По телефону вызвали "Ласточку", чтобы отогнать медведя, который прочно залег под дверью караулки. Когда вездеход, утробно рыча мотором, двинулся вперед, шерсть на загривке у зверя поднялась, он угрожающе припал на передние лапы, яростно блестя глазами в свете фар, потом пошел вбок, оглядываясь. Люкин дал газу, и медведь побежал, поджимая под себя на каждом скачке тощий зад. Высыпавший из дверей караул радостно свистел и орал ему вслед…
Земцов первый разрядил карабин в оружейке, поставил его у пирамиды.
- Седой, почистишь, - он направился к двери.
- Сам почистишь.
- Что? - обернулся сержант. - Я сказал: почистишь, суслик, и доложишь!
Иванов поднял свой карабин.
- Ты чего, Седой… сдурел?.. - Земцов побледнел. Патрон был в стволе, Иванов держал палец на спусковом крючке, и Земцов замер, боясь шевельнуться. Убери пушку, дурак, - дрогнувшим голосом сказал он.
Иванов опустил предохранитель. Онемевший Алимов сжался в углу оружейной. За дверью смеялись и переругивались сдающий и заступающий караулы.
- Слушай внимательно, Земцов, - спокойно, будто даже равнодушно сказал Иванов, глядя в глаза сержанту. Еще раз назовешь меня суслом - застрелю. Еще раз тронешь меня или Завьялова в казарме - застрелю в следующем карауле.
Он отвел ствол и стал разряжать карабин. Земцов медленно выдохнул и опустил плечи.
- Ладно, Седой, - вполголоса сказал он. - Живи уродом. Я тебя по уставу затрахаю - не обрадуешься… Чего вылупился?! заорал он на Алимова. - Разряжай была команда! Почистишь мой - доложишь!..
Иванов и Александр вернулись в казарму после отбоя. Молодые солдаты уже спали, кто-то из дедов бренчал на гитаре в каптерке. Дневальный штыком чистил ногти.
- Эй, молодые, доложить! - послышался голос Земцова.
Александр одернул хэбэшку, подошел к кровати сержанта:
- Товарищ сержант, рядовые Завьялов и Иванов работу на кухне закончили!
- Все почистили?
- Так точно.
- Значит так: прибрать в курилке и…
- Прошу прощения, товарищ сержант, но работы после отбоя запрещены уставом, - Александр четко повернулся кругом и направился к своей кровати, расстегивая на ходу ремень.
- Ты что сказал? - Земцов вскочил. - Эй, ты, Сынуля!.. Я сказал: ко мне!
Иванов и Александр раздевались. Сержант подошел ближе.
- Совсем оборзели? Я сказал: убраться в курилке… Я сказал: встать!
Иванов и Александр лежали в кроватях. Земцов стоял над ними в подштанниках, босиком.
- Ладно… - криво улыбнулся он. - Спокойной ночи… - он вышел на середину казармы и гаркнул: - Суслы, подъем!! Подъем, я сказал! Строиться!
Молодые солдаты соскакивали с кроватей, налетая друг на друга, строились в проходе. Земцов метался по казарме, сбрасывая на пол зазевавшихся. Наконец, все вытянулись в нестройную шеренгу.
- Чоботарь, кто отсутствует?
Чоботарь оглядел строй.
- Алимов и Подорожный на дежурстве. Барыкин в карауле.
Еще кого нет?
- Это… Завьялова… Иванова…
- Почему их нет?
- Не знаю, товарищ сержант…
- Налево! - скомандовал Земцов. - В полуприседе - шагом марш!
Молодые "гусиным шагом" двинулись по казарме.
- Быстрее! Быстрее, я сказал! - Земцов пинками подгонял отстающих. - Руками не помогать!
Задыхаясь, то и дело падая на колени, молодые кружили по проходу.
- Будете ходить, пока вот эти, - Земцов указал на Иванова и Александра, - не встанут!
- Эй, вставайте, вы! - тотчас послышались сдавленные, задыхающиеся голоса молодых. - Слышь, Иванов!.. Что, лучше всех, да? Ты, профессор!.. Мы за вас, да? Падлы!
Земцов победоносно ухмылялся…
Утром, когда Иванов и Александр, голые по пояс, возвращались из умывальника, Иванова окликнул из. сушилки Важинас:
- Седой, это твой комбинезон, что ли, или нет?
Иванов шагнул в сушилку, тотчас возникший сзади Никишин затолкнул следом Александра, и дверь захлопнулась. В душной тесной полутьме, между висящими на длинных штангах комбинезонами и бушлатами собрался весь призыв. Иванов оглядел одногодок и усмехнулся.
- Ну?
- Мы уже говорили с тобой, Седой, по-доброму, - сказал Важинас. - Мы за вас терпеть, что ли?
- Нравится - терпи, - ответил Иванов.
- Ребята… - начал было Александр, но в этот момент кто-то накинул на них сзади шинели, и тотчас налетели все, путаясь в висящей одежде, мешая друг другу…
Иванов с помощью суконки и мелового порошка драил краны в умывальнике. Из сортира вышел Земцов, застегивая ширинку, вымыл руки под чистым краном.
- Давай-давай, Седой. Чтоб как котовьи яйца блестели!
- А как котовьи яйца блестят, товарищ сержант? - насмешливо спросил Иванов. - Я не приглядывался.
Земцов шагнул к нему, Иванов тотчас выпрямился. Они стояли лицом к лицу. Иванов бросил быстрый взгляд на приоткрытую дверь, за которой слышались голоса казармы.
- Что, боишься - своих кликну? - усмехнулся Земцов и ногой захлопнул дверь. - Я таких, как ты, один троих делал на танцах, понял? Ты что думаешь, я тебя испугался? Может, махнемся один на один, а, Седой?
Иванов невозмутимо сыпал порошок на суконку.
- Ну, чего, Седой? А, давай? Бздишь?
В умывальник заглянул Давыдов.
- Исчезни! - заорал Земцов, и Давыд исчез за дверью. - Или другану своему побежишь жаловаться?
- Что-о? - обернулся Иванов.
- Ой, какие мы глазки делаем! - осклабился Земцов. - Мы не знаем ничего! И кто папаша у него - не знаем!
- При чем тут его отец?
А-а! - развеселился Земцов. - И что командующий округом звонил сюда, еще когда вас не привезли? Не знал, да? Если чего будет - накрутить обещал на полную катушку? И что командир дедов собирал после того? - он мотнул головой в сторону казармы.
Иванов молча смотрел на него.
- А ты не промах, Седой! Корешка нашел - что надо! - Земцов перестал улыбаться, - Что, думал - герой, да? Матросов, твою мать! Если бы не этот сучонок маршальский, давно убили бы тебя здесь, понял?
- Деды-ы!! - раздался за стеной истошный вопль Бутусова. - Прика-а-аз! Дембиль!!
Земцов кинулся из умывальника. Из-за распахнутой двери донесся ликующий рев казармы.
- Дембиля-а-а!! С приказом! Суслы, шнурки, черпаки - готовьте жопы!
Растерянный Иванов со своей суконкой вышел в коридор. В казарме орали, обнимались, кидали вверх шапки, подушки. Уже начинался ритуал посвящения в следующее "звание": Чоботарь стоял, согнувшись в три погибели, отклячив зад, а Давыдов, намотав ремень на руку, изо всех сил лупил его пряжкой по пятой точке.
- Один… Два… Три… - считал Чоботарь, охая и мелко переступая от боли ногами, - Ой, потише… Четыре… Ой, не могу…
- Терпи, шнурком будешь!
- Пять… Полгода! - Чоботарь разогнулся, потирая двумя руками зад, улыбаясь сквозь слезы. Давыдов торжественно расстегнул ему крючок гимнастерки и обнял, похлопывая по спине.
К Чоботарю тут же подлетел Бутусов со своим ремнем, а Давыдов бросился посвящать кого-то еще из молодых. Со всех сторон слышались звучные, хлесткие удары, кругом обнимались, поздравляли и снова лупили.
К Иванову подскочил радостный Люкин, занес ремень. Иванов резко обернулся, сжав кулак.
- Ты чего, Седой! Положено же!.. Не порть праздник! Ну, давай символически… - зашептал Люкин. - Суслом же останешься… Эх, Седой, дурак ты…
Иванов и Александр мылись, сидя на лавке в бане. Остальные мылись стоя: на задницах багровели огромные, жуткие кровоподтеки, местами отчетливо отпечатались звезды. Тем не менее в бане царило радостное возбуждение.
- Скоро сусликов привезут, - хихикнул Чоботарь.
- У-у! - Никишин с кровожадной физиономией скрутил мочалку.
- Черт, болит, а?..
- Да пройдет… Не, мужики, полгода оттрубили, не верится, да? Еще полгода - как люди будем жить!
- Слушай, Никишин, - сказал Александр. - Ты что, молодых ветеранить будешь?
- А тебе что?
- Да нет, ничего… Я просто вспомнил, как ты в бытовке плакал. Не помнишь: я вошел, а ты письмо домой пишешь, что все хорошо, и руку держишь, чтоб слезы не капали. Забыл?
В бане стало тихо.
- А ты, Важинас? Помнишь, Земцов тебе почки отвешивал? Вспомни, что ты думал тогда!.. Алимов, помнишь, ты сказал: "Это не люди, это шакалы поганые"? Сам теперь шакалом станешь?
- А ну заткнись, ты, Сынуля! - тихо, угрожающе сказал Никишин, - Ты тут мораль не читай, ты тут никто, понял? Ты хэбэшки им стирал? Ты зубной щеткой сортир чистил? Ты мне не указ, понял, ты! Я свое отпахал, я свое получу!
- Нет, послушай…
- Свободен, Сынуля!
- Вы между себя говорите, ребята, - сказал Важинас. - А с нами не надо. А то мы рассердимся…
Люкин занимался кропотливой работой - украшал прапорщицкий плетеный погон золотым елочным дождем: продергивал под одну ниточку снизу, через другую пускал сверху. Половина погона уже сияла золотом. Алимов полировал металлическую заколку-ракету, Чоботарь украшал бархатные петлицы по краям медными клепками. Иванов мыл трубы, тянущиеся вдоль стен, ангара, с грохотом переставляя ведро с мыльной пеной.
В ангар вошел капитан Манагаров в заснеженном комбинезоне. Люкин мгновенно накрыл дембильские украшения схемой ходовой части и вскочил:
- Товарищ капитан! Провожу теоретические занятия с отделением. Рядовой Иванов делает влажную уборку.
- Хорошо, - Манагаров пошел дальше.
- Метет, товарищ капитан?
- Метет. Надолго…
- Отбой тревоги, - сказал Люкин, когда капитан скрылся за стальной дверцей внутреннего перехода. - Не вижу рвения, Иванов! - он вынул платок, засунул его в щель между трубами и с удовлетворением продемонстрировал пятно грязи. - Нехорошо, Иванов! А ведь боевой пост - твои дом родной. Давай сначала… Работай, Иванов! Работа из обезьяны человека сделала, и из тебя сделает…
Алимов и Чоботарь с готовностью засмеялись.
Иванов разогнулся, держа ведро в руках. Люкин отскочил, но Иванов, не взглянув на него, пошел менять воду.
Люкин положил золотой погон сверху на свой, нацепил заколку и приложил петлицы.
- Как?
- Здорово, товарищ ефрейтор, - откликнулся Чоботарь.
- Алимов, сколько дедушке служить осталось?
- Четыре бани, двадцать три масла! - отрапортовал Алимов.
- А тебе?
- Как до Китая раком, товарищ ефрейтор!
- Молодец, возьми с полки пирожок… - Люкин опять углубился в работу. - Я сразу домой-то не пойду. Чего идти - на работе все… Я часиков до семи прокантуюсь, а в семь у клуба собираются… девки тоже… Тут я и пойду…
В ангар заглянул кто-то из дедов, закричал с порога:
- Люкин! Слышь, Люкин! Замполит в казарме шмонает! Давыда альбом нашел, Бутусова!
Люкин вскочил, кинулся к телефону, остановился, лихорадочно соображая.
- Чоботарь, лети в казарму! Быстро! Мухой! У меня под матрасом альбом…
- Пурга же…
- Мухой, говорю! Туда-обратно, сюда принесешь! Ну! - он толкнул Чоботаря к двери. - Слышь, замполит увидит - скажи: Манагаров послал за… за чем-нибудь! Давай, на ходу оденешься!
Чоботарь выбежал.
- Нет, ну ты скажи, а? - расстроенно спросил Люкин. - Мешают ему альбомы? Полгода клеил…
Они с Алимовым продолжали работу. Иванов распрямил затекшую спину и снова окунул тряпку в грязную мыльную пену…
- А мой сержант - Науменко… во повезло вам, что не застали! - рассказывал Люкин, - Во мужик был! Хохлы, они, вообще… Вам такой службы в страшном сне не снилось, как мне… Ну вот, на дембиль пошел, а его в самолет не пускают - этот звенит… ну, миноискатель. Китель снимает - обратно звенит. А у него рубашка вся в клеммах… Снял - звенит: клепки на штанах… Так до трусов раздевался!.. - Люкин преувеличенно-весело засмеялся. - Это он потом в письме написал…
Алимов осторожно, чтобы не заметил ефрейтор, скосил глаза на часы. Иванов ожесточенно драил бесконечные трубы…
- А… вот еще случай был с этим… с Науменкой… - начал Люкин, он пытался балагурить, как ни в чем не бывало, но с каждой минутой сникал, будто уменьшался ростом.
- Ужин, дежурная смена, - раздалось по внутренней связи, и Люкин запнулся на полуслове. Алимов растерянно смотрел на него.
- Ты это… иди места занимай, - сказал Люкин.
Алимов не двинулся в места.
- Чего вылупился? - заорал Люкин. - Места, говорю, займи!
Как только Алимов вышел, Люкин кинулся к телефону, зашептал, прикрывая трубку ладонью:
- Казарма? Кто это?.. Слышь, Бутусов, Чоботарь приходил? Чего? Ушел? Когда?.. Когда?.. - он повесил трубку и воровато оглянулся. Иванов стоял у него за спиной.
- Контрольный срок, - сказал он, постукивая пальцем по часам.
- Слышь, Иванов, - бегая глазами, негромко сказал Люкин. - Ты ведь не видел ничего, правда?.. Я его не посылал…
- Контрольный срок, - повторил Иванов.
- Слышь, Седой… - быстрее заговорил Люкин. - Ушел и ушел, сам ушел…
Иванов схватил его за шиворот и толкнул к дверям. Люкин упал, вскочил:
- Седой, мне три недели служить осталось… Это ж трибунал…
Иванов почти волоком потащил его к дверям, Люкин жалко упирался, цеплялся за него:
- Слышь, Седой, я уже матери написал… Я ж один у нее, отца ж никогда не было… Седой, слышь, чего хочешь…
В казарме пронзительно, прерывисто загудел зуммер, замигала сигнальная лампочка. Дневальный влетел в столовую:
- Дивизио-о-он!! Тревога! Одеваться на выход!!
На командном пункте, теснясь в узком проходе, одевалась дежурная смена.
В оперативном зале капитан Манагаров держал сразу две телефонные трубки, кричал в микрофон внутренней связи:
- Сокращенный расчет на месте, остальным на выход!.. Казарма, связки по пять, развернуться в цепь… Товарищ подполковник, рядовой Чоботарь вышел в одиночку без команды, в контрольный срок не вернулся…
Пригибаясь под ветром, связанные веревками за пояс, не видя соседа по пятерке в густой снежной мгле, падая и поднимаясь, солдаты шагали вперед, натыкались на стены казармы или колючую проволоку, разворачивались, путаясь в веревках, и шли обратно. Иногда в темноте сталкивались две пятерки, долго, на ощупь, обходили друг друга…
Подполковник сидел один посредине длинного оперативного пульта, глядя на сцепленные пальцы. За прозрачными планшетами с контурами Европы замерли с наушниками на голове планшетисты.
В зал вошел Манагаров. Подполковник чуть повернул к нему голову.
- Нет, - сказал Манагаров.
Командир поднял трубку:
- "Крепость", я - "Бастион". Продолжаю поиск…
Шерстяные маски обледенели от дыхания, все медленнее становились движения пятерок, все чаще падали и труднее поднимались солдаты под тяжелыми ударами пурги…
Подполковник взглянул на вошедшего снова Манагарова. Тот только покачал головой. Командир поднял взгляд на часы, висящие прямо перед ним, над планшетами. Взял трубку:
- "Крепость", я - "Бастион"… Продолжаю поиски тела…
Залепленные снегом с головы до пят, с ледяными масками на лицах, солдаты впятером внесли тело Чоботаря в подземелье, осторожно нащупывая ступеньки, спустились по длинной бетонной лестнице. Манагаров открывал перед ними стальные двери. Следом шли остальные пятерки.
Открылась последняя дверь - в огромное пространство оперативного зала, залитого ярким светом, со сгорбленной фигурой командира за столом. Ледяную статую, бывшую недавно человеком, опустили на пол. Чоботарь замерз, подтянув колени к груди, как ребенок. Солдаты отступили к стенам, снимая маски. Ни сострадания, ни страха перед смертью, никаких живых чувств не было на натертых масками лицах - только смертельная усталость. Слипались глаза, и головы сами собой клонились на грудь. В гробовой тишине слышалось только журчание ламп дневного света и странный костяной звук - ледяная статуя на полу покачивалась, перекатываясь через окаменевшие складки комбинезона.
Манагаров положил на стол перед командиром альбом с застывшей бархатной обложкой.
Подполковник разлепил смерзшиеся страницы: "730 незабываемых дней" и бравый Люкин во всех регалиях. На кальке между страницами раскрашенная фломастерами неумелая картинка: девушка с золотой гривой и алыми губами машет вслед призывнику платком… Сослуживцы - по две фотографии на страницу: орлиный взгляд, грудь колесом. На кальке - молодой солдатик, согнувшись в три погибели, драит пол, над ним навис грозный ветеран с пудовыми кулаками…
Иванов тупо смотрел на лежащего на полу Чоботаря лед стал подтаивать в тепле, на ставшем узнаваемым лице появились крупные капли…
На последней странице альбома - приказ министра обороны, обведенный виньеткой с листочками и цветами. На кальке - девушка, рыдая от радости, обнимает вернувшегося солдата.
- Отнесите наверх - растает, - негромкий голос командира прозвучал так неожиданно, что Иванов вздрогнул. - Люкина - под арест. Остальным - отбой…
Винты вертолета замедлили вращение, обвисая под собственной тяжестью. К вышедшим из вертолета офицерам подошли командир, замполит, представились, коротко поговорили. В свете прожекторов фигуры людей были окружены холодным голубым сиянием.
Солдаты - и молодые, и ветераны - столпились у казармы.
Гроб вынесли из узких дверей склада и погрузили в нутро вертолета. Следом поднялся Люкин, оглянулся, неуверенно махнул рукой. Его оттеснили поднимающиеся в кабину офицеры. Дверь закрылась, вертолет провернул винты, поднимая снежную пыль, и, тяжело покачиваясь, оторвался от земли…
Манагаров прохаживался в казарме перед строем солдат.
- Ну что… деды, ветераны, черпаки, дембиля, макаронники… Не умеете по-человечески жить?! Сам вылезай, а товарищ погибай? На голову ему еще стать, чтоб вылезти?.. Теперь пеняйте на себя! Я за вас получать не хочу! Ни шагу без контроля! В сортир строем будете ходить!.. Что там сейчас, дежурный?
- Наряд на кухню.
- Равняйсь! Смирно! Нале-во!.. Отставить! Нале-во!.. Отставить! Поворачиваться разучились? Завтра два часа строевой! Налево! Шагом марш!..
В разделочном цехе было тихо, только похрустывала картошка под ножами.
- Манагаров на КП пошел, - сказал Давыдов, глядя в окно.
Земцов с размаху воткнул нож в картошку и встал. Еще кое-кто из ветеранов отложил ножи. Работа прекратилась, солдаты замерли, глядя кто на Земцова, кто вниз. Само собой получилось, что сидели молодые и ветераны напротив, стенка на стенку. Тишина была такой напряженной, что, казалось, один звук, одно резкое движение - и грянет взрыв.
Иванов медленно поднялся напротив Земцова.
- Сядь, Олег, - сказал Александр, - И ты, сядь, Игорь.
Земцов быстро бегал глазами, оглядывая солдат, сжимающих в грязных руках длинные кухонные ножи. Сунул руку в карман, достал сигареты, прикурил, бросил спичку в горку шелухи.
- Чего стали? Ночевать здесь будем? - буркнул он, сел и ожесточенно резанул ножом картофелину…