Временами Уилл или Мэйзи приносят домой что-нибудь из найденного на свалке. Ржавая вафельница, английские булавки, почерневшие вилки и ложки, катушка от детекторного радиоприемника, кастрюля, которую можно продать. Однажды стул (из-за него пришлось подраться - отломан обод под сиденьем и ножка). В кухне на высоком подоконнике, рядом с осколком от призмы, стоит сине-фиолетовый пузырек из-под чернил, который Анна терла и отмачивала раз десять, не меньше, чтобы стекло стало совсем прозрачным и красиво сверкало, пропуская солнечный свет. Чайное блюдечко… трещинки придают призрачную таинственность пейзажу: покрытый снегом горный склон, облака, ели, крошечные фигурки японцев, которые, сгибаясь под тяжелой поклажей, тащатся по изогнутому красному мосту; оно поставлено посредине кухонного стола, чтобы вызывать всеобщее восхищение.
Мэйзи и Уилл тайком подкрадываются к грузовикам и фургонам со льдом, подбирают с земли льдышки, суют в рот и глотают; иногда, пока развозчик отпускает покупателю лед, им удается незаметно стащить целую пригоршню из машины. Гибкие и проворные, они научились забираться в кузов на ходу и сбрасывают вниз кусочки льда, а случается, и целый брусок, в руки тому, кто поджидает на тротуаре. (Но Мэйзи недолго участвует в этих проделках. Однажды раздается песенка:
Эй, девчонка, как не стыдно,
Твои трусики всем видно,
Эй, девчонка, топай, топай,
Не свети тут голой попой, -
и после этого от застенчивости и стыда ее тело делается неловким. Два раза ей не удается прыгнуть в кузов на ходу, она чуть не попадает под колеса. Ее покидает радостное ощущение собственной гибкости, собственной силы.)
На свалке есть тент, он же шатер Джинеллы, особняк Джинеллы, придорожная гостиница Джинеллы, остров Джинеллы - королевы туземцев, дворец Джинеллы, словом, все, что угодно - как она нынче пожелает. Расплющенные жестяные банки, с которых, дабы они сверкали серебром, содраны бумажные наклейки, нанизаны вперемежку с пуговицами и бусинами на приклеенные спереди к тенту бечевки и образуют эффектную портьеру у входа в шатер. С высочайшего соизволения хозяйки сюда иногда допускается Мэйзи, если принесет с собой нечто достойное быть положенным в рогожный мешок. Рогожный мешок, в который отправляются и портьера и тент, когда сама Джинелла отправляется восвояси, наполнен всевозможным "реквизитом": белокурые, похожие на стружки кудри, продавленные шляпы, растерзанные игрушечные мишки, рваные тюлевые занавески (для дорожных и свадебных туалетов), кисти, бахрома, тюбики из-под помады, жалкие останки туфель и ботинок на высоких каблуках, роскошные драгоценности, которые фирма Тиффани не рискнет признать своей продукцией: позеленевшие кольца для занавесок, перья, блесны, отделка из бисера, осколки стекла, блестящие витки проволоки и детали от машин. Все, что висит, блестит, бренчит и мельтешит.
Словарь двенадцатилетней Джинеллы - весь из избранных кинофильмов. Мэйзи, в недавнем прошлом жительница деревни, даже не видела ни одного из них. "Арабский шейх", "Помятые цветы", "Раба любви", "Ее ничто не остановит", "Бурный поток жизни", "Простейший путь".
(Раскинувшись на ковре, делая вид, будто по ее телу, шелестя, скользит шелковая ткань, повязав голову тюрбаном, дымя длинной воображаемой сигаретой - говори же: обольсти меня, обольсти. Я Назимова. Увези меня в загородную гостиницу, хочу кутить. Хочу. Никогда, никогда, никогда. О, мой альфонс, мой альфонс. Миг экстаза, а потом всю жизнь раскаиваться.)
А однажды, когда они были вдвоем, она страстно обвила руками Мэйзи, издавая сладковатый запах "Голубого вальса" и потного тела: "Ну, шепчи же мне, шепчи: "Жаннин, о королева ты моя цветения сирени. Жаннин, мечтаю, брежу я цветением сирени". Шепчи мне это. Поцелуй меня. Никогда, никогда в жизни не расставаться, о моя языческая любовь".
Вечерами на крылечке Бен вываливает Джимми свои кошмарные вирши:
Тощий, тощий, жми бегом,
Жирный гонится с ножом.Божия коровка, лети домой скорее,
Там твои детки все в огне сгорели.Ты захворал, и кончен бал.
Теперь всю жизнь будешь хворатьИ никогда не сможешь встать.
И жалобно, будто понимая, о чем речь:
Продаю старье, продаю старье.
Если бы все, что мне хочется, было мое,
Я не стал бы кричать: продаю старье.
И горестно:
Мама, мама, я больной,
Доктор, милый, что со мной?
Доктор, не умру ли я?Да, умрешь. Умру и я.
Разморенная жарой Мэйзи, сидящая на том же крылечке, внезапно начинает слушать, содрогается от ужаса, прижимает их обоих к себе и решительно произносит: "Сейчас мы будем петь. Лапочки, лапчишки, малые зайчишки, прыг-скок и молчок. Пап, расскажи Бену и Джимми, как ты был маленьким".
Но после дня, проведенного на бойне, папе уже нечего рассказывать - рот у него полуоткрыт, он обессилел, он уснул. А когда, перемыв посуду, на крыльцо выходит Анна в забрызганном водой переднике, то и рассказывать некому - у детей слипаются глаза.
В сумеречном волшебном свете, в медленно плывущем, грустном и сладком покое летнего вечера.
И вот наступили самые жаркие дни, раскаленный зной трепещет и пульсирует, каждый вдох опаляет огнем, мостовая обжигает босые ноги; самые маленькие и самые старые слабеют и мрут, а зловоние консервных заводов, разогревшись у горячей мостовой и в домах у растопленных печек, делается нестерпимым, накатывает омерзительной смрадной волной.
Рабочие и работницы консервных заводов тянут из последних сил. Стоят на месте в просоленной потом одежде и с утра до вечера повторяют одно и то же движение или то и дело забегают в холодильник, так что в конце концов их бросает в жар от холода и морозит от зноя; с бойни же и от кишечной камеры прет такой вонью, что выворачивает наизнанку даже тех, кто хвалится, будто лишился обоняния.
Да, спертый воздух, словно крышка гроба, придавливает клокочущие улицы, визгливый плач младенцев и ворчанье стариков; хриплый и натужный звук дыхания, болезненного, затрудненного дыхания, поднимается вверх, а внизу блестят от пота тысячи лиц, и в который уже раз повторяется старинная горькая шутка: ну что, согрелся наконец? На дюжине диалектов: ну что, согрелся? ну, согрелся? наконец согрелся?
Ночи, бессонные ночи. Грустно шелестят листья на неподвижных деревьях, и скрипят пружинные матрасы, на которых мечутся не знающие сна.
- Сколько это может продолжаться, Джим? - говорит Анна. - За шесть дней ни разу не опустилось даже до ста градусов. Дети не выдерживают.
- Только дети?.. Эх, мне бы хоть разок холодненького воздуха вдохнуть! И за окном, между прочим, нисколько не лучше.
- Мама, почему я не могу заснуть?
Уилл спит. Он лежит во дворе на матрасе, под тускловатыми звездами и неподвижными деревьями, и ему снятся фильмы, сверкающий в темноте экран и галоп, галоп ковбойских лошадей. Он просыпается от укуса москита, видит вверху небо, и ему кажется, что его грудь туго стянуло лассо и стягивает все туже. Но потом, различив в темноте силуэты высоких деревьев и далекие холодные звезды, он вспоминает минувший день, уйму сделанных на свалке находок, которые он завтра продаст Кудлатому с тем, чтобы тот продал их старьевщику, припоминает он и червей, которых они с Конченым накопали на берегу для продажи, и пальцы непроизвольно сжимаются, словно он уже держит мяч, купленный на все эти деньги, он улыбается, ворочается некоторое время на матрасе и снова засыпает.
- Мама, почему я не могу заснуть?
В крохотной каморке царит жара, она тиха и неподвижна, как покойник, здесь, кажется, даже стены источают пот, а узенькая щель окна жадно, словно задыхаясь, втягивает воздух. Джимми стонет во сне, расчесывает укусы москитов, мечется на матрасе, просыпаясь и засыпая вновь, просыпаясь и засыпая; и Мэйзи, возвратившись из кошмарного мира снов, обнаруживает, что давящая жара никуда не исчезла.
Во дворе лучше. Она вытаскивает толстое стеганое одеяло и устраивается рядом с Уиллом, но таинственная тьма ночи пугает ее, а москиты здесь кусаются злее, злей, чем в доме; она лежит без сна и вспоминает дым и языки огня, обвившие ту женщину из фильма, которую привязали к столбу, она слышит, как потрескивает дерево… горячо… ох, горячо, и вспоминает Эрину, ее скрюченное, трясущееся туловище, припадочную Эрину, которая уволокла все, что Мэйзи нашла на свалке, бормоча: страдать малым детям, сказано в Писании, страдать малым детям, страдать. Тело Мэйзи становится телом Эрины; она и есть Эрина, вместо руки - культя с шишечкой на конце, ходит дергаясь, бормочет чушь. Хлопнула рукой, чтобы прикончить москита, промахнулась, снова хлопнула, раздавила его, размазала кровь, ее так много, что даже в ночном сумраке видно - кровь; волоча за собой одеяло, вернулась в дом.
- Мама, почему я не могу заснуть?
Бен заболел, Бен не может уснуть, Бен все время повторяет: мама, почему я не могу заснуть, мама? - а сам даже не замечает, говорит он это или нет, горячий воздух забил ему ноздри, он то ложится, то сидит ссутулившись на сундуке. Сердце стучит быстро, быстро, быстро, куда оно торопится, чего доброго, убежит от него, убежит. Где-то горит большой костер, это из-за него так жарко, кто-то зажег костер, или, может быть, это просто огонь, а сам он в печке, черный с ног до головы, словно пережаренный.
- Мама, почему я не могу заснуть?
Через несколько домов от них спят, лежа вместе, Джеф и Бьюфорд, и Би Джи, и Эллис, все вместе на одном здоровенном чехле, спят, тоненько посапывая; а еще дальше старая Дийкстра дышит хрипло, трудно, разинув рот, и сердце ее скачет, мечется в груди, и совсем уж издали доносится плач грудных детей, здоровых детей, больных.
Лед тает в холодильниках - быстро, все быстрей, и хозяйки приходят в отчаяние. По дорогам тарахтят грузовики, везут на бойню скот, грузовики, битком набитые ягнятами, телятами и свиньями, которые сопят, покачиваются на ходу, постукивают копытцами, а коровы жалобно мычат. Сонно тарахтит вдали товарный поезд; вот тарахтенье становится все громче, все быстрей.
Журчит, журчит река негромко, словно крадучись, - вялая, пятнистая, подернутая дымкой шаль; несколько мужчин стоят на берегу, удят рыбу. И на многие мили кругом застыла золотисто-белая пшеница, опаленная и негнущаяся, в спекшейся черной земле, в спекшейся черной ночи.
- Мама, почему я не могу заснуть?
Мысли о смерти… Мэйзи, вновь проснувшись в этой неподвижной духоте, думает о смерти; доктор, не умру ли я, да, умрешь, умру и я; грустно шелестят листья за окном, и слышен более сухой шорох - это приближается осень.
- Мама!
Бен плачет. И мама подходит к нему, выжимая полотенце; Бен, Бенджи, неужели ей придется положить его в больницу? Благодаренье богу, Бесси, этакая крошка, а спит, с Бесси все в порядке. Ну вот, Бен, мама тебя обтерла, теперь тебе будет получше, как ты думаешь, если мы выйдем на крыльцо и я начну тебя обмахивать, станет тебе легче дышать?
- Мама, я хочу, чтоб было утро.
Небо загорается огнем, тихим-тихим огнем, потом внезапно вспыхивает, как пожар: это солнце, зловонное, красное-красное солнце. И роса - слезы минувшей ночи, ее пот - исчезает.
Джим и Анна проснулись, за ними Джимми и Бесс. А вот Бен спит теперь, и Мэйзи спит, и будить их не нужно. Уилл же встал и потихоньку что-то перебирает у себя под кроватью.
- Ты принесешь мне сегодня гармонику? - клянчит Джимми, ковыляя по улице рядом с отцом. - Сегодня вечером принесешь, Да?
- Может быть, ты арфу хочешь, всем нам тогда поиграешь? - спрашивает мистер Крикши, поравнявшись с Джимом. - Не вылезай нынче на солнышко, малыш. Побереги силенки, крепче будешь дуть в свою губную гармошку. - Задрал голову и посмотрел на воспаленный оранжевый шар. Потом Джиму: - Плохо дело. Градусов сто десять в камере для убоя скота, а в камере для промывки кишок и того больше, вот увидишь. Печка. Там, наверно, и сейчас уже жара. Боюсь я за Маршалека, за Марию. Я разговаривал с Мишо, со Злыднем, с Тощим. Такую гонку невозможно выдержать, сказал я им, нужно, чтобы нам тоже устраивали перерывы. Мишо уже поговорил с Психовым Эдом. - Покачал головой. - Никакого толку.
- Кусок дерьма - этот твой Эд, - заметил Джим. - А то разве выбился бы в начальство.
- Психовый Эд сказал: Булл считает, не так уж мы упариваемся. Мы, мол, просто шайка лодырей.
- Лодырей! Вот сволочь. Знаешь, кто он? Бидо в натуральном виде.
К этому времени они уже прошли виадук.
- Видишь, сто десять… а может, и пожарче.
- Сущий ад сегодня будет, - говорит Джим, глядя вниз на завод. - Сущий ад.
Сущий ад.
Хореограф Бидо, хореография по системе Б, повышение нормы, секундомер, конвейер. Музыка - резкий скрежет дробящейся кости, шипенье пара, глухой удар мясничного молота. Оставь надежду, всяк сюда входящий. Стань составной частью, и тебя будут включать, сцеплять, приурочивать и контролировать.
Сущий ад. Людей еле можно разглядеть сквозь шипящие струи пара, сквозь паровые облака, которые клубятся, вырываясь из огромных кипящих котлов. Свиньи мотаются, подскакивают на конвейере, триста, триста пятьдесят штук в час; Мария носится, носится бегом вдоль покачивающейся платформы конвейера, чтобы успеть, чтобы поставить, поставить на шкуры клеймо. Под дребезжащий грохот мясничного молота, в призрачных облаках пара каждый совершает одно и то же движение весь день подряд: Крикши поднимает тесак - всего один удар; непрестанно, длительно вращаются руки тех, кто извлекает внутренности из рассеченной туши; Маршалек, срезая слой сала с туши, чуть не падает в обморок, в потной духоте дышит ртом.
Ртом дышат девушки и женщины в кишечной камере, там, где не соглашаются работать мужчины. Дышат ртом весь год подряд, приучаются неглубоко втягивать в себя воздух, чтобы хоть как-то выдержать вонь неочищенных от экскрементов кишок, идущее снизу из камеры для извлечения крови удушливое зловоние. Окон нет - тусклый свет, духота. Хруст, грохот, скрежет так подавили все остальные звуки, что голос человека можно услышать, только если он пронзительно кричит. Адова жара круглый год, ибо прямо у них над головами работают паровые машины. Из них сочатся не переставая струйки масла и кипятка на резиновые шапки, протекают в резиновые галоши. Бедные ноги, постоянно хлюпающие в воде, хлюпающие вдвойне - вода и под сапогами, и внутри ник. Течет, переливаясь через край, вода из чанов для промывки кишок. Буйной струей бьют гейзеры пара. Скользят подошвы, трудно удержаться на ногах, двигаясь по склизкой платформе. Внезапные коварные водовороты (мощной струей бьет из шланга вода, чтобы смыть кровь, машинное масло, слизь, нечистоты). И повторяется снова и снова одно и то же движение: соскрести жир, отделить ливер, отсечь, подрезать, очистить от нечистот и от слизи, промыть, наполнить воздухом… мочевой пузырь, почки, малые и средние кишки… сцеплены, включены живые механизмы.
Включены, сцеплены: камера для убоя скота - здесь вонзают в голову животного резец, закалывают его, отсекают ему голову и конечности, разрубают позвоночник, крестец, вскрывают грудную полость, брюшную полость, отделяют шкуру, вытягивают сальник, погружают тушу в чан с горячей водой, вынимают внутренности, снимают щетину.
Ледяная преисподняя. Холодильные камеры. Обработка свинины. Здесь стоит такой пронизывающий холод, что люди мерзнут даже в свитерах и теплых ботах; руки постоянно в ледяной воде, липкие ножи, все делается на скорости системы Бидо, разговор о технике безопасности звучит откровенной насмешкой.
Старое здание, новое здание, сплошной лабиринт; дворы, асфальтированные дорожки, скользкие ступеньки, водостоки, конвейеры, трубы с горячей водой; здесь находят свою смерть, разрубаются на части и окончательно уходят в небытие безобидные создания, кроткие и послушные, резвые и свирепые, здесь - ад.
Сегодня пятый день усилившейся адовой жары - 104 градуса на воздухе, 112 - в камерах. Семь часов утра.
Ох, как жарко, Мэйзи только что проснулась, и ей кажется, будто она обуглилась, дымится, ее ноги сплошь ободраны, в крови - так немилосердно расчесывает она укусы москитов; Бесс, увидев ее, курлычет нежным голоском, Бен уже не спит, он сидит в кресле, и его глаза кажутся слишком большими и слишком больными.
Есть не хочется. Голова болит, болит. Нужно помочь матери готовить яблоки и персики для консервов, счищать кожицу, вырезать черенки, вынимать косточки.
- Ма, еще не хватит? Можно, я пойду играть на улицу? Так жарко.
- Можно, если возвратишься до полудня, - подумав, отвечает Анна. - Лучше уж иди сейчас, покуда солнце не так высоко поднялось. Сегодня нужно закончить консервы.
Но на улице еще хуже, чем в доме. Солнце обжигает спину, зато меньше болит голова. Вот одно только: свет кажется огнем.
Аннамэй, увидев Мэйзи, выбегает ей навстречу.
- Что сегодня будем делать? - вяло спрашивает Мэйзи.
- Пошли на свалку! Вчера много чего привезли. Может, встретим по дороге грузовик или фургон со льдом.
Грузовиков не видно; улицы зияют пустотой, как во сне. А на свалке вообще-то ничего нового. Пахнет канализацией, пахнет помойкой, пахнет всякой гадостью, только на самом краю обрыва ничем не пахнет. Роясь в мусоре, Мэйзи обнаружила изорванный журнал с непонятными словами - на иностранном языке - и с яркими картинками: всевозможные цвета, рисунки, узоры. "Вот и обои для кукольного домика, хорошие выйдут обои". И вдруг с одной страницы на нее уставились глаза девочки, огромные глаза, черные, почти дыры, а от лица во все стороны - туда, сюда - разбегается великое множество линий, их так много, что сразу все не разглядеть, нужно всматриваться, и, пока всматриваешься, голова начинает кружиться. Делается страшно. Это похоже на тебя саму, похоже на что-то…
Мэйзи изорвала на множество клочков и девочку, и шрамоподобные линии, наделала из них крохотных бумажных змеев, но не смогла их запустить - не хватило дыхания; она растянулась на животе на самом краю обрыва и потихоньку бросала их вниз. От реки не веяло прохладой. Проносились раскаленные грузовики и поезда, и река неслась, хотя, скованная грязной пленкой испарений, она казалась ленивой, недвижимой.
Моя мама мне не разрешает гулять на берегу, - сообщила она Аннамэй. - А твоя разрешает? Мама говорит, там плохие люди ходят, они обижают девочек.
Мэйзи нащупала среди мусора нечто оказавшееся шарообразной ручкой от двери и швырнула ее как можно дальше, так, чтобы уже не достать. Ручка канула в открытую платформу неторопливого товарного поезда. Кати прямо в Калифорнию, подумала она.
На дороге показался Уилл, с ним рядом шел Копченый.
- Ты куда? - окликнула она и принялась взбираться вверх по склону, но оттого, что лезла слишком быстро, у нее застучало в висках и голова еще сильнее закружилась.
- Никуда.
- Тогда и я с тобой.
- Нет уж. Нам не нужны трепливые девчонки.
- А я пойду.
- Нет, не пойдешь. Копченый, побежали, побежали! - Уилл схватил пригоршню камешков и грязи и швырнул в нее.
Она гналась за ними целый квартал, потом упала, ободрала коленку, а тем временем мальчики скрылись. Ушибленная нога зудела и ныла, словно от укуса москита. Мэйзи снова расчесала ее до крови, пососала кровь из ранки на руке чуть повыше локтя, потому что ей хотелось пить, ужасно хотелось пить.