– Что с Ириной? – тихо спросил Андрей, не зная, имеет ли он право на знание того, чему сам был, отчасти, виной.
Не зная, имеет ли он право спрашивать о здоровье жены у мужа.
– Шок, – ответил Иван Иванович, – Я вызывал к ней врача, и он выписал лекарства. Но сказал, что есть один врач – время.
– Где сейчас Алик?
– Я навел справки. Он покупал билет на Ярославском вокзале. Направление – Воркута.
Алик понял, что мне все станет известно, и, как трус, сбежал.
Мне, отцу, очень больно об этом говорить, но его подлость оказалась больше, чем он сам.
– Рассказывая мне это, вы понимаете, что я поеду искать вашего сына для того, чтобы его убить? – тихо проговорил Каверин, и после этого вопроса наступило молчание. А потом, не глядя на Андрея, Иван Иванович еще тише спросил:
– Тебе нужны деньги на дорогу?..
22
Шум и гам прибывающих и отправляющихся поездов, создает обманчивую иллюзию того, что все люди куда-то едут. На самом деле, в любой организации случайных людей, не связанных общим знакомством, стадионе или вернисаже, академии наук или на параде, базаре или вокзале – процент спешащих и лениво отдыхающих приблизительно одинаков.
Как, приблизительно одинаков в любой национальности процент мелких склочников и крупных организаторов, жмотов и мотов, умных и глупых, наконец.
И каждый знает, каким делом он занят.
И зачем.
Но в местах скопления поездов, есть одна особенность – тот, кто ведет поезд, не знает, зачем едут люди…
…Поезд "Москва-Воркута" отходил от перрона Ярославского вокзала вечером. Не так поздно, чтобы, расположившись на месте, сразу лечь спать, и не слишком рано, чтобы успеть надраться водки до полного отупения.
Если бы поезд отходил часа на два раньше, Алик-франт напился бы так, что водка оказалась сильнее самоконтроля. И тогда, он наверняка рассказал бы своему соседу по купе, молодому лейтенанту, возвращавшемуся из отпуска, всю правду.
А так – все вышло нормально.
Романтика и романтика длинного рубля выглядели достаточной движущей силой для сына генерала, студента, отчисленного из института "по политике" – время было такое, что "по политике" было уже не опасно, но еще почетно.
Если "политическим" перед незнакомыми быть почетно, значит, тирания свалилась сама собой. Народ тиранию еще помнит, но пока не знает, что означает с ней бороться. И просто гордится собой, потому, что пока не наступило время горькой учебы жизни на свободе.
Эта учеба всегда горькая, потому, что разочаровываться в себе всегда трудно; легко разочаровываться во власти.
Тем более, что власть далеко, и разочарование проходит без обратной связи…
Обычно дорожные знакомства завязываются быстро, и, если не возникает взаимного недовольства, крепнут на весь путь.
И завершаются без последствий и, почти, без воспоминаний. Через два часа после знакомства попутчики делятся сокровенным, а через неделю после расставания не могут вспомнить имени друг друга.
В поездах случаются романы, кражи и даже озарения, но дружбы не зарождается почти никогда. И если люди обмениваются адресами на последней остановке, значит, они просто надеются использовать знакомство в своих интересах…
Так уж устроен человек, что, завершая каждый этап своей жизни, он твердо уверен в том, что завершил свое созревание. И, только находясь в середине следующего этапа, оглядываясь, он понимает, каким незрелым вступал в очередную пору жизни.
Так устроена человеческая самоуверенность – с одной стороны, это ведет к ошибкам, с другой, создает условия, позволяющие эти ошибки делать.
То есть, делать хотя бы что-то
В конце концов – шанс делать ошибки, это возможность не останавливаться на месте.
Тот, кто уверен, что не делал в жизни ошибок, либо на столько глуп, что не замечает их, либо на столько умен, что уже и не человек вовсе, а что-то вроде покойника.
Возвращавшийся из отпуска лейтенант Игорь Дмитриев вообще редко встречался со сволочами, и потому, доверял всем подряд.
Потом, в опустевшей избушке Ильи Облинского, он так и скажет всем причастным к истории с бешеным волком, собравшимся вместе:
– Я привык доверять людям, – и тогда Юрий Михайлович Ананьев, старый циник и утилитарист ответит Игорю:
– Где же ты обзавелся этой дурной привычкой?..
А пока Игорь слушал рассказы Алика, даже не задумываясь над тем, правдивы они, или нет. Между прочим, такое отношение к рассказам других, позволяет людям не задумываться над тем, правду ли говорят они сами…
Плебейство, это уверенность в том, что всем интересен.
Довольно навязчиво рассказывая столичные сплетни заполярному лейтенанту, Алик-франт постепенно начинал и сам верить в то, что едет на север именно по тем причинам, о которых рассказывает. Лишь однажды ночью, уже на перегоне Инта-Воркута, он проснулся на своей верхней полке и вновь ощутил щенячий страх. Страх мелкого человека, пойманного на не просто страшном, но еще и постыдном преступлении.
Человека, не имеющего права на человеческое снисхождение.
Тот страх, что проник в него, когда он понял, что смотрящий ему в глаза отец, может убить его.
Потом, Алик ощутит этот страх вновь. Когда будет гнать "Буран" с санями, наполненными песцовыми шкурами, и нервно ощупывать карман, заполненный деньгами…
А на утро, в то время, когда скорый поезд будет подходить к голубовато-серому зданию вокзала с надписью "Воркута" на крыше, спокойствие вновь вернется к нему. И он попросит Игоря:
– Познакомь меня с кем-нибудь из настоящих тундровиков.
– Есть у меня один товарищ в тундре, – лейтенант Дмитриев вспомнил об Илье Облинском, с которым он познакомился несколько месяцев назад, когда Игорь охотился на Нямда-ю, – Кстати, он тоже москвич…
…Москвич в заполярье это редкость.
Москва для тех, кто давно и на долго связал свою судьбу с севером, всегда будет и заманчивой, и нелюбимой за одно и тоже – символизм иной жизни. Так выходит, что Воронеж или Саратов, это что-то расплывчатое, размытое по одной шестой части суши, что и на карте не каждый заполярный житель сразу найдет. И предметом зависти они быть не могут, потому, что в заполярье почти нет династий – у каждого за спиной был свой воронеж или саратов.
Да еще, москвичу переехать в тундру легко, воркутинцу или интинцу в Москву – почти не возможно. Саратовы и воронежи для воркутинца доступны.
А Москва – это транзитная остановка между провинцией и мечтой.
Или таможня.
А еще вернее, приемник-распределитель.
И потому, никто не скажет: "Вот, вы, саратовцы…" – но каждый скажет: "Вот, вы, москвичи…" – словно все в Москве одинаковые, и все – плохие…
Но перемены постепенно проникали за верхний пунктир на карте.
– Поразительно, – сказал Игорь Алику, – Ты из Москвы едешь в заполярье, а от нас даже бомжи тянутся в Москву.
– А зачем бомжи едут в Москву? – удивился Алик.
– За тем же, зачем и олигархи – за лучшей жизнью…
23
Волк не умел нести ответственности за людские оценки.
Он даже не знал, что люди назовут его бешеным …
…Волк очнулся когда рассвело. Очнулся от боли в голове.
Все произошедшее с ним накануне виделось ему смутно, сквозь звон в ушах и непривычное ощущение, выворачивавшее его внутренности через пасть.
Постепенно он вспоминал.
Вспоминал человека.
Нет, не того, что был его другом, а второго, появившегося в избушке не давно.
Не дружившего с волком, и боявшегося его.
Хищник всегда чувствует страх того, кто рядом. Но страх второго человека не был страхом зайца, видящего оскаленную пасть. Его страх таил угрозу; весь вековой инстинкт волка говорил ему о том, что к этому, новому человеку нельзя поворачиваться спиной.
А его друг делал это не раз; и волк был бессилен – он не мог предупредить своего друга.
Волк не мог формулировать мысли, природа научила его формулировать только дела.
Только дела он мог предвидеть.
И только их понять.
Волка не удивил, а лишь насторожил ночной выстрел в избушке. Но еще больше его насторожило то, что из избушки вышел только один, новый человек. И этот человек держал в руках ружье. Ружье его друга.
Реакция волка была мгновенной, и когда стволы, упершись в его, волчий, взгляд, выпустили море огня, он успел пригнуть голову.
Того, что зверь получил контузию от, скользнувшего по черепу куска обкатанного в жакан свинца, волк не знал, как не знал того, куда ушло его сознание. Но по тишине, окружавшей его в тот момент, когда сознание начало возвращаться, по недвижимости приоткрытой двери, он понял все…
Его друг лежал на своем лежбище, неподвижный, покрытый своим пологом из непахнущей зверями шкуры, насквозь пропитанной сладкой, но уже совсем застылой, холодной кровью.
Еще надеясь на что-то, волк потянул зубами за человеческий полог, но полог уже примерз к человеку, а человек, к своему лежбищу.
Это была смерть, но не та смерть, с которой волк встречался не раз, смерть его пищи или смерть другого хищника-конкурента, что боролся за место в мире, где эта пища есть. Это была тем более не понятная смерть, что человека убил представитель человеческого племени.
Племени, которое, как думал волк, внутри себя не убивает.
Эта смерть была не справедливой, но волк не знал, что смерть справедливости не ищет. Справедливость ищет жизнь…
От того, что в избушке, где человек убил человека, было много самой разной человеческой еды, эта смерть была еще непонятней.
А, значит, она противоречила всему тому, чему учила волка природа.
Того, что стремление к лишнему – это то, что отличает человека от животного, волк не знал, и не мог знать.
Но одно он ощутил ясно – тот, кто убил его друга, стал его врагом.
Смертным. Хотя волк и не знал, что означает это слово.
Как не знал, что для того, чтобы понять, что означает выражение "смертный враг", нужно быть не хищником, а человеком.
Неведомо было волку – как правильно называется то, что он должен был сделать: "месть" или "справедливость".
Что – заполярному волку, людям не всегда это ясно…
…Того человека, что стоял в доме на столбах, на вышке, волк видел давно. Еще несколько дней назад, волк подходил к вышке. Тихо и осторожно, боясь испугать человека своим присутствием, прячась в снегу, скрывая блеск холодных желтых глаз, способных выдать его.
В тот момент, когда зверь убедился в том, что человек на вышке, не тот, кого он ищет, и уже собрался уйти в тундру, человек поднял ружье. Короткое и черное, с кривыми рукоятками и блестящей сталью широкого ножа на конце ствола.
Выстрел волк ощутил правым боком.
Тупой удар бросил его в снег. Второй выстрел поднял снежный фонтан, потом два фонтана почти одновременно. Боль навалилась со всех сторон.
И тогда, волк завыл, а снежные фонтанчики продолжали подниматься вокруг…
Инстинкт заставляет зверя придерживаться одних и тех же троп, любопытство побуждает человека искать новые дороги.
Волк брел по целине. По глубокому, сухому, заветриваемому, неслежавшемуся снегу, проваливаясь мордой и оставляя после себя рыхлый след. Холодное крошево забиралось ему под мех, впивалось в шкуру острыми иглами, жгло ноздри, растравливало раны.
Он делал то, что зверь не делает никогда, а человек постоянно – бредет по незнакомому пути.
Волку было плохо, но он шел, потому, что должен был найти человека, своего врага. И делал это волк, не обращая внимания на раны и голод. Не смотря на то, что чувствовал, что человека будет не легко найти – так он постигал сократовские, человеческие премудрости.
Он шел к городу кратчайшим путем, потому, что после встречи с человеком из дома на столбах, волк понял, что он смертен. Раны, оставленные этим человеком на зверином загривке и правом боку, приносили ему боль. Он не мог их зализать, и иногда на снегу оставался красный след, когда волк поднимался с лежки.
Человек на вышке был не тем, кого искал волк, хотя его обувь пахла так же – жиром морского зверя, смешанным с пережженным деревом. И на какое-то время старый волк, уже не доверявший зрению, поверил своему обонянию. Но быстро понял свою ошибку.
От тех людей, что сменяли друг друга на вышке, пахло еще и большим помещением, в котором живет много людей, казенной памятью и не своими вещами с привкусом долгого хранения и частой стирки.
И еще волку показалось, что от людей на вышке, пахло тоской…
Теперь он осторожно пробирался к городу, туда, откуда ветер доносил запах очень многих людей.
Несколько раз подбегал волк к темным домам, вдыхал человеческий запах, но чувство опасности вновь отгоняло его обратно в тундру.
Наконец, ощущая истекание времени, волк отправился в город днем. Ему нужно было встретить своего плохого человека. Он должен был это сделать до того, как умрет.
Человек должен был умереть раньше волка.
Именно в это время, обоняние, а может судьба, уготовила волку еще один урок – он понял, что людей, похожих на плохого человека в городе много. Так зверь расставался с человеческим идеализмом, даже не узнав о том, что это такое…
Впервые волк оказался днем в городе. Там, где не могли работать его инстинкты, звериное наследие предков.
Он метался между человеческими жилищами, огромными как небо, на каждом шагу наталкиваясь на то, что было незнакомо, а, значит, таило угрозу уже тем, что волк не знал, откуда эту угрозу ожидать.
Но главное, что приводило волка в трепет – это храбрость людей.
Там, в его родной тундре, где все устроено удобно, естественно и почти безопасно, люди передвигались по земле с ружьями в руках. Здесь, в огромном, диком, дышащим смертью городе, люди ходили просто так. И даже бросали своих детенышей без охраны самок.
Впрочем, в городе было так страшно, что видимо, даже медведь и росомаха обходили город стороной – во всяком случае, их следов, волк не встретил ни разу.
Но еще страшней в городе была неизбежность. Город был таким бескрайним, что в нем рано или поздно должны были происходить несчастья.
И все-таки, один край города волк нашел. И сразу понял, что это край, потому, что именно там обрывались следы очень многих людей.
Это было место, откуда металлические ленты, скрепленные деревянными брусьями, увозили людей в гремящих, двигающихся домах.
На юг.
В сторону сердца, если смотреть на закат солнца, а если смотреть на восход – в сторону последней раны…
…Потом, в избушке промысловика Ильи Облинского, художник Андрей Каверин спросит:
– Зачем же волк пошел туда? Это глупо, искать убийцу по всей земле.
– Звери никогда не делают глупостей, – ответит Юрий Ананьев, – Глупости, это удел людей…
24
"Восьмерка" уходила от грозы.
Тяжелогруженая.
– …Три тонны груза, – подумал диспетчер аэропорта "Инта". Среди грозового хаоса, он возможно, единственный, кто сохранял голову на плечах, но единственное, что ему оставалось делать – это покачивать ею:
– Так от грозы не уходят…
А вертолет, пытаясь обойти грозовой фронт, прорывался на восток от Воркуты, туда, где пока еще на матовом сером горизонте, светило солнце.
Огромное полярное солнце.
В голую тундру, в сторону реки Харуты. Туда, где лежал обгорелый остов "четверки", неизвестно когда и кем брошенный вдалеке от профилей геологов, реперов сейсмиков, путей кочующих оленеводов. Туда, где человеческая нога, если и оставляла свой след, то не от хорошей жизни. Где само понятие жизнь, собственно, имеет совсем иной смысл.
Остов "четверки".
Для посвященных, это уже почти терновый венец и напрочь стоптанные ноги. Во всяком случае, приходит мысль о том, что человеческое любопытство всегда имело цену.
И обходилось довольно дорого.
МИ-8 – вертолет-сарай, как называют его геологи, за запах машинного масла в кабине, хлам и спутанные тросы подвески на полу, мятый внутренний бензобак и постоянное чувство неухоженного неудобства – вечного спутника всех тех, кому приходится пользоваться его грузовым вариантом.
Грузовой вариант.
Кроме грузов, он вез еще и троих случайных пассажиров. Весной, во время, когда начинаются, отпуска, это не редкость.
Впрочем, это не редкость не только весной.
В углу, у кабины пилотов, на единственном откидном сидении, положив курчаво-лысоватую голову на руки, сидел Заместитель председателя воркутинского охотсоюза Давид Яковлевич Рабинович. Человек, о котором ходили легенды, в которых было мало правды, а правда была скучнее вымысла. Он летел на слияние Тарь-ю и Карата-ю для того, чтобы получить от охотников труп волка. Вернее, его голову, потому, что именного в голове зверя, находятся те, толи вирусы, толи бактерии или еще какая-то гадость, делающая обычного, нормального хищника бешеным.
На боковой лавке, разбросав свои пожитки, примостился представитель "Поляруралзолота".
Золото, такая вещь, что о нем не задают вопросов, и окружено оно таким ореолом богатства и тайны, замешанными на крови, что командир экипажа у руководителя полетов и спрашивать ничего не стал.
Золото, оно и есть – золото.
Только слегка удивляло то, что представитель этот, был мало похож на богатого хранителя тайн, готового проливать кровь направо и налево, а смахивал на обыкновенного бича.
Это вы, товарищ Бабинов? – с сомнением спросил командир.
Зосима Бабинов, я.
– Ну, вали на борт…
Третьим летел лейтенант Игорь Дмитриев.
Несколько дней назад его вызвал командир части и сказал:
– Приказано от каждой охотничьей организации выделить по одному человеку на отстрел бешеных волков. Не знаю уж, откуда они у нас взялись, да только видно, судьба вам, лейтенант, на охоту ехать.
Приказываю, себя никакому риску не подвергать, и ни с какими бешеными волками не связываться.
И не общаться…
На вертолет налетел очередной шквал.
Люди никогда не бывают готовы к шквалам. Тем более, к ним не бывают готовы вертолеты.
Всех троих пассажиров тошнило.
Морская болезнь в пятистах километрах от моря, это своеобразная расплата людей за наступление научно-технической революции.
Хорошо, что люди привыкают к таким вещам быстро.
Появление второго пилота в грузовом отсеке, было встречено без всяких эмоций, хотя вертолетчик и сопровождал свой выход набором неочевидных выражений, смысл которых был совершенно очевиден.
Во всяком случае, для людей просвещенных.
– Молодой человек, – поднимая побелевшее лицо к летчику, как к святому лику, спросил Давид Яковлевич, – Вам не кажется, что мы падаем в пропасть?
Мы, как и вся страна, давно уже в пропасти.
Но это не страшно.
Пока нам об этом не говорят журналисты.
– Что же нам делать?
Летчик пожал плечами, потом, случайно взглянув на борта вертолета, увешанные табличками по технике безопасности, улыбнулся и проговорил, указывая на одну из них:
– Попробуйте вот это.
На стенке висела одна, чудом не замазанная грязью, надпись:
"Длинномерные грузы носите на одноименных плечах"
После этого второй пилот сказал:
– Вот, что, ребята, лететь на Каратаиху мы не можем. Если хотите, сбросим вас на Ямба-ты. Там избушка, в которой промысловика убили.
Или, летите с нами до самой Андермы…
В этот момент Игорь Дмитриев подумал о смерти Ильи Облинского, и, еще не зная – почему и за что, он вдруг понял, какого именно волка называют бешеным.
Того, которого он много раз видел у избушки московского промысловика…