Трибунал, или Семь слов рядового Мирзагалиева на кресте
Рядовой Мирзагалиев покинул пост. Оставил охраняемые мусорные баки с секретными отходами военно–полевой солдатской кухни и ушёл в самоволку. На час ушёл, - как говорил он себе, скрываясь в сонной ночи на дороге к близлежащей деревне Колокше.
А оказалось - на всю жизнь.
Пропажу обнаружили через три часа, когда старшина Лотвин встал по малой надобности, а заодно решил проверить посты. Дойдя до баков с отходами, близ которых располагался импровизированный солдатский сортир, он трижды обошёл вокруг и, убедившись в пропаже часового, дёрнул затвор автомата.
- Тревога! - подал он сигнал.
Были разосланы патрули. Кто–то из солдат припомнил, что в близлежащей Колокше имеется у Мирзагалиева зазноба. Отправили в Колокшу "уазик", возглавляемый лично старшиной Лотвиным.
Самовольщика обнаружили и взяли, по–солдатски не стесняясь ни в средствах, ни в выражениях. В довершение всего, жительница Колокши Сурьмина Наталья, из постели которой патруль и вытащил рядового Мирзагалиева, оказалась агентом западных спецслужб. В тот же день назначили суд военно–полевого трибунала. Трибунал был скоропостижен и по–армейски немногословен: "Казнить б…ское отродье!"
В качестве средства было избрано распятие на кресте, поскольку боезапас не подвезли, а имеющийся в наличии был весь отстрелян на вчерашних учениях. Поступало предложение повесить, но командир части майор Врасов обоснованно запретил: "Нет. Предатель российской армии не может быть повешен, как какая–нибудь героиня войны Зоя Космодемьянская. Да и мы не нацисты".
- Что же прикажете делать, товарищ майор? - щёлкнул каблуками лейтенант Духовицкий.
- Распять, - бросил Врасов, подумав минуту. - Вполне себе позорная и мучительная казнь - как раз для изменника родины.
Посреди лагерного плаца поставили наспех срубленный крест. Пока рядовой Мукасеев и ефрейтор Жальский распрямляли на кирпиче ржавые гвозди, выдернутые из ящика с провизией, рядового Мирзагалиева разоблачили до трусов. Смотрели на его худое скелетистое тело, на выпирающие дуги рёбер, на худосочные ляжки и удивлялись: и что в нём нашла агент западных спецслужб?
- А ей не тело нужно было, - усмехнулся лейтенант солдатской простоте. - Ей нужны были секретные сведения, что хранятся в голове военнослужащего российской армии.
Духовицкий, впрочем, не был до конца уверен, что в голове рядового Мирзагалиева хранились секретные сведения, да и передать их агенту он вряд ли бы смог, поскольку по–русски почти не говорил. Хотя, он ведь способен был и притворяться, что не знает русского. А кроме того, мог втайне свободно владеть английским. "Да и потом, - думал лейтенант, наблюдая как готовят Мирзагалиева к казни, - разве подлинной любви потребен для самовыражения язык?! От любящего сердца к любящему сердцу, на незримых волнах на частоте в столько–то герц поступают чувства, томящие влюблённого и требующие выражения… А с ними поступают и секретные сведения о расположении части".
На плацу собрались все, кто был не в наряде. По распоряжению майора Врасова раздали по сто граммов водки. Дымила полевая кухня. Свежий ветерок уносил в поля аромат гречки с говяжьей тушёнкой, примешивал его к душноватому медовому настою клевера, звонкому припаху синих колокольчиков, игривому благоуханию ромашек.
Солдаты оживлённо переговаривались в ожидании казни. Весело гоготала группа, собравшаяся вкруг Лотвина - старшина травил свои бесконечные анекдоты. От импровизированной полевой курилки донёсся звук гармони, взыгравшей "Не плачь, девчонка" - это рядовой Донцов расторопно бегал пальцами по кнопкам трёхрядки. Расселись, улеглись вкруг гармониста бойцы. На их строгих, но таких ещё детских лицах, задумчиво свешенных на груди, отражались у кого–то - лёгкой грустью - воспоминания об оставленной там, на гражданке, девчонке, у кого–то - гордостью - радость от успешно выполненной, поставленной командованием части, задачи, а у иных - ничего не отражалось, кроме наслаждения и неясной мечтательности, свойственной всякому погружению в музыку, и жевали они задумчиво былинку или вздрагивали вдруг, когда падал длинный столбик пепла с позабытой сигареты.
Взор лейтенант затуманился. Таким родным, таким исконным, армейским, веяло от этой суровой и в то же время идиллической в своей суровости (для тех, кто понимает) картины!
Неслышно подошёл майор Врасов, молча встал рядом, махнув: "вольно, лейтенант, вольно". Кажется, майора одолевали те же чувства и примешивалась к ним сладкой горечью отеческая любовь и гордость за этих вчера ещё мальчишек, а сегодня - бойцов одной из самых непобедимых армий мира.
- Прилично ли будет распять? - тихонько усомнился лейтенант, возвращаясь из лирической задумчивости к событиям насущным. - Фамилия–то у него… Нерусь ведь. Не еврей опять же. Татарва ненавистная.
- Еврей, - лукаво взглянул на него майор. - Я наводил справки. Через гэбэшников. С виду супостат монгольский, а по сути - еврей. Вот такая странность, лейтенант. Вот в таком сраном мире живём. Враг научился умело маскироваться, так что сразу и не определишь, кто свой, а кто - чужой.
Лейтенант нахмурился, кивнул.
Застучали молотки. Закричал рядовой Мирзагалиев, ладони которого Мукасеев и Жальский приколачивали к наспех оструганному кресту. Старые, кое–как выпрямленные, гвозди плохо шли в древесную плоть, норовили вернуть себе ставшее уже привычным гнутое состояние. Мукасеев негромко матерился и выбирал новый гвоздь. Но и тот не желал идти ровно.
Однако, российский солдат привычен к трудностям службы - упрямство гвоздей было таки сломлено. Перешли к ногам.
- И ведь ты посуди, лейтенант, какая странность, - задумчиво продолжал майор Врасов, поглядывая на кричащего Мирзагалиева, - ведь солдат русский - ведь, казалось бы, тот же самый гражданин России, мать и отца имеет, священный, сказать, долг исполняет по охране и защите своей отчизны… То есть, как бы, остаётся личностью при тех же правах и конституциях, да ещё и личностью особого порядка, должной вызывать в согражданах лишь молчаливое почтительное уважение. А на деле - быдло быдлом! Не существует при всём этом скотины более хамской и бесправной, чем наш российский солдат. Не странно ли это?
- Так точно, товарищ майор, - отозвался лейтенант, впадая в философскую раздумчивость, - я тоже много рассуждал об этом. Получается, будто продан человек в рабство на определённый срок, закрепощён, будто; с утратой всех своих и без того немногочисленных прав. Но, думаю я иногда, может быть, так и надо? Так и надо этой скотине, веками приучаемой к молчаливому перенесению всяческого над собой глумления? Хоть и печально всё это русскому сердцу настоящего патриота, коим обязан быть по–дефолту каждый военнослужащий.
- Вот–вот, - вздохнул майор. - В каком сраном мире живём!
Лейтенант задумчиво пожал плечами, не уразумев, к чему относилось последнее высказывание командира части.
Между тем крики стихли, обратившись в бесконечные долгие стоны - Мирзагалиева прибили ко кресту.
Подскочило отделение сержанта Костенко, назначенное в исполнительскую команду; покрикивая, подняли крест, установили в приготовленную ямку и быстро окопали, укрепив.
К стоящим в стороне командирам подбежал живенький старшина Лотвин с хитрыми глазками хохла в третьем поколении, отдал честь:
- Товарищ майор, разрешите обратиться к товарищу лейтенанту, - и, после майорского кивка повернулся к Духовицкому: - Товарищ лейтенант, приговорённый пить просит. Давать?
Духовицкий повернулся ко Врасову. Тот небрежно кивнул.
- Дайте, - бросил лейтенант старшине.
- Есть! - Лотвин весело отдал честь и помчался обратно.
Быстро смочили в столовом уксусе, припасённом для вечернего плова, губку, коей повар Сафаров мыл котлы, навздели её на штык и поднесли к иссохшим устам мученика. Тот жадно захватил губку спёкшимися губами, сжал, потянул. Узкоглазо скривился, глотая кислоту.
Нетрезво икнул, подходя к распятию, прапорщик Порошин, назначенный Врасовым в старшие при исполнении казни. Стихла гармонь на последнем призыве к неведомой - всероссийской - девчонке: "Солдат вернётся, ты только жди!"
"Эх, не всем дано вернуться, - подумал Духовицкий, смаргивая набежавшую слезу. - А ведь пацаны ещё совсем! Будь проклят враг!"
- Бисмилля! - воскликнул вдруг рядовой Мирзагалиев, провисая на кресте тощим телом, почуяв близкую смерть, поднимая тонкое узкоглазое лицо своё к небу. - Бисмилляхи рахмани рахим!
- Чего это он кричит? - тревожно взглянул лейтенант на Врасова.
- Да чёрт его знает, - раздражённо пожал плечами майор. - Бога зовёт.
- Это я понял, - продолжал недоумевать Духовицкий. - Но почему на ордынском?
- Забыл родной еврейский, должно быть, - был ответ.
- Нехорошо как–то, всё–таки, - пробормотал лейтенант, опасаясь, что плеснёт сейчас майорский гнев, ошпарит. - Ордынец на кресте аллаха кличет. Неправильно как–то, товарищ майор.
- Бог един, - неожиданно спокойно отозвался Врасов и по–отечески глубоко, добро и мудро взглянул на молодого лейтенантика.
- Есть! - щеголевато поднёс тот руку к козырьку и щёлкнул каблуками и улыбнулся: сомнения его были развеяны. - Так точно, товарищ майор, бог един! - И добавил уже не по–форме, но с дальним прицелом: - Мог бы я и сам догадаться. Вот что значит опыт старшего боевого товарища.
Майор ласково похлопал его по плечу, улыбнулся:
- Бог–то един, - повторил он задумчиво. - Да люди разные.
Лейтенант задумался, уловив некое противоречие в словах командира. А в майорских глазах лукаво и горестно плеснулась неизреченная мудрость многих поколений российских, потом советских, и снова российских военнослужащих.
Стоя вкруг распятия, притихшие солдаты молча дожидались, когда басурманская душа Мирзагалиева отойдёт к единому богу - не перебрасывались уже шутками, не курили.
А запад вдруг почернел наползающей тучей. Игривый прежде ветерок превращался в разгульного безбашенного степняка, который ещё третьего дня сорвал лейтенантскую палатку, чем вызвал внеочередные наряды для трёх крепивших её бойцов, в том числе и Мирзагалиева.
- Сейчас грянет, - нахмурился на небо Врасов.
- Когда же он почит–то, нерусь! - покачал головой лейтенант, которому вовсе не хотелось оказаться под ударом молнии. Да и палатку надо было проверить - существовало у Духовицкого сомнение в том, что и во второй раз её укрепили как следует.
- Распорядитесь, путь поторопят его, - сухо бросил майор.
- Поторопят? - не понял лейтенант. - Кого?
- Хоть и басурманин, а всё человек, - многозначительно пояснил Врасов. - Негоже мучить попусту.
И поднял в намёке бровь.
- Есть! - подхватил лейтенант его мысль и бросился к прапорщику Порошину, прячущему в кулак нетрезвую отрыжку.
- Велено поторопить приговорённого, - коротко передал он, неприязненно взглянув в бесцветные и мутные глазёнки прапорщика.
- Вас понял, етить, - кивнул тот и выхватил у одного из солдат автомат с примкнутым штыком.
Лейтенант отвернулся от креста, бросил взгляд на майора Врасова. Тот, сняв фуражку, неспешно поправлял свои тронутые сединой пепельные волосы и тоже не глядел на страдальца. До лейтенанта дошло. Он сдёрнул головной убор, вернулся к майору, встал рядом.
Приблизившись к распятому, прапорщик Порошин поднял штык, неуверенно прицелился. Уже приготовясь "поторопить", поскользнулся на измятой сапогами траве, едва не завалился и не приколол торчавшего тут же любопытного солдатика первого полугодия службы. Но выправился, крякнул, выматерил мельтешащего полугодка, отогнал его за круг.
Наконец, стараясь держаться ровно, подошёл и враз отвердевшей рукой поднял штык. С лихой небрежностью кольнул распятого между рёбер, отошёл, кивнул командованию.
Тощее тело поникло, провисло на кресте. Излилась из него выпитая с уксусом вода. Упала на грудь черновласая голова.
Последними из семи слов рядового Мирзагалиева на кресте, кроме уже изреченных, были обращённые к прапорщику Порошину три кратких:
- Пашоль на …!
С запада наползала огромная чёрная туча, погружая лагерь в серую душную хмарь. Готовилась гроза.
Пляс-Пигальский концерт Бетховена
Город дрожал. Скопившаяся в одном месте людская масса грозила перевернуть эту махину, как небрежно брошенный на край блюдца комок картофельного пюре опрокидывает его.
В филармонии Штрабаха давали знаменитый Пляс-Пигальский концерт Бетховена. Цены на билеты были завышены немилосердно, но это не избавило организаторов от недовольства желающих причаститься великой музыки даже за такие деньги, а будущих слушателей не спасло от давки в безумной очереди, чьё тело змеилось по главной улице, а хвост достигал самой ратуши. Город и представить себе не мог, что в нём живёт столько любителей музыки вообще и ценителей Бетховена в частности.
В тесноте и давке погибли несколько человек - от удушья или будучи раздавленными о стены. Два гражданина застряли головами в окошечке кассы, поимев глупость просунуться в него одновременно, подстрекаемые конкуренцией за последнее место в партере. В итоге кассу № 3 пришлось закрыть, что едва не повлекло за собой общественные беспорядки среди тех, кто стоял в очереди к этому окошку и теперь оказался не у дел. Настроение усталой очереди немного скрашивала бесплатная трансляция "Фортуны" из "Кармина Бурана" Орфа. Но её прекратили после того, как в очереди был отмечен случай самоубийства. После этого передавали только минуту молчания.
Было много и других подобных происшествий, достойных описания в колонках "События" и "Казусы" городской газеты Штрабаха.
В конце концов, под давлением общественности, администрация приняла решение продавать приставные места, места в проходе и даже на самой сцене - стоячие, по краю.
В день концерта большой зал филармонии был не просто полон, а чрезвычайно полон. Те несчастные, кому не повезло с билетом, атаковали парапет и (с риском для жизни) карнизы, размазывая лица по окнам и пыль по костюмам. Даже крыши соседних домов, окружающих площадь Филармонии, были оккупированы страждущими музыки.
В удушающей толчее, начинавшейся задолго до входа в филармонию, Зритель едва не упал без чувств, не говоря уж об отдавленных ногах и помятых боках. Хорошо, что он пришёл за час до начала, а не то дверь филармонии захлопнулась бы перед самым его носом. А ведь он специально приехал в Штрабах, чтобы побывать на этом концерте.
В сутолоке, поминутно извиняясь и получая толчки, он кое–как добрался до своего места.
Каково же было его удивление, когда он обнаружил кресло занятым. Зритель ещё раз заглянул в свой билет, чтобы убедиться, что верно определил ряд. Да, определено было верно. Между тем, на его месте сидел худощавый господин и решительно делал вид, что не замечает устремлённого на него вопросительного взгляда.
Не менее пяти минут Зритель стоял перед этим господином, многозначительно поглядывая то в свой билет, то за спину сидящему - на номер места. Господин же яростно увлёкся игрой в "Удава" на мобильном телефоне и совсем перестал замечать Зрителя. Тогда Зритель сел прямо ему на колени, полагая, что худощавый господин наконец поймёт свою ошибку и уйдёт. Но тот сделал вид, что задремал и совершенно не чувствует на своих ногах Зрителя. Зато Зритель остро ощущал его костистые колени. Сидеть на них оказалось не очень удобно, но выхода всё равно не было. По крайней мере, теперь, находясь на некоторой высоте, он мог хорошо видеть сцену - ему не мешали ни головы, ни плечи сидящих впереди. К тому же, как он мог наблюдать, довольно многие точно так же сидели на коленях господ, успевших занять не свои места. Наверняка это была хитрость, проявленная оказавшимися без сидячего места. А быть может, таким образом господа позволяли удобно насладиться концертом своим друзьям.
- Я прихватил карты, - небрежно бросил господин, сидящий слева. - Не угодно ли партию в белот?
- Не сейчас, чуть погодя, - отозвался Зритель и принялся озирать зал, в котором стало к тому времени довольно душно, суетно и шумно.
На приставном сиденье в конце ряда Зритель увидел дальнего знакомого и уже было совсем собрался махнуть ему, но в последний момент подумал, что знакомец может напроситься к нему на колени, и не стал привлекать его внимание.
Между тем, стоявшему в проходе рядом со Зрителем низкому господину, почти карлику, было ничего не видно за спинами толпящихся впереди. Другой господин, рыжий, с добродушным веснушчатым лицом, некоторое время смотрел на его подпрыгивания в попытке что–нибудь увидеть через чужие плечи, а потом улыбнулся и предложил:
- Хотите ко мне на закорки?
- С удовольствием, - отозвался карлик не без стеснения.
Рыжий господин присел, и недоросток резво взобрался ему на плечи. Устроившись на шее доброго господина поудобней, он немедленно принялся аплодировать. При этом он так тесно сжимал ноги, стараясь получше держаться на плечах своего возницы, что тот побледнел. Через минуту бледность его стала столь всепоглощающей, что даже веснушек на лице было не рассмотреть. Тем не менее, он, кажется, был очень доволен детской радостью сидящего на его плечах недомерка и стоически выдерживал недостаток кислорода, улыбаясь до самого конца, пока не потерял сознание от удушья.
Никто, кроме Зрителя, кажется, не обратил внимания на эту сцену. Карлик наверняка больно ударился при падении, тем не менее, у него хватило такта не обидеться на рыжего господина и даже принести ему свои извинения. Однако, Зритель почему–то был уверен, что в душе карлик думает о своём вознице плохо, полагая, что тот специально упал, чтобы выставить на посмешище малый рост своего седока.
Где–то в партере громко засмеялись. Карлик с негодованием повернулся туда (подтверждая подозрения Зрителя), но оказалось, что смеются там совсем другому - это солидный господин в котелке с серьёзным видом рассказывал анекдот.
На галёрке какой–то еврейчик заиграл на скрипке, поставив перед собой шляпу. Ему хорошо подавали.
Стоячие места, окружавшие сцену, то и дело пытались сорвать концерт неуместными шутками: кто–нибудь из них выходил в центр сцены, к фортепиано, и нажимал клавишу. А то и начинал изображать из себя этакого пылкого маэстро: потряхивая головой, со всей силы ударял пальцами по клавишам и закатывал глаза, как бы в экстазе. Эти выходки поначалу неизменно вызывали смех и аплодисменты в зале, но вскоре они перестали забавлять, и на них уже не обращали внимания, так что шутники выглядели расстроенными холодностью публики и принимались бить по клавишам изо всех сил, умоляюще поглядывая в зал. После того, как один оскорблённо удалялся, его сменял другой, полагая, видимо, что у него получится лучше. Так продолжалось до тех пор, пока не явился сердитый распорядитель и не расставил всех по местам, согласно купленным билетам.