Наппу с завидной легкостью разделался с половиной доставшихся ему идиотических вопросов, вызвав веселое оживление в зале, и велел отвечать другим, по ходу дела затейливо представляя их аплодирующей публике. Когда настала очередь "Саши Фурмана, который собирается стать писателем и, по слухам, уже пишет какой-то толстый роман, но пока никому его не показывает", побледневший от стыда Фурман встал (так делали все), громко прочитал свою записку и сказал, что ответить на первый вопрос ему будет нетрудно. (Кстати, их всех заранее попросили выражаться попроще, учитывая специфику аудитории.) Конечно, девушка должна быть гордой – как, впрочем, и любой человек вообще, будь то женщина, юноша, старик и т. д. Но при этом гордость не должна слишком переполнять человека, переходя в гордыню или высокомерие, потому что так можно только испортить отношения с другими людьми. Ведь со слишком гордым человеком никто просто не захочет дружить…
Судя по задумчивой тишине, начало было удачным. Наппу ободряюще покивал ему с томно полузакрытыми глазами.
– Теперь второй вопрос: "Чем отличается гордость от себялюбия?". Ну, по-моему, гордость очень легко отличить от себеле… сибе-лу… – его язык вдруг запутался в этом слове, и он смог более или менее четко выговорить его только с третьей попытки. Уф!..
По залу легким ветерком прокатился смешок, и Наппу с места примирительно заметил:
– Это еще ничего. С каждым может случиться, когда выступаешь со сцены. Вот я однажды… – и он рассказал какую-то байку, давая Фурману собраться с силами.
– Ну как, ты уже готов продолжить?
Фурман согласно пожал плечами.
– Итак, сейчас Саша объяснит нам, как отличить гордость от себеля… Тьфу! Вот ведь привязалась, зараза… от себялюбия.
Вообще-то у Фурмана в голове была ясная схема ответа: гордость связана с честью, а себялюбие – с эгоизмом. Это ведь так понятно…
– Гордость отличается от…
– Только, ради бога, не начинай опять всё сначала! – встревожился Наппу.
– Ладно, не буду. Гордость – это…
В тяжело повисшей паузе он вдруг ощутил абсолютную, безнадежную тщету языка. Большое зеркало беззвучно рассыпалось, и посверкивающие осколки обессмысленных слов "гордость", "честь", "эгоизм" медленно плыли в прозрачной пустоте.
"Изм"… "изм"…
Все напряженно ждали. Никто даже не кашлянул. Это ведь важный вопрос…
Он понял, что больше не произнесет ни слова.
Молчание длилось так долго, что у него даже растерянность прошла. Просто он не знал, что ему делать дальше. Смотрел в отвердевшие глаза сидящих в зале и с дружелюбной беспомощностью улыбался им: действительно, какая нелепая ситуация…
– Так, – встрепенулся Наппу. – Кажется, у нас возникли какие-то непредвиденные проблемы… Фурман, ау! Ты меня слышишь?
Фурман покивал.
– Ты будешь еще что-нибудь говорить?
Он отрицательно помотал головой.
– Тогда какого черта ты там торчишь? Садись!
Едва Фурман с ватными ногами опустился на свое место, зал содрогнулся от хохота. Это был грандиозный успех. Все просто легли. Фурман тревожно подумал, не начнет ли сейчас охрана наводить порядок, но все обошлось. Когда все отсмеялись, он заметил, что встревоженные Соня и Лариса посматривают на него с заботливым состраданием. Это было очень приятно.
Но тут вылез утирающий слезы Борька: "Ну что, старичок, ты уже немножко п-п-пришел в себя? Ты извини, конечно, но это правда было ужасно смешно…"
По плану после общего собрания была работа по отрядам на свежем воздухе. На выходе из зала каждого из гостей окружила плотная шумная толпа девчонок, крепко подхватила под руки и куда-то потащила скорым шагом (всех в разные стороны). Фурман почти сразу потерял ориентацию, тем более что девчонки наперебой называли свои имена, интересовались, сколько ему лет, где и с кем он живет, курит ли, много ли у него денег, сами же смеялись не дожидаясь ответа, и при этом те, кто держался рядом с ним, непрерывно и свирепо отбивались от жадно напирающих "внешних", которым очень хотелось пощупать и даже легонько пощипать новую игрушку. Все это очень напоминало похищение Маугли бандерлогами. Но Каа-Наппу и Багире-Мариничевой наверняка было сейчас не до бедного лягушонка… Фурман заметил, что они двигаются под навесом густых высоких деревьев, а потом их вынесло на какую-то просеку, полого уходящую вниз по холму. Вокруг был лес. Фурман не мог понять, находятся они на территории колонии или уже "на воле". Никто из взрослых их не сопровождал, и его единственным спасением и опорой (причем в буквальном смысле) была мужиковатая девушка-староста, жестко пресекавшая не только попытки постороннего телесного контакта со своей добычей, но и всякие "неприличные", по ее оценке, вопросы. Вырвавшись на просеку, стая вскоре замедлила ход и слегка растянулась, явно наслаждаясь свободой и общением с природой. Хватка ослабла, и теперь Фурману следовало приступить к исполнению своего задания, которое он лихорадочно прокручивал у себя в голове, пока его несли. Ведь к несчастным и заблудшим несовершеннолетним преступницам клуб прибыл не просто так, а с важной просветительской миссией – рассказать им о возможности какой-то другой, "более светлой и человечной" жизни.
За несколько дней до поездки Мариничева выдала Фурману книжку Соловейчика "Час ученичества", состоящую из очерков о разных замечательных учителях – от Льва Толстого до Сухомлинского, и велела подготовить короткий – минут на десять-пятнадцать, дольше "эти девки" просто не выдержат, – адаптированный рассказ о любом из героев, в котором раскрывалась бы тема высокого учительского служения и – тонкими штрихами – непростой учительской судьбы. "Помни, главное – поменьше занудных подробностей и побольше пафоса!" Из-за выпускного вечера Фурман успел прочитать книгу только до середины, поэтому выбора у него не было – Лев Толстой и его яснополянская школа. Необходимый пафос он собирался извлечь из того факта, что Толстой был величайшим писателем, гением, который всего себя отдавал своему делу, – а вот, смотрите-ка, не пожалел времени и сил на то, чтобы попытаться вырвать этих в общем-то никому не нужных, пропащих крестьянских детей из их "темной" среды. Потому что нет задачи важнее, чем спасти другого человека от мрака невежества, отчаяния и одиночества, помочь ему обрести достоинство и дать увидеть возможность иной, более светлой и доброй жизни! Примерно так.
Фурман уже понял, что эти крепкие, хищные и задорные девки – совсем не Сонечки Мармеладовы и даже не Катюши Масловы. Но менять планы было поздно, тем более что его уже несколько раз кокетливо спрашивали на ходу: "А что мы с вами будем де-е-лать?..", и из внешнего кольца тут же со смешками предлагались разные нескромные ответы.
– Я хочу вам рассказать о том, как великий русский писатель Лев Толстой, произведения которого вы все наверняка проходили в школе…
– Громче! Ничего не слышно! – закричали дальние.
– Не, мы такого еще не проходили… – надули губы ближние.
– Ну как же? – удивился Фурман. – Вы что, не знаете, кто такой Лев Толстой? А вы вообще в каком классе-то учитесь?
Учились они кто где (врали?), и пока он пытался разобраться, каких писателей они знают, почти все разбежались. Остались только верная долгу угрюмая великанша-староста и две ее "шестерки". Читать им лекцию о Толстом, да и о ком-либо другом было глупо, поэтому Фурман решил просто поговорить с ними "по-человечески" и узнать, как им здесь живется. Они с унылой готовностью начали распевно жаловаться на все подряд, изъясняясь при этом таким извечным простонародно-казенным языком, что Фурман вдруг тоже почувствовал себя "в роли" – то ли наивного "доброго барина", пытающегося завести беседу с крестьянами в одном из страшных чеховских произведений, то ли благородного дона Руматы из "Трудно быть богом" Стругацких… Вздохнув, он отпустил не ожидавших такой милости и явно обрадованных девчонок и пошел искать "своих".
В какой-то момент в просвете между кустами Фурман увидел на полянке небольшую группу колонисток с Митей Храповицким в центре. В руках у него была гитара, и это, конечно, во многом объясняло его успех. Снисходительно прислушиваясь, Фурман направился было к ним, но вдруг в глаза ему бросилось искаженное Митино лицо с широко открытым ртом и выпученными безумными глазами: он вовсе не пел, а изо всех сил кривлялся, скоморошничал, подпрыгивал и чуть ли не кукарекал! Так вот чем он удерживал внимание юных бандиток… Фурману стало тошно, и он незамеченным отступил обратно в лес.
Как выяснилось позднее, трудно было всем. К счастью, на этом "культурная программа" была исчерпана. После общего обеда в огромной шумной столовой гости стали прощаться. От столовой до КПП их провожали толпы щебечущих поклонниц, и Фурман смущенно отметил, как его с профессионально-бесцеремонной лаской ощупали и похлопали по карманам. Когда девчонок отогнали, он машинально проверил, все ли цело, и мягко посоветовал стоявшей рядом Соне сделать то же самое. "Да ты что, неужели все так плохо?.." – не поверила она и тут же "с детской непосредственностью" громко сообщила остальным: мол, а вот Фурман мне сказал… Но все были заняты сборами, и никто, кроме добродушной Лариски, на эту неприятную ситуацию не отреагировал.
За воротами колонии Наппу неожиданно предложил всем сходить к Волге и искупаться – мол, в двух шагах отсюда есть вполне приличный песчаный пляж. Купальных принадлежностей ни у кого не оказалось, да и дорога предстояла нелегкая, но Наппу удалось преодолеть общее вялое сопротивление, и все потащились за ним.
Открывшийся минут через двадцать вид поражал воображение – Волга здесь была еще шире, чем у Тутаева, почти не уступая своим простором небу. Вдоль низкого берега гулял свежий "морской" ветерок, и вся река была в быстрых пенистых барашках.
То, что Наппу назвал пляжем, было просто песчаной отмелью, заросшей мелкими камышами и осокой. Пока все с сомнением разглядывали пенистую воду, он уже начал скидывать с себя одежду. Мариничева сказала, что девушкам лучше поискать более укромное место, и увела их. "Давайте, раздевайтесь скорее! Чего встали, как столбы? Вы собираетесь купаться или нет?" – кричал Наппу. Пока Митя, Борька и Фурман неторопливо расстегивались, ежась на ветру, он бегал вокруг, делая странные движения своими длинными худыми руками – видимо, это была зарядка.
Несмотря на солнце, день почему-то казался не слишком подходящим для купания… Фурман вдруг заметил, что Наппу бегает совсем голый, без трусов. "Ну, чего вы уставились-то? Никогда раньше мужских половых органов не видели, что ли? Снимайте тоже все с себя! Никого же нет вокруг! Кого здесь стесняться-то?" Митя смело стянул свои модные полосатые трусики, и Наппу похвалил его: "Вот, Храповицкий молодец, подает пример незакомплексованности. Ну, а вы что же?" Неуверенно переглянувшись, Минаев с Фурманом решили сохранить минимум приличий, хотя трусы у обоих были явно "не для приемов". "Спасибо, но нам и так очень хорошо!" – дипломатично сказал Борька. "Фу-у, какие дураки! – презрительно скривился руководитель клуба. – Трýсы! Ханжи! Предупреждаю, что вы оба сильно упали в моих глазах. Ну и черт с вами!.. А мы с Храповицким идем купаться".
Разок окунувшись у самого берега, Наппу дрожа выскочил обратно, а мужественный Митя все-таки проплыл метров десять-пятнадцать, борясь с волнами. На берегу Митя стал растираться майкой. Наппу попытался схватить чужую майку, но ее успели отнять, и он опять начал нелепо скакать вокруг, выкрикивая какие-то лозунги. Фурман старался не смотреть в его сторону: мало того, что своими движениями он напоминал больную обезьяну, но у него к тому же, несмотря на холод, явно была эрекция. Впрочем, его самого это, похоже, ничуть не беспокоило. Вскоре из-за соседнего мыса показался какой-то пароходик с народом на палубе, и Фурман с Минаевым стали упрашивать Наппу прикрыться. Однако он продолжал бегать вдоль кромки воды, бесстыдно тряся своим криво вытянутым заостренным членом под одобрительный свист и неразборчивые крики с корабля. Расстроенный Фурман просто не знал, что обо всем этом думать…
Когда они наконец добрались до Тутаева, выяснилось, что следующий поезд на Москву будет только утром. Перспектива провести ночь на страшноватом местном вокзале никому не понравилась. Начался ропот, все устало злились на Наппу за задержку. Он отправился узнавать, нет ли других вариантов, и вскоре вернулся с очень сложным предложением: если через два часа сесть на автобус, идущий куда-то в сторону от Москвы, и доехать на нем до какого-то крупного железнодорожного узла на параллельной железнодорожной ветке, то есть большой шанс взять там билеты на один из проходящих ночных поездов и рано утром быть дома. Поначалу все это показалось чем-то совершенно невообразимым. Но выбирать было не из чего, к тому же и автовокзал, по словам Наппу, выглядел немножко почище…
В автобусе соседкой Фурмана оказалась Мариничева. Он уже собирался поспать, но она предложила сделать это "в две смены": первую половину пути он послужит ей в качестве подушки, а потом разбудит ее и сможет провести у нее на плече оставшуюся часть дороги: "Могу гарантировать, что тебе будет удобно – у меня очень мягкие плечи, это уже не раз было проверено разными людьми, и все остались довольны".
К сожалению, плечи самого Фурмана оказались жестковатыми. Мариничева пристраивалась то так, то этак и в конце концов сонно сказала, что, если он не возражает, она положит голову к нему на колени. Он еле успел подставить руки (без этой "прокладки" было нельзя, потому что с первой же секунды его "служения" у него в штанах надулся постыдно неуправляемый твердый горб) – и так, на весу, всю дорогу продержал ее круглую голову в своих ладонях, бережно амортизируя тряску. Будить ее он, конечно, не стал. От ее легких волос пахло каким-то детским шампунем, и Фурман благодарно подумал, что это первая женщина, которая так доверчиво заснула у него на руках.
Впрочем, это было больше похоже на пытку: его выжженные веки сами собой закрывались, руки и ноги сводило судорогой. Но он выдержал все. Открыв глаза и потянувшись, Мариничева очень удивилась тому, что он ее не разбудил…
На ночном вокзале за десять минут до отхода поезда им удалось купить семь билетов в два соседних плацкартных вагона. Все пассажиры давно спали, и, чтобы никого не тревожить, они даже не стали брать постельное белье.
У Фурмана была верхняя боковая полка. Он из последних сил забрался на нее, кое-как накрылся колючим одеялом и сладко вытянул ноги…
Очнулся он в полной темноте. Поезд стоял, и, похоже, уже давно. Было очень тихо и очень душно, и в этой плотной сонной тишине вагон время от времени странно поскрипывал, снаружи доносились гулкие невнятные команды станционного диспетчера, где-то далеко лаяли собаки… В какой-то момент хлопнула входная дверь, а потом Фурман ощутил рядом в воздухе какое-то неясное сложное движение. Не успев испугаться, он понял, что на обеих багажных полках купе теперь тоже находятся люди, причем, судя по той звериной ловкости, с которой они вскарабкались наверх, довольно молодые. Едва улегшись, они возбужденным шепотом продолжили свой прерванный посадкой разговор. Фурман невольно прислушался. Речь шла о городе Кашине, в котором с этими двумя парнями происходили какие-то приключения: танцы, драки, бегство от ментов, запутанные отношения с девушками… А может, они возвращались в Кашин, вволю погуляв в каком-то соседнем городке; во всяком случае, это был их обычный маршрут – туда и обратно – и обычный способ передвижения. Потом разговор повернул на "бабки", которых, как всегда, не хватало, и парни стали нагло обсуждать, не грабануть ли им кого-нибудь из спящих. Тон был полушутливый, но Фурман разозлился, сразу вспомнив, как в Красном Бору его на прощанье ощупали эти жуткие девки. Его вдруг поразила одна мысль: сколько же молодых людей по всей стране в эту минуту с такой же легкостью думают и говорят о том, чтобы кого-то "тряхануть", "поиметь", "замочить"… И о них самих кто-то в следующую минуту думает так же. Да что там "думает" – делает! Целая огромная страна…
Поезд тронулся, разговор наверху стал глуше, и Фурман заметил, что в вагоне немного посветлело: он уже видел ноги в носках, торчащие над проходом с багажной полки. Надо бы быть настороже, подумал он, проваливаясь в тяжкие железнодорожные сны.
Награда
1
Едва ли не на каждой общей встрече Наппу с ласковой настырностью затевал разговоры о том, каким должен стать клуб в будущем и чем надо заниматься всем вместе, кроме приятного дружеского общения и хождения в гости. В ответ на нередкие раздраженные упреки в "утопизме" он лишь загадочно улыбался и говорил: "Э-э, да что вы вообще можете в этом понимать, если никто из вас ни разу не был на коммунарском сборе…"
О "коммунарстве" все впервые услышали именно от него. Из его странно уклончивых объяснений следовало, что это было какое-то массовое молодежное движение "в духе романтически понятого коммунизма", которое возникло на волне хрущевской "оттепели", быстро распространилось по всей стране и было разогнано после 1968 года за попытку создания альтернативы комсомолу. Секрет успеха коммунаров заключался в том, что они изобрели некую чудодейственную "социальную технологию", с помощью которой, как утверждал Наппу, несколько подготовленных людей за трое суток могли создать сплоченный и демократически самоуправляемый творческий коллектив из любого числа случайно собранных подростков и взрослых. Коммунарский "сбор" и представлял собой концентрированное применение этой технологии. Складывая кончики растопыренных пальцев обеих рук в объемную ромбовидную фигуру и постукивая ими друг о друга, Наппу мечтательно бормотал, что сбор – это воплощенная утопия и что там у людей происходит полное изменение сознания: даже самые закоренелые эгоисты и индивидуалисты превращаются в убежденных альтруистов и коллективистов.
До своего поступления в московский университет Наппу жил в столице Карелии Петрозаводске и был членом тамошнего коммунарского клуба "Товарищ". Этот клуб, во главе которого стоял взрослый журналист по фамилии Данилов, с самого начала официально существовал под крышей республиканской молодежной газеты, выпуская в ней страничку для подростков. Каким-то образом "Товарищ" сумел благополучно пережить времена гонений и по-прежнему несколько раз в год проводил коммунарские сборы под вывеской "учебы комсомольского актива".
Для изучения на месте "этого пресловутого коммунарства" в Карелию в середине июля отправилась делегация "Алого паруса" из 15 человек во главе с Мариничевой (у нее был отпуск, а Наппу не отпустили с работы). Компания получилась очень пестрой, что, впрочем, отражало общий состав клуба: четверо десятиклассников из элитных языковых спецшкол, собирающихся стать журналистами; два брата-пэтэушника из Подмосковья, состоявшие на учете в милиции за угон мотоцикла и взятые Мариничевой "на поруки"; двое старших детей из семьи Никитиных; художница Ира Зайцева – жена молодого поэта Андрея Чернова (его самого задержали в Москве дела, и он должен был выехать несколькими днями позже); пара бывших пациентов психбольницы (так пугающе-загадочно Фурман рекомендовал себя с Минаевым) и несколько случайно примкнувших школьников из других городов.