскольку большинство членов клуба являются иждивенцами и сидят на шее у своих родителей, а у самого Виталия Генриховича в данный момент по всем карманам наберется от силы рубль мелочью, да и то если как следует поискать. Но за оставшиеся до возвращения Мариничевой десять минут вполне можно всем вместе придумать какое-нибудь коротенькое веселое поздравление в стихах и встретить ее их хоровым исполнением. И Виталий Генрихович тут же начал сочинять вслух какую-то нелепую ерунду, которую потом всем пришлось заучивать наизусть. Всем, да не всем: нагловатый рыжий парень по фамилии Дубровский (между прочим, он пришел самым последним к памятнику Гоголю, и это его все так долго ждали) хладнокровно заявил, что он отказывается участвовать "в этом балагане", и демонстративно развалился в единственном кресле.
Когда в прихожей щелкнул замок, исполнители в веселой панике захлопнули внутреннюю дверь, выстроились полукругом и набрали в грудь воздух, чтобы по сигналу Виталия Генриховича хором грянуть дурацкие стишки, но неожиданно в комнату просунулась удивленная минаевская голова, и все согнулись от хохота. Момент был упущен, однако Виталий Генрихович чуть ли не за шиворот втащил Минаева в комнату, бесцеремонно вытолкал ничего не понимающую Ольгу Владиславовну обратно в прихожую и велел ей войти снова.
– Ма-ри-ни-че-ва спра-ва, – нестройно затянул хор, и каждый сделал отрепетированное широкое движение правой рукой.
– Ма-риничева слева…
Фурман махнул слишком резко и ударил по руке стоявшую рядом миниатюрную девушку с густой шапкой курчавых волос.
– Ой! Извините… – испуганно пробормотал он.
Видимо, удар оказался болезненным: девушка коротко взглянула на Фурмана с такой презрительной злобой, что он мгновенно покраснел и покрылся потом. Но надо было произносить дальше вместе со всеми:
– Мариничева, браво!..
Как она на него посмотрела… Стыд-то какой… Все кончено. Он все испортил. Можно уходить…
– Мариничева – дева!
– Ура-а! – закричали все. – Поздравляем!
Пока Мариничевой объясняли, с чем ее поздравляют, Фурман обессиленно стоял у стенки, а когда часть людей переместилась на кухню разгружать принесенные продукты, он с застывшей скорбной улыбкой пересек комнату и выбрался в прихожую, твердо решив уйти навсегда. Но там его сначала остановил какими-то вопросами заикающийся Борька, а потом появился Виталий Генрихович, с довольным видом грызущий украденный на кухне пряник. Милостиво покивав, он вынул из кармана еще один пряник и предложил Фурману и Минаеву разделить его пополам… В общем, Фурман остался.
Дальнейшее "заседание" протекало столь же сумбурно. Из-за нехватки сидячих мест большинству пришлось устроиться прямо на полу. За чаем обсуждались какие-то предыдущие клубные мероприятия, проблемы самоорганизации и самоуправления; Виталий Генрихович, сложив ладошки у груди, ласково и неразборчиво вещал что-то про информацию, коммуникацию и будущее человечества; все посмеивались, даже та обиженная Фурманом девушка (кстати, Минаев сказал, что ее зовут Соня Друскина, она замечательный художник и ей уже двадцать лет); а под конец руководители клуба заставили всех встать в круг и стали безголосо, но страстно петь "а капелла". Вид у них при этом был почти одержимый, а репертуар – чрезвычайно обширный: туристские, народные и старые комсомольские песни, "We Shall Overcome", "Бандера росса", Окуджава, Новелла Матвеева и многое другое. Некоторые подпевали им, но как-то вяло и стыдливо. Виталий Генрихович безостановочно и без всякого стеснения продолжал распевать и на улице, и даже в вагоне метро, а Ольга Владиславовна подхватывала с машинальной готовностью и только ручкой помахивала, прощаясь с постепенно выходившими членами клуба. Большинство из них делали вид, что их ничуть не смущает странное поведение руководителей: мол, поют себе люди в метро и поют, дело житейское… Но Фурман, напряженно ловивший взгляды других пассажиров, привычно почувствовал себя санитаром и даже успокаивающе улыбнулся какой-то встревоженной девушке: мол, не бойтесь, они у нас тихие, на людей не бросаются…
На следующую встречу, которая происходила всё в той же маленькой квартире Мариничевой, был приглашен гость – известный публицист, пишущий на темы воспитания, Симон Львович Соловейчик.
Народу собралось чуть ли не вдвое больше, чем в прошлый раз. Знакомые по предыдущей встрече приветливо здоровались с Фурманом, и даже художница Соня взглянула на него насмешливо, но без злобы, – так что он уже не чувствовал себя совсем чужим.
Соловейчик оказался чем-то похож на Дон Кихота: высокий, худой и уже очень немолодой человек с артистической гривой, большим острым носом и печальными карими глазами за стеклами очков. Голос у него был глухой и чуть надтреснутый.
Важному гостю решено было предоставить кресло, Мариничева – "только по праву ведущей, а не по праву хозяйки!" – пристроилась рядом на стуле, а все остальные по предложению Наппу "демократично" сели на пол.
Мариничева выглядела очень взволнованной. Представляя Соловейчика, она сказала, что они с Виталиком Наппу гордятся тем, что работают в той же газете и в том же школьном отделе, где много лет проработал Симон Львович. И вообще – пусть это никому не покажется хвастовством – считают себя его учениками и последователями.
Тему беседы Соловейчик, учитывая молодежный состав аудитории, определил как "учение с увлечением", пообещав раскрыть секрет, как превратить учебу из необходимого, но навязываемого извне и вызывающего сильное психологическое сопротивление процесса в приятное и интересное занятие. Говорил он не только об этом, но и об устройстве человеческого сознания вообще, показывая на простых и наглядных жизненных примерах, насколько оно бывает хрупко и слепо и как легко обманывается. Постепенно ровное, низкое гудение его голоса, общая духота, теснота и ароматы юных сопревших тел стали усыплять Фурмана, и несколько раз он почти полностью выключился. Потом у него ужасно затекли ноги, которые приходилось держать в неизменном согнутом положении. Видно, плохо было не только ему: когда Мариничева объявила короткий перекур, все с трудом начали подниматься с пола.
Во "втором отделении" было предложено задавать гостю вопросы. Общую пассивность публики с лихвой возмещали "ученики и последователи". Правда, в какой-то момент Фурмана тоже "задело". Вопрос, заданный серьезной очкастой девушкой, прозвучал очень наивно и напыщенно: что-то такое про пути служения Добру и другим высшим ценностям. В ответ Симон Львович с усталой убежденностью загудел о том, что, строя свои жизненные перспективы, нужно не мечтать о будущем, не воображать его себе "в сладких снах", а ставить перед собой на каждом этапе жизни очень конкретные, решаемые задачи. Например, еще учась в школе, можно серьезно и ответственно подойти к выбору своей будущей профессии, затем несколько лет посвятить тому, чтобы овладеть ее азами; дальше – попробовать стать хорошим специалистом, профессионалом, мастером своего дела. В конце концов, даже если ты просто честно работаешь на своем месте – в наше время и это дорогого стоит! Что же касается "служения", то нужно не заботиться о "людях" вообще и о "мире" вообще, а оказывать конкретную, практическую помощь своим близким: стареньким родителям, детям, друзьям – это и будет настоящим служением "высшим ценностям". И это очень нелегкий и непростой, но зато единственно честный путь. Между прочим, еще у Чехова была такая многократно осмеянная всеми "теория малых дел"…
Ну как же, как же, слышали – "теория малых дел"! Фурмана до такой степени возмутило это пошлое старческое дребезжанье, что он вскочил на ноги и начал осторожно расхаживать вдоль стены (благо, во время перерыва часть людей сбежала, и в комнате стало посвободнее). Вскоре общая беседа завершилась, и желающие стали подходить к Симону Львовичу с частными вопросами. Фурман, стараясь унять возбуждение, дождался своей очереди. Разве можно предлагать молодым людям, которые горят желанием отдать свою жизнь во имя высших ценностей, такой скучный, не вдохновляющий путь?! Горящих, ищущих людей сегодня и без того ужасно мало, все и так тонет в бюрократическом формализме и мещанской размеренности. Поэтому наоборот, молодежь нужно не только призывать, но и учить мечтать о будущем – иначе откуда же оно возьмется!.. Симон Львович стал объяснять, что "уважаемый Саша" не совсем правильно понял то, о чем он говорил, и потом снова забубнил про "честную работу на своем месте". "Нет, – разочарованно сказал Фурман, – получается, что вы просто хотите обрезать нам крылья!" (Это Боря так говорил, ругаясь с родителями: "Вы хотите обрезать мне крылья, чтобы я заживо сгнил в каком-нибудь крысином углу! Но я не собираюсь следовать вашим советам!..") Мариничева опешила от такой бесцеремонности, а Соловейчик лишь устало отвел глаза: "Ну что ж, значит, мы пока не можем понять друг друга. Это, кстати, довольно часто случается между людьми. Ничего страшного. И спасибо за откровенность…"
По дороге домой Фурман все продолжал свой героический спор с "позицией усталого человека". Да, они просто хотят обрезать нам крылья, эти жалкие неудачники! Сделать нас такими же, как они сами. Но мы им всем еще покажем!..