2
По средам клуб собирался в редакции "Комсомолки", которая занимала весь последний, шестой этаж мрачноватого темно-серого здания издательского комплекса "Правда". Судя по многочисленным табличкам при входе, здесь же располагались чуть ли не все самые известные газеты и журналы – от партийных до детских. Узкая улочка, которая вела к издательству от Ленинградского шоссе, тоже называлась улица Правды. Заканчивалась она тупиком, и это служило Дубровскому поводом для однообразных упражнений в "антисоветском" остроумии: мол, в кои-то веки большевики решили построить улицу Правды, и что же у них в результате получилось? Тупик.
У школьного отдела, в котором работали Мариничева и Наппу, было две маленьких комнатки, и над одной из дверей значилось "Алый парус" – так называлась регулярно выходившая и чрезвычайно популярная газетная страничка для подростков, печататься в которой мечтали многие члены клуба. Кстати, и сам клуб неофициально тоже называли "Алым парусом". Обычно в отделе сидели два-три человека, но в "клубные" дни там становилось тесно, и хозяева, странноватые люди с легендарными журналистскими фамилиями, недобро косясь на "юнкоров", позволяли себе отпускать весьма едкие шутки в адрес их руководителей. Те по-свойски огрызались и, если народу в самом деле было много, уводили всех в пустующий редакционный конференц-зал. Но поскольку им пока не удавалось преодолеть сопротивление начальства и узаконить существование подросткового клуба при газете, эти заседания проходили с постоянной нервной оглядкой.
На всех клубных встречах Наппу, как говорила Мариничева, "фонтанировал" бесчисленными предложениями по организации "разумной и полезной" коллективной деятельности. Помимо устных выступлений, он каждый раз пускал по рукам пачки листочков со своими проектами, воззваниями, жалобами, выдуманными диалогами и ехидными стишками, часто подписанными какими-то фантастическими или сатирическими псевдонимами, вроде Дикси, Перлюстратор, Дежурный по маю и т. п. Весь этот поток, по-видимому, был призван стимулировать творческую и интеллектуальную жизнь клуба. "Коммунизм есть производство развитых форм общения", – цитировал Наппу апокрифического "раннего" Маркса, утверждая, что все проблемы человечества в конечном счете упираются в невоспитанность и необразованность. По его замыслу, клуб должен был послужить стартовой площадкой для создания некой идеальной общины творческих людей, которая бы целенаправленно "аккумулировала все духовные сокровища человечества" и выработала проект гуманистической Школы будущего. Фурману эта цель была внутренне близка, но в обычной жизни напповские бумажки лишь бегло просматривались участниками заседаний и затем без всякого отклика возвращались к хозяину, оседая затем в его личном архиве. Большинство читателей с взрослой снисходительностью расценивали эту часть творчества Виталия Генриховича лишь как одно из проявлений его безобидного личного чудачества.
Из сочувствия к его тщетным призывам сделать клуб центром всеобщего обмена идеями, "в том числе и самыми безумными", Фурман согласился выступить на одном из редакционных заседаний с докладом. За основу он взял Борино письмо с изложением "структуры личности". На примере этого текста он хотел продемонстрировать мировоззренческий выбор, сделанный двумя предыдущими поколениями, – а именно "мещанство отцов" и "бесплодный идеализм старших братьев" – и спровоцировать дискуссию по поводу собственного выбора, который "нам" еще только предстоит сделать. Однако, судя по растерянному виду и мутной реакции слушателей, большинство из них сломались уже на изложении трехчленной схемы "субэго – эго – суперэго". Никто так и не понял, к чему Фурман развел всю эту "фрейдистскую бодягу", зато за ним закрепилась сомнительная слава "дикого интеллектуала".
Важной частью деятельности клуба считалось хождение в гости к "интересным людям" – известным и полуподпольным поэтам, педагогам и разного рода чудакам, которых "коллекционировал" сверхобщительный Наппу.
Несколько раз все ездили за город в гости к семейным педагогам Никитиным. У них было десять детей, которые с младенчества воспитывались каким-то особым образом: играли в основном в изобретенные их родителями "развивающие" кубики и конструкторы, круглый год бегали по участку босиком в одних трусах (большинство из них были сопливыми и кашляли, но на это просто никто не обращал внимания), строили себе "гнезда-комнатки" на деревьях и сидели в них целыми днями, для собственного удовольствия решая математические задачи из вузовского учебника. Старшие ребята даже в школу не ходили, а только сдавали там экзамены экстерном, причем сплошь на отлично. В гости к Никитиным приезжала куча самого разного народа со всей страны, и их русоволосые голубоглазые дети, которых и без того было многовато для такого небольшого дачного дома, вероятно, страдали от невозможности уединиться (может, поэтому и лезли на деревья).
Перед одной из поездок к Никитиным общий сбор поначалу был назначен в редакции, однако в последний момент выяснилось, что Мариничева с Наппу должны срочно закончить какие-то дела, и встречу отложили на несколько часов, перенеся ее на вокзал. Кому-то успели дозвониться, но многие были уже в дороге и узнали об изменениях, только приехав в редакцию. Некоторое время они бессмысленно торчали там, раздражая работающих своей праздностью, а потом по предложению одной из девочек, Тани Черновой, отправились "пересидеть" к ней домой – благо, жила она неподалеку, на углу улицы Горького, прямо напротив Белорусского вокзала. Никого из ее родственников не было дома, и, пока все с вежливым интересом осматривали интеллигентную, богато обставленную квартиру, Дубровский с кем-то из ребят быстренько сбегали на вокзал за пивом. Появившиеся на столе бутылки неприятно поразили Фурмана. Он успокаивал себя тем, что пиво – это все же не портвейн и не водка, но вскоре парни сделали еще одну ходку, и нехорошее веселье стало набирать обороты. Между прочим выяснилось, что и к предстоящей поездке все относятся просто как к удачно подвернувшейся возможности устроить "небольшой пикничок на природе". Фурмана такое потребительское отношение к Никитиным чрезвычайно возмутило. Возбужденно пометавшись по комнатам, он решил изложить свою точку зрения художнице Соне, которая, как и он, отказалась от пива. Они хотят устроить пикник? Нет проблемы. А Никитины-то тут причем? Почему нельзя поехать в любое другое место, куда-нибудь в лес, и напиться там с тем же успехом? Ах, там могут быть хулиганы… Но ведь самим Никитиным, наверное, не понравилось бы, если бы у них на участке стала гулять какая-то посторонняя подвыпившая компания… Они считают нас своими друзьями? И поэтому нам все можно?.. В ответ Соня морщилась и огорченно советовала Фурману не делать из мухи слона.
В какой-то момент раздался звонок в дверь (опытные руки мгновенно засунули бутылки в ближайший одежный шкаф), а потом в гостиной появился разъяренный мужчина в сопровождении милиционера. Они утверждали, что из окна именно этой квартиры на тротуар улицы Горького была брошена пустая бутылка из-под пива, и лишь по счастливой случайности никто из прохожих серьезно не пострадал от разлетевшихся осколков. Все стали испуганно отнекиваться – мол, этого просто не может быть! – но поскольку взрослых дома не оказалось, милиционер попросил листок бумаги и переписал фамилии, адреса и номера школ всех присутствующих. Двое или трое при этом подло назвались чужими именами. Напоследок дядька пригрозил, что так просто этого не оставит и еще зайдет поговорить с родителями о безобразиях, которые здесь творятся в их отсутствие…
Когда они ушли, в комнате воцарилось тяжелое молчание. Нарушил его круглолицый длинноволосый Валька Юмашев, который вдруг со смущенной улыбочкой затараторил: "Ребят, я, конечно, страшно извиняюсь… Я понимаю, что это выглядит как ужасная глупость с моей стороны, но просто я до конца не уверен… В общем, мне кажется, что это был я". Все были настолько погружены в себя, что поначалу даже не поняли, о чем он там лепечет. Покраснев, Валька вынужден был объяснить, что у себя дома в Переделкино (где он жил вдвоем с мамой в маленькой избушке) он иногда выбрасывает мусор в форточку: "Я знаю, что это очень нехорошо, но у нас там первый этаж и никого под окнами нет", – вот он, наверно, по своей дурацкой привычке и здесь машинально сделал так же, забыв, что внизу городская улица, а не деревенский двор…
– Да ладно, Валька, не переживай. Проехали, – сказал Дубровский.
Несмотря на Валькино честное признание, Фурмана это бесстыдное попустительство разгневало еще больше.
– Нет, Валь, зачем же ты так? – вдруг спокойно и отчетливо произнес сидевший в углу парень, которого именно Валька сегодня впервые привел в их компанию и который до этого момента ни с кем не обменялся и парой слов (хотя пиво потягивал с заметным удовольствием!). – Бутылку бросил я, и мне не требуется, чтобы ты меня прикрывал. Это даже обидно. Я и сам могу за себя извиниться.
Так… Вот это фокус… С новенького, конечно, взятки были гладки. Валька же проявил необычайное, поразительное благородство. (А может, и впрямь простодушно решил, что это сделал он? Как это ни смешно – ведь вполне мог!..) Зато в результате главные заводилы всего этого безобразия оказались как бы ни при чем.
Между тем время уже поджимало, пора было ехать на вокзал. Фурман продолжал злиться, но его настроения никто не разделял – наоборот, все бурно радовались тому, что "мент" не догадался обыскать сумки в прихожей и "боеприпасы" уцелели. А то, что они по пьяной глупости могли разбить кому-то голову, их ничуть не волновало!..
В метро и потом в электричке Фурман угрюмо молчал, и праведное "взрослое" негодование в очередной раз боролось в нем со стыдом предательства своих сверстников. Соня посматривала на него с хмурой опаской. Уже дойдя до калитки никитинского участка, он наконец решился и попросил беззаботно рвущегося вперед Наппу уделить ему минутку. Напомнив, что Виталий Генрихович считается руководителем клуба и, значит, в какой-то мере несет моральную ответственность за всех остальных, Фурман коротко рассказал ему о происшествии и предупредил о наличии "припасов". Наппу растерянно покривился, поблагодарил, сказал, что подумает над всем этим, но предпринимать ничего не стал. Да и что он мог сделать? Ребята под предводительством Дубровского вскоре развели на участке костерок и стали жарить на прутиках привезенный хлеб, а расстроенному Фурману пришлось принять участие в спортивно-интеллектуальной олимпиаде, в которой дети Никитиных на равных соревновались со взрослыми гостями.
Бóльшую часть логико-математических загадок и задачек на сообразительность он безнадежно провалил, в силовых упражнениях победила парочка неизвестно как оказавшихся здесь моряков Тихоокеанского флота, но в беге по пересеченной местности вокруг участка Фурман с холодным отчаянием задумал оказать все возможное сопротивление окружающему миру. После ознакомительной пробежки по маршруту он даже решил снять свои мягкие городские полуботинки и бежать босиком. Он был молчаливо сосредоточен на предстоящем испытании, и никто из весело бахвалившихся соперников, по-видимому, не воспринял его всерьез. Основными претендентами на победу считались моряки и один из старших сыновей Никитиных.
Участники забега стартовали друг за другом с десятисекундным интервалом. Рванувшись с места из низкой стойки (на самом деле это было лишнее), Фурман сразу поскользнулся и чуть не упал, но задержка только прибавила ему "спортивной злости". Босые ступни глухо шлепали по холодной сырой земле и тут же уносились в полет. Некоторое время справа и слева мелькали растерянно застывшие подробности, а потом в фокусе его хищного внимания осталась только скачущая впереди фигурка, и бег слился с острым, ликующим чувством счастья…
После подведения итогов олимпиады все разбрелись по дому и участку в ожидании обеда. В одной из проходных комнат Фурман наткнулся на одиноко сидящего Борю Минаева. Он предложил поговорить, и, отвечая на его вопрос, Фурман стал пересказывать недавно прочитанную в журнале "Иностранная литература" статью о различиях между восточным и западным способами мышления: Басё, Кавабата, дзен-буддизм, другое отношение к смерти, асимметрия полушарий мозга… В разгар беседы к ним вежливо присоединился один из взрослых гостей – грузный смуглолицый человек с густыми бровями и глазами навыкате, которого звали Юрий Петрович Азаров. Представляясь, он сказал, что профессионально занимается проблемами молодежи и к тому же является отцом четырнадцатилетнего подростка, поэтому его очень заинтересовало, чем же для "уважаемого Александра" так притягателен дзен-буддизм. Фурману пришлось признаться, что дело вовсе не в дзен-буддизме, – хотя все это, конечно, и вдохновляет на разные размышления, – а в общем кризисе поисков смысла жизни. Это главное, а то, на каких путях может быть найден выход из этого кризиса – в занятиях искусством, богоискательстве, в том же дзене или просто в любви к другому человеку, – наверное, не так уж и важно. Азаров почему-то очень обрадовался, даже благодарно пожал Фурману руку, начал о чем-то рассказывать – и вдруг с изменившимся взглядом стал торопливо пятиться к двери, бормоча на ходу: было очень приятно познакомиться, не смею вам мешать, надеюсь, еще увидимся… Он действительно сбежал, словно увидев привидение. Опешивший Фурман испуганно оглянулся, но в комнате больше никого не было. Он решил, что взрослый над ним посмеялся, и его охватил ужасный, обессиливающий стыд. С горящим лицом он виновато посмотрел на Минаева, но тот, ухмыляясь, сказал ему, чтобы он не переживал и не принимал странного поведения этого человека на свой счет: "Поверь, старик, в этом не было ничего личного. Просто ты кое-чего не заметил в окружающем нас мире, потому что стоял спиной к окну. А этот г-г-горячий восточный му-му-щина вдруг увидел, как там промелькнула одна необыкновенно красивая молодая женщина, и тут же бросился за ней вдогонку…" "Это ты кого имеешь в виду?" – недоверчиво спросил Фурман. "Я имею в виду нашу общую знакомую Ольгу Владиславовну Мариничеву, – бодро отрапортовал Борька и добавил с ерническим нажимом: – Должен тебе сказать, что я о-очень х-х-хорошо понимаю этого несчастного человека…"
Несмотря на все эти неудачи в общении и пережитое разочарование, Фурман все же должен был признаться самому себе, что теперь в его жизни, наряду с идеей написать роман, появился еще один источник возможного "спасительного будущего". Во всяком случае, он впервые оказался среди людей, многие из которых были так или иначе тоже причастны к "литературным занятиям". Конечно, в основном они были сориентированы на пошловатую газетную журналистику, но "писательские" амбиции имелись и у Минаева, и у Дубровского, и еще у нескольких ребят, и это порождало среди "избранных" особое ревниво-уважительное внимание друг к другу: "Как дела, старик? Пишешь что-нибудь? Ну-ну…"
3
Придя домой после школьного выпускного вечера, который затянулся до шести утра, Фурман выложил на стол свой никчемный троечный аттестат о среднем образовании (поскольку он наотрез отказался участвовать в "унизительной" экзаменационной процедуре, маме пришлось взять в психдиспансере какую-то справку, по которой его официально освободили от выпускных экзаменов, выставив в аттестат годовые отметки), принял таблетку от головной боли, мучительно продремал сорок минут и, преодолевая тошноту и слабость, помчался на вокзал, чтобы вместе с клубом отправиться в очередные "гости" – на этот раз в город Тутаев Ярославской области, где находилась колония для несовершеннолетних преступниц с поэтичным названием Красный Бор. В этой колонии работала воспитателем бывшая однокурсница Мариничевой и Наппу. Для них эта поездка считалась шефской командировкой, а пятеро других членов клуба получили временный статус "внештатных сотрудников" газеты, что подтверждали соответствующие удостоверения на фирменных бланках "Комсомолки". Кроме Фурмана смогли поехать Минаев, его ровесница Лариса Артамонова – вальяжная красавица с тонким "бандитским" шрамиком на верхней губе и спадающей на один глаз челкой, художница Соня Друскина и бородатый студент-вечерник Митя Храповицкий с гитарой.
В поезде Фурман почти сразу вырубился, и разбудили его, только когда надо было уже очень быстро выскакивать из вагона и бежать на речную пристань к отходящей "Ракете".
Тутаев оказался маленьким дряхлым городком, расположенным на высоком холмистом берегу широченной, по-песенному могучей Волги. От причала к городу поднималась гигантская деревянная лестница.
По словам Наппу, до Красного Бора было километров десять полями, и он убедил всех отправиться туда пешком. Погода была отличная, местá вокруг сказочные, все веселились и резвились, но до мéста добрались только к семи часам вечера, изрядно поплутав и чуть не падая от усталости. Зона выглядела как положено: стена, колючая проволока, КПП…
Все мероприятия были запланированы на следующий день, поэтому гостей щедро накормили остатками обычного "пионерлагерного" ужина и повели показывать место для ночлега. Девушек устроили в корпусе для сотрудников, а юношам была предоставлена совершенно пустая двухместная брезентовая палатка.
После "отбоя" все набились в палатку на общее совещание (находиться на свежем воздухе было невозможно из-за комаров). Воспитательница Оля стала рассказывать о девочках-колонистках, которые были собраны здесь со всей страны, об их страшных искореженных судьбах и нынешних проблемах (драки, побеги, наркотики, запутанные половые отношения, нападения на персонал), и до москвичей только теперь начало доходить, куда они попали. Фурман, особо впечатленный одним из эпизодов, отважился спросить: "Так значит, они при случае могут и нас тоже того… покусать?" Когда все отсмеялись, Оля спокойно ответила, что в принципе могут, хотя она не хочет никого пугать и, скорее всего, ничего такого не случится. Напоследок все немного попели под Митину гитару. Оля сказала, что она очень благодарна им за то, что они все-таки собрались и приехали, и поинтересовалась, давно ли они вместе. Узнав, что всего несколько месяцев, она сказала, что все равно завидует тому, какая у них дружная и теплая компания. "Внештатники" при этом удивленно переглянулись. Заснуть в палатке после Олиных историй было трудно, не говоря уже о холоде, тесноте и долгом хихиканье…
После завтрака вся колония собралась в клубе. Дорогих гостей усадили на сцене в президиуме. Смотреть в зал было страшно. К счастью, Наппу взял на себя роль ведущего и, предложив присылать на сцену записочки с вопросами, пустился в свои обычные бесконечные россказни. Зал тихонько шевелился, шептался и дышал, а на краю сцены росла кучка бумажек. Предоставив слово корреспонденту газеты "Комсомольская правда" Ольге Мариничевой, которая с напором заговорила о каких-то скучных редакционных проектах, Наппу собрал записки, быстро просмотрел их, бóльшую часть оставил себе, а несколько безжалостно сунул в руки остальным "членам президиума". Трясущемуся Фурману достался сдвоенный вопрос: "Должна ли девушка быть гордой? И чем отличается гордость от себялюбия?". Ответы казались очевидными. На всякий случай он заглянул в записки соседей, понял, что ему еще повезло, и успокоился.