У солнца будто появился огромный язык, оно вылизывало этим языком ей спину, и голова у нее болела все сильней, сильней, и линии разбегались во все стороны. Все вокруг блестело, как стекло, и будто было подернуто рябью.
Джинелла уже устроилась у себя в шатре. Мэйзи остановилась перед блестящей портьерой. Кэти и Чар обмахивали ее веерами; Джинелла была царица Тат или Назимова, она лежала на ковре и курила воображаемую сигарету.
- А… лупоглазая, - томно проговорила она, увидев Мэйзи. - Сгинь и рассыпься. Нам не нужны тут мисс Уродки… Хотя, может, у тебя есть лед?
Накануне, когда Мэйзи сидела возле дома, держа Бена на коленях, Джинелла прошла мимо. "Рыбья Морда, - проговорила она холодно и зло, обращаясь к мальчику. - Ты чего разинул рот, Рыбья Морда?"
Мисс Уродка!
Аннамэй все еще рылась в мусорной куче. Рядом с ней стояла Элли, она ела большой персик.
- Мне его бабушка дала, чтобы я перестала шуметь. Она болеет, может быть, умрет. - Протянула персик Мэйзи: - На, откуси.
- А у меня братишка тоже сильно заболел, - сказала Мэйзи. Ей хотелось с важностью добавить: он тоже может умереть. (Это я понарошку, Бенджи!) - Пошли поищем где-нибудь фургон со льдом.
- Нет, сегодня везет на находки, - возразила Аннамэй. У нее горели щеки. - Видала? - Она подняла вверх крохотное круглое зеркало.
- Это мое, - солгала Мэйзи, сразу вспомнив о Джинелле. - Я положила его сюда, а ты взяла. Отдай.
- Врешь ты, вовсе не твое. Я его вынула из пудреницы, да, Элли? Оно было все в плесени, зеленое, бр-р, а я его отчистила.
- Дай сюда! - Мэйзи рванулась к ее руке. - Ладно, не отдавай. Я все равно не буду играть.
К ним приближалась Эрина. Колыхаясь в волнах зноя, она брела по свалке и забавно дергалась всем телом, такая тощая, что все кости шишками торчат, и болтающаяся рука-обрубок тоже кончается шишечкой. Она подходит ближе, идет прямо к ним. Серый язык высовывается изо рта, слюна течет по подбородку.
- Подайте монетку, - говорит она. - Девочки, маленькие девочки, есть у вас монетки? На мороженое. Ой, как больно. Подайте монетку.
- У меня ничего нет, - неуверенно отвечает Мэйзи и пятится к Элли и Аннамэй, которые безмолвно трясут головами в знак того, что и у них ничего нет; как завороженные, они не в силах отвести глаз от кровоточащих болячек на ногах Эрины и от увечной руки.
- На что это вы уставились? - Эрина свирепо надвигается на них, девочки же продолжают отступать. - Тьфу, - злобно плюется старуха.
Элли протягивает ей недоеденный персик. Пятиться больше некуда, они на самом краешке обрыва.
- Я пойду домой и попрошу монетку, - говорит Аннамэй.
- И я, - говорит Элли.
- Папа в получку покупает всем лам эскимо, - тихим голосом говорит Мэйзи. - Я отдам тебе свое, Эрина.
- Нет, сейчас, - говорит Эрина. - Я огнем горю. Бог смотрит на нас. Это все он, его испепеляющее око.
Она сбросит меня с обрыва, думает Мэйзи. Удирать нужно; быстро, как Аннамэй, как Элли. Но она не может шевельнуться, как в страшном сне. Расходящиеся во все стороны линии бешено вертятся перед глазами.
- Дьявол поджаривает нас сегодня; дьявол как в пекле припекает нас. За грехи наши. - Эрина дышит Мэйзи прямо в лицо; из глаз ее сочится гной, застрял на ресницах; в волосах - колючки, а может быть, вши. "Уходи, Эрина. Сейчас так жарко. Все вокруг колышется, как на волнах, колышешься и ты. Сегодня ночью я была твоим телом, была тобой. Уходи!"
- Может быть, мне мама даст монетку.
- Жжет нутро, - говорит Эрина, плача и пуская слюни. - Подержи меня, тогда не будет болеть. - Она обхватила рукой Мэйзи, и та затряслась как в лихорадке. - Я уродливая, - принялась рыдать Эрина. - Господь создал меня такой. - Присела, скорчилась у ног Мэйзи.
"Мисс Уродка". У Мэйзи ослабли колени, и она села на растрескавшуюся землю, рядом с ней; зной шел и от земли, как и от солнца, тоже рябью, тоже блестел, как стекло.
- Давай я пойду поищу грузовик со льдом, Эрина, и украду для тебя льда?
- Давай помолимся, - предложила Эрина. - Я молюсь, но Господь не облегчает моих мук, а Папаша и Тэммисью меня колотят, стало быть, слишком много я нагрешила и нет мне прощения. Девочка, маленькая девочка, ты грешишь?
- Я большая, - ответила Мэйзи. - Мне скоро девять лет. Я уже почти такая старая, как ты, Эрина, - и принялась копаться в горячей твердой земле, вытаскивать оттуда полусгнившие тряпки.
- Осторожней, там моя птичка, - сказала Эрина. - Там ее косточки. Она умерла, и я зарыла ее тут в ямке и перекрестила, но когда я снова пришла, ее всю объели сверху червяки, и какие-то слизняки по ней ползали, и от нее воняло, и я ее снова зарыла. Теперь вот только косточки. - Она с жадностью глотнула, а слюна все так же текла по ее подбородку. - Когда ты умрешь, твоя душа попадет в рай или в ад, но твое тело провоняет и его съедят черви.
- Это из песни, - сказала Мэйзи. В ней шевелилась какая-то болезненная радость оттого, что она с Эриной, что слушает Эрину. - Червяки приползут, червяки уползут, губы, уши и нос твой сожрут.
- И с муравьишками будь осторожней, - сказала Эрина. - Домиков их не порушь. Им спешить все время надо, и много работать, и тяжести таскать, они друг дружку иногда таскают на себе, я видела.
Эрина выглядела совсем больной; глаза, как у той девочки с цветной картинки, - черные дыры. На щеках ее чернела вовсе не грязь, как сперва подумала Мэйзи, а синяки. Что, если у нее начнется припадок?
- Эрина, - ласково заговорила Мэйзи. - У Джинеллы есть лимонное ситро. Я попрошу, она тебе даст.
- Джинелла! - вскрикнула Эрина. Она поглаживала свою коротенькую увечную руку, и культяпка вдруг дернулась кверху, словно тоже хотела погладить ее. - Как увидит меня, так кричит: вон чучело прется, вонища прется, мисс Канализация из Вшивого городка. - У нее задергалось лицо. - Страдать малым детям, так сказано в Писании.
- Посиди, отдохни тут, Эрина. Я принесу тебе льда, или мороженого, или персик, или лимонной воды.
Джинелла, Кэти и Чар уже ушли со свалки; ни шатра, ни блестящей, звенящей портьеры, ни мешка с маскарадным добром. И Эрина ушла, плыла, покачиваясь, словно на волнах, к виадуку, под которым находился ее Вшивый городок. Мэйзи захотелось кинуться на землю и поползти за Эриной ползком. Распластаться, словно гусеница, на земле, не извиваться, как червяк, не прыгать, как кузнечик. Просто ползти ползком. Главное, чтобы не нужно было идти. Кровь стучала у нее в висках; ей казалось, вся кровь кипит и этот кипяток просачивается в голову, та разбухает, становится огромной, как весь мир. Она старалась идти как можно медленней и все равно упала. Зацепилась оторванной подметкой, споткнулась и упала: "Мама! Я же говорила тебе, не хочу надевать сегодня туфли". Она сбросила их, но земля обжигала, пришлось снова надеть туфли.
Хотелось плакать, но неизвестно отчего. Хотелось слышать голос Эрины, но только чтобы не нужно было на нее смотреть. Ей казалось, она сама и больная и скверная, ей завыть хотелось от злой тоски, ее давило, мутило, крутило. Она глотала, все время глотала, хотя нечего было глотать, горло ссохлось, склеилось, болело. Сегодня ночью ей приснилось, что в руке у нее ковш Большой Медведицы, она черпает им, черпает и пьет ночь с холодными, ледяными звездами. Об этом можно было рассказать Эрине, Эрина не стала бы над ней смеяться. Звезды огненные, а не ледяные, звезды - это солнца, презрительно напомнила она себе. Старик Колдуэл. Привязана к столбу, пламя вьется по ее ногам, подбирается к животу, все хохочут - мисс Уродка. Да, все это было с ней. Мэйзи села на землю и поглядела на свои обожженные ступни. Хорошо бы пойти туда, где растет катальпа, и посидеть в ее тени, или спуститься к реке, куда ушел Уилл и где сама она никогда не бывала; наверное, река такая же холодная, как ночь, которую она пила во сне из божьего ковша.
На углу остановилась машина, и сидевшая в ней дама, видно, очень чувствительная, приложила к носу платок. Мэйзи вытащила из сточной канавы обглоданный початок кукурузы и что есть сил запустила в машину.
В тени, у самой стенки дома, играли Джимми, Джеф и Бен. Джеф держал в руках диковинный струнный инструмент, который изготовили для него братья - ящик от сигар, к нему торчком приделана деревянная дощечка, к верхнему краю ее прикреплены штук двенадцать проволочек и натянуты как струны. Джеф бренчал на этом инструменте и пел диким голосом. Джимми тоже пел и покачивал разрезанную пополам круглую коробочку от овсяных хлопьев; в ней лежала обернутая тряпками палочка, заменяющая куклу. Беи сидел закутанный в одеяло, невзирая на жару, смотрел внимательно, не улыбаясь, и покачивался в такт.
- Рыбья Морда, - вдруг неожиданно для себя сказала Мэйзи с интонациями Джинеллы, - ты чего разинул рот, Рыбья Морда?.. Это моя колыбелька. - Она ринулась к ним, как коршун. - Это моя колыбелька, моя, я сама ее сделала!
- Мы в ней качаем ребеночка, - стал упрашивать Джимми. - Мы качаем здесь ребеночка, бай-бай.
- …играем… в домик, - пояснил Бен, шумно вдыхая перед каждым словом.
- А разрешение ты спросил? Вон куда твой ребеночек полетит, - она с размаху зашвырнула куклу на обрыв, как можно дальше от дома.
- Ты… ему… больно… сделала, - с упреком сказал Бен, и его глаза, большие от страдания, налились слезами.
Но она была уже на кухне, она и плакала, и злилась, и сердито захлопнула дверь прямо перед носом у Джимми, который бросился вслед за ней с ревом.
- Что еще случилось? - спросила Анна. Ее голова мелькала в клубах пара над кипящими на плите кастрюлями. - А, это ты. Ну, что ты натворила?
- Она отняла его, она его закинула, - завывал за дверью Джимми, все громче и громче.
- Тише, тише там. Не знаешь что ли, Бесс наконец-то уснула и сейчас ни в коем случае нельзя шуметь. - Анна открыла дверь, впустила Джимми. - Что она у тебя отняла?
- Свою же колыбельку, - строптиво огрызнулась Мэйзи. - Я ее сделала сама.
- Она ребеночка отняла тоже. Отняла и закинула далеко-далеко.
- На… обрыв, - сказал Бен задыхаясь. Он тоже плакал. - Ты нехорошая, сестренка.
- Ты таскался на обрыв за куклой, Бен? - Анна уронила ложку в кастрюлю. - Ты же знаешь, тебе совсем нельзя двигаться, я тебя выпустила просто посидеть. - И к Мэйзи: - Несчастный ребенок! Посмотри, что ты наделала. Ему запрещено двигаться.
- Я не знала, что он пойдет искать свою куклу, - ответила Мэйзи. - А колыбелька моя, разве не так, моя и все, ведь я сама ее сделала.
- Вымой руки… умой заодно и лицо, вреда не будет, и надень передник, - сердито говорит Анна, выкручивая мокрую тряпку, потом прикладывает ее Бену к голове, сажает его себе на колени и обмахивает. - Ты же знаешь, мы делаем консервы, у меня секундочки свободной нет, тут с Джимми глаз нельзя спускать, за Беном нужно присматривать, за малышкой. Да еще сготовить что-нибудь перекусить.
- Почему это как помогать, так всегда я? Отчего Уилл уходит, когда хочет, и играет?
- Уилли мальчик.
- А почему я мальчиком не родилась?
- Ты и так достаточно играешь, - сердито отвечает Анна. "Бес в нее, что ли, вселился?"
- Теперь сиди и не двигайся. - Анна усадила Бена на кушетку; настругала парафин в кастрюлю, чтобы растопился; снова вернулась к плите и принялась размешивать булькающую массу желе. Если эта жара не кончится, я попросту растаю, подумала она, упаду и растаю вся без остатка. Никто и не разберет, где парафин, где я… Бенджи надо бы сводить в клинику, да уж больно он слабый.
А Мэйзи уже дергает ее за юбку, лицо бледное, в руках - пустой пузырек.
- Кто это вылил? - визжит она. - Кто вылил мои духи? Я сама их сделала. Они мои, мои!
- Ш-ш. Я вылила. Почем мне было знать, что это у тебя духи и их не нужно трогать? Торчала в буфете вонючая, грязная дрянь, я ее и выбросила, ей там совсем не место.
- Это духи. Я сделала их из цветочков. Их надо положить в бутылку, закрыть пробочкой и держать. Я сделала их для Джинеллы, ведь у меня нет пяти центов, чтобы купить ей "Голубой вальс", а теперь и духов больше нету.
- Ладно, этого добра хватает, новые нарвешь. Только в следующий раз держи их на месте.
Снова визг:
- А у меня нет места! Если я поставлю ее в спальню, ее заберет Джимми, а может, Уилл. - С яростью: -Почему у меня нигде нет места?
- Тихо, сказано тебе. Хватит орать. Попробуй только разбуди ребенка, ты у меня получишь. Стань сюда, будешь мешать в кастрюле… - И задумчиво: - Может, я освобожу тебе место где-нибудь на полке, вот только время нужно выбрать. Правда, как это я сразу не смекнула.
Но Мэйзи уже ушла.
- Вернись! - пронзительно кричит вслед ей Анна сквозь сетчатую дверь. - Вернись сию же минуту, а то я тебя выпорю.
"Кто это разбудил ребенка?" - спрашивает она себя. И с тревогой: "Ей нельзя ходить по солнцу без шляпы… А ведь и правда, у нее нет своего местечка".
- Бен! - Она резко поворачивается, услышав его громкое хрипящее дыхание. Бен указывает на отворяющуюся дверь. В кухню вползает Мэйзи, прижимается к ногам матери, стонет.
- Что с тобой, родненькая? - Анна помогает ей встать.
- Я не знаю. С головой что-то, мама. Не знаю.
Мэйзи падает. Она в обмороке.
- Сестренка! Ма-а-а-а! - Бен кричит жалобно, блеющим овечьим голосом. Подбегает к ним с водой и со своим опахалом.
Вверху, в воспаленном небе, сверкает воспаленное солнце. Полдень, двенадцать часов. 106°.
- Помедленней. - Крикши передает это указание Злыдню, Мишо, Элле. - Нам нужно снизить темп.
Пятнадцатиминутный перерыв прошел, никто и не заметил. Те, кто (вопреки правилам) завтракают, проскользнув в холодильник или в сырую и прохладную камеру для обработки свиных туш, обнаруживают свои фамилии на доске объявлений, и против каждой из них проставлено, какой назначен штраф. (Интересно, кто донес?) Те, кто ради минутного облегчения поливают себя из шлангов во дворе (тоже против правил), несут другое наказание. Их одежда не просыхает; она становится непроницаемой и липкой, превращается в процессе работы в наполненную потом ходячую ванну. Старик Кроули, распильщик крестцовых костей, теряет сознание. Полный упадок сил. Словом, жестом, взглядом из камеры в камеру передают: помогите Маршалеку; помогите Лене; помогите Лоретте; помогите Сальваторе - сколь возможно, помогите, оградите тех, чьи силы истощены до предела.
В кишечной камере 110°. "Паровой котел", думает Элла, которой необходимо облекать все окружающее в слова, а слова нанизывать одно на другое: "парят, жарят, варят, кипятят, пекут; парят, жарят, варят, кипятят, пекут". Тони, старший брат Копченого, который катает свою тележку от огня на холод и снова к огню (кишечная камера, холодильник, кишечная камера), рискуя быть оштрафованным, старается подольше держать открытой дверь холодильника, чтобы женщины передохнули от жары. И каждый раз (а руки не останавливаются ни на мгновенье) даже сидящие так далеко, что до них не добирается холодок, все разом поворачивают головы, чтобы дохнуть другим воздухом, раздувают ноздри, жадно раскрывают рты. Зловоние в цехе такое тошнотворное, какого еще не бывало. Жир и ливер, мочевые пузыри и почки, и кишки делаются мягкими и губчатыми от жары, упорно противятся тому, чтобы их обрабатывали, вырезали, промывали, требуют большей сосредоточенности, чем обычно, особой быстроты. Вдруг начинается смех, истерический, жалобный. Они и впрямь в аду. И впрямь прокляты. Парят, жарят, варят, кипятят, пекут. Сцеплены, включены.
В камере для убоя свиней 108°. Платки, повязанные на лбу, чтобы не слепил глаза соленый пот, насквозь пропитаны влагой; с каждого рабочего градом катится едкий пот. В этом пекле даже поднимающийся над котлами парок по контрасту кажется чистым и прохладным, как облако. Маршалек падает. Сердечный приступ. (Его уносят, отправляют в заводскую больницу, деньги вычтут из получки.) Все остальные сердца колотятся так, что того и гляди разорвутся. Беспощадно движется конвейер.
Помедленней, нам нужно снизить темп.
Что это - сон, бред? Руки, поднявшиеся, чтобы совершить привычное движение, наталкиваются на пустоту. (Сцеплены, включены.) Туша разрублена, проштемпелевана, но ее почему-то не убирают; жир и внутренности вытащены, но почему-то не подают следующую тушу для обработки. Что они там, в обмороке? Поумирали? Как бы отвечая на это, мясничный молот продолжает колотить по голове, брызгами летят в стороны осколки черепа.
- Штраф, штраф за халатность, - орет Булл-младший. - В чем дело, из-за чего перебой? - Он инстинктивно поворачивается к Крикши.
В этот момент в кишечной камере, как бы с целью доказать, что существует еще большая жара, жара особая, непревзойденная, лопается главная паровая труба, раскаленный пар с шипеньем вырывается грандиозным веером, огромным клокочущим валом. Накрытые этим раскаленным веером Пег, и Андра, и Филомена, и Клеола падают и корчатся на полу, у них лопается кожа, из волдырей течет жидкость. Лена (она беременна) теряет сознание. Бросившаяся наутек Лоретта поскользнулась на склизкой платформе. Другие женщины натыкаются на нее, стараются встать, помогают друг дружке. Элла уже кого-то успокаивает, пытается кого-то спасти, и сквозь боль от ее собственных ожогов просачивается мысль: "парят, варят, кипятят, пекут, ошпаривают, я забыла: ошпаривают".
Когда дверь в камеру для убоя свиней - ее всегда держат закрытой, ограждая себя от зловония кишечной, от ее нестерпимой жары, - распахивается, клокочущий пар врывается так победно, образует вместе с негустым парком, который стоит над котлами, такие громадные, такой необычайной плотности облака, что ошпаренные, в ужасе бегущие к дверям существа (люди это? женщины?) кажутся призрачными, бесплотными тенями, молча, только жестами указующими на что-то, оставшееся позади.
- Стоять на месте! - орет Булл. - Халатность! Даром это никому не пройдет. У всех вычту из зарплаты за каждую нерабочую секунду. И оштрафую за халатность.
Но некоторые уже в кишечной, бросились на помощь. Вынося из раскаленного тумана Лену, Джим замечает, что к ее раздутому животу приклеился значок "Безопасно" - его сорвала со стены самая первая струя горячего пара.
Три часа. 107°.
Старая миссис Дийкстра испустила крик, канувший в густую духоту, судорожно втянула в себя воздух и больше не дышит. Голуби, которых она делала, как мастерили в деревнях в старину: туловище из яичной скорлупы, крылья и хвост из гофрированной бумаги - трижды качнулись от движения воздуха и замерли.
Уилл и Копченый возвращаются домой с реки, карабкаются вверх по крутому обрыву, их мечты о бренчащей в карманах мелочи, вырученной от продажи рыболовам жирных червей, разбились о непроницаемую броню прибрежной полосы, затвердевшей от солнца. Они останавливаются перед кинотеатром "Палас" и разглядывают фоторекламу.
- Картина про жуликов, - с тоской произносит Уилл. Но неоткуда взять пять центов.