- Ему жаль! Моя мать с ума сходит оттого, что ей уже скоро сорок, а жизнь не сложилась. По вечерам ножом режет себе запястья, точно молоденькая. Это ты знаешь? А теперь еще новое: высасывает бутылку виски, ночью я встаю и помогаю ей блевать, она ревет не переставая, сам видел, на что она стала похожа. Да ни на что… У меня мать - жалкая никчемная женщина, это смешно только в телевизионных комедиях. А ты, ты, конечно, очень мил, но у тебя даже дома нет, работы нет, подруги нет… и книгу свою ты никогда не напишешь, потому что ты неудачник; ты только десятилетним можешь показаться классным и прикольным. И кем я вырасту в такой компании? А? Неудачницей, да и только. Это несправедливо.
Она хлопнула дверью, ушла и закрылась у себя.
Я остался сидеть, вцепившись руками в стол. Меня подмывало пойти за ней и отлупить хорошенько. Войти к ней в комнату и врезать ей со всей силы. Но я понимал, что нас это никуда не продвинет. Что она права. Положение осложнялось. А в сложных положениях у меня всегда возникало лишь одно желание: послать все к такой-то матери и смыться.
Я слышал, как она рыдает у себя на кровати. Я уже и сам не знал, злюсь ли я на нее, презираю ли, сочувствую ли или мне вообще все это по диагонали…
В итоге принялся доставать посуду из машины.
* * *
Сандра была категорична:
- Ты должен ее поддержать. Она сейчас как бы переходит реку по острию бритвы. Твое дело поддержать, больше ты ей ничем помочь не можешь. Ты правильно отреагировал. Когда такое происходит, ты должен промолчать, успокоиться и потом ее поцеловать. Ты ее поцеловал?
Зажав во рту сигарету и сощурив глаза, она разбирала бумаги: одну стопку складывала на стуле, другую на столе, третью позади себя на полу - на выброс, бумаги последней категории предварительно рвала пополам.
- Ну да, мне стало ее жалко, и я пошел ее утешать.
- А потом?
- Посмотрели "Баффи", послушали "Систем оф э Даун". Пришла Алиса, видела бы ты, как она изменилась… я и не думал, что этот хмырь так много для нее значит. Совсем другая женщина. Положительный момент: мне ее так жалко, что даже не тянет ее трахнуть.
- Я рада за тебя. А в остальном не парься, просто полоса такая. Перемелется. Что Нанси устраивает сцены - это нормально, гормоны играют. Но вообще-то ей есть с чего беситься.
- Ты видела, сегодня по кабельному опять "Киллера" крутят. Давай сварим макароны и посмотрим?
Она резкими движениями разорвала три страницы, сглотнула слюну и буркнула, не глядя на меня:
- Сегодня я ухожу.
- Опять к этому?
- Опять. С ним ничего, прикольно.
- Мне показалось, он полный кретин.
- В общем, нет. Он не похож на моих обычных хахалей. А учитывая, что я всегда лажаюсь, я подумала, может, не вредно попробовать.
Я принял это и на свой счет тоже: злится, стало быть, что мы ни разу не переспали. С бабами всегда так: если ты ее хочешь, она недовольна, дескать, ты только об одном и думаешь; если же ты об этом не думаешь, она, понятно, тоже недовольна.
Сандра встречалась с тем татуированным занудой, которого я уже видел. В первый раз, когда она не пришла ночевать, я воспринял это нормально. Типа, я либеральный, терпимый, уверенный в себе и не поддамся ревности, как дурак…
Во второй раз я не понял, зачем она к нему идет снова. Я его, конечно, не знал, но по ее же рассказам выходило, что он чувак гнилой, пусть с примочками, припанкованный, но все равно гнилой. И с ней обращался не так, как следовало. Не так, как обращался бы я, будь я на его месте, от которого, впрочем, сам же и отказался. И опять выходило, что во всем виноват я. И до чего же мне это обрыдло.
На третий вечер я вынужден был констатировать, что не люблю одиночества. Что мне оно дико не по кайфу. Что я ревную. Что меня плющит и я желаю, чтобы он сдох. И мы остались бы вдвоем.
Но жаловаться я, понятно, не мог и помалкивал в тряпочку.
* * *
Случаются недели, когда наваливается все сразу… На другой день я отправился на бульвар Сен-Жермен сдавать перевод. Мэйлов они не принимали. Дискеты тоже. Это издательство немного не догоняло в смысле Интернета, принтеров и прочего. Максимум, с чем они были знакомы, - ксерокопия.
От них заглянул в книжный магазин, болтался там довольно долго, подумывая, не украсть ли биографию Э. Бункера. Но не стал, ушел.
И встретил Катрин. За время, что мы не виделись, она превратилась в совсем другую женщину, хотя и очень похожую на прежнюю Катрин. Она коротко остригла волосы, символика образа "я освободилась от мужчины-угнетателя и стала эмансипированной" повергла меня в уныние, но я не подал виду. Прическа ей в общем-то шла, молодила ее, глаза казались больше. Она сильно похудела. Грудь у нее всегда была маленькая, бедра узкие - похудев, она стала плоской как доска. Тело пацана. Прежде она мне нравилась больше, но я опять же смолчал.
Чудно было ее видеть. Я давно уже перестал о ней думать и теперь испытывал странное ощущение. Мы чувствовали себя одновременно и стесненными, как чужие друг другу люди, и очень близкими.
Увидев меня, она не улыбнулась, но устремилась ко мне, как снаряд к мишени. Словно ждала этой встречи. Она не радовалась, не волновалась, она упорно шла к цели, а цель заключалась в том, чтобы выказать мне презрение.
Я предложил ей пойти выпить кофе в надежде, что она откажется, - уж больно неловко все складывалось. Она устало согласилась.
- Что новенького? - произнесла она с вызовом, выставив вперед маленький подбородок.
Сила ее ненависти меня потрясла. Я попробовал пошутить:
- Вау! Да ты меня все еще любишь!
- Поскольку ты меня не спрашиваешь, я сама тебе скажу, что у меня новенького: я стала начальницей отдела DVD в магазине "Вирджин", с Мартеном у нас все хорошо, и я жду ребенка.
А я и забыл, что ее дружка зовут Мартен, как Алисиного. Это меня развеселило. Я сказал:
- Поздравляю. Послушай, Катрин, перестань смотреть на меня так, будто собираешься плюнуть мне в лицо. Да, я оказался не на высоте, ты меня выставила, я, черт возьми, был хорошенько наказан… Неужели ты теперь всю жизнь будешь на меня злиться за то, что я страдал агорафобией, когда жил у тебя?
- Я вижу, какая у тебя агорафобия…
- У меня выбора не осталось. Ну и потом, я изменился. Знаешь, что со мной случилось?
Она покачала головой и презрительно сощурила глаза. Не припомню, чтобы меня еще кто-нибудь так ненавидел. Я подумал, что мой рассказ ее немного смягчит:
- Помнишь, ты нашла у меня в кармане визитную карточку?
- Помню ли я?
Голос звучал оскорбленно, будто все случилось вчера. Она, оказывается, запала на меня так, как я и не подозревал.
- С этой девицей я не виделся тринадцать лет. Она кровь из носу хотела со мной поговорить, поэтому я и вышел. Я тебя не спрашиваю, помнишь ли ты, что я вышел… Так вот, она мне сообщила, что у нее от меня дочь.
Минут на пять Катрин перестала меня ненавидеть и мобилизовала всю свою энергию на то, чтобы въехать:
- Дочь?
- Зовут Нанси. Ей тринадцать лет. Так что, видишь, я тоже стал папой! И еще скажу тебе: здорово, что ты ждешь ребенка, это, знаешь, клево. То есть конкретно сейчас с Нанси не очень клево… Не знаю, как это у тебя было, но сдается, девчонки часто бывают несносными в этом возрасте…
Катрин смотрела на меня широко открытыми глазами, полными недоверия.
- Это что, очередной бредовый вымысел?
- Нет. Мне нравится, что ты употребляешь слова нашего президента. Но это правда. А в остальном не беспокойся, я все так же нищ. Ну, работаю чуть-чуть… ничего потрясающего. У меня все равно уходит неделя на то, чтобы решиться войти в метро, я по-прежнему заглатываю все антидепрессанты, какие существуют, и впадаю иногда в чудное состояние…
- Почему ты мне не сказал?
Она была шокирована сильней, чем я, когда узнал про дочь. Я пожал плечами:
- Сам не знаю… В сущности, не было времени поговорить. Вечером я лег спать. А утром ты так рассвирепела, что я слова вставить не смог…
Катрин сильно побледнела. Я сообразил, что совершил чудовищную глупость. Она зарыдала:
- Почему, черт возьми, ты мне ничего не сказал? Я бы тебя не бросила… Я думала… я думала… Я бы не ушла, если бы ты сказал…
Она повторила это раз десять. Я стал ее успокаивать:
- Брось, не расстраивайся, все кончилось хорошо. Меня это подтолкнуло, как пинок под зад, ты нашла подходящего парня… Теперь ты ждешь ребенка, это здорово… Грустно, конечно, немного, но не с чего уж так горевать.
Я знал, что беременные, они все со странностями, поэтому не слишком волновался, и вдруг она завопила на все бистро:
- Да не люблю я его, твою мать! Если бы ты мне сказал, я бы осталась с тобой, я хотела ребенка от тебя!
Она кричала с такой страстью, что я не знал, куда деваться. Официант за стойкой улыбался во весь рот.
Я был совершенно обескуражен.
* * *
- И тебя это не удивляет?
- Она просто идиотка. Что за фигня: она тебя бросила, ни разу не позвонила, забеременела, а когда ты ее встречаешь, она, видите ли, рыдает, что не должна была от тебя уходить? Да это черт знает что…
Сандра развила бешеную деятельность: решила постирать шторы. Ходила от окна к окну с табуреткой в руках, отважно на нее взбиралась и снимала очередную занавеску. Я таскался за ней по пятам и стоял у нее за спиной, чтобы в случае чего поддержать. Насчет Катрин она завелась как следует:
- И вообще, если говорить откровенно, у нее кисель в коробке: ты вел себя с ней как последняя скотина, она от тебя ничего хорошего не видела… Что за блядские приступы мазохизма? Не понимаю…
Лично меня такой поворот событий только радовал. Давно уже ничего в моей жизни не волновало Сандру до такой степени. Мне приятно было воображать, будто ее раздражение вызвано страхом, что я вернусь к Катрин, то есть страхом меня потерять.
С тех пор как Сандра стала встречаться с татуированным, я все обдумал: нам надо быть вместе. Правда, я ничего конкретного не предпринимал и с Сандрой своими соображениями не делился. Но для себя я это четко сформулировал, что само по себе казалось мне шагом вперед. Она запихнула шторы в стиральную машину и повернулась ко мне:
- Ты все еще ее любишь?
Если она и волновалась, то отлично это скрывала. Я ответил:
- Нет. Сцена в баре меня огорчила, но… не потрясла. Знаешь, с мальчишескими чудачествами покончено. Чтобы я стал жить с бабой, беременной от другого, - нет уж! Даже если бы я ее обожал. Дудки! Следующего ребенка я сделаю нормально с женщиной, которая не будет ничего от меня скрывать, я хочу видеть, как он родится, и должен тебе сказать, что буду с удовольствием вставать ночью и давать ему соску.
Я, типа, раскручивал себя в глазах Сандры, на будущее. Она виду не подала, что ее это интересует.
Она собиралась на свидание со своим пирсингованным придурком. Я, как обычно, проводил ее шуткой:
- У него что, пирсинг на кончике члена?
- Отвяжись.
- Если нет, не понимаю, что ты в нем нашла.
- А с пирсингом понимаешь?
- Тьфу, не говори гадостей, меня сейчас стошнит.
Я остался дома один в отвратительном настроении.
* * *
По телевизору - ничего, я забил косяк: чтоб чем-нибудь себя заинтересовать, мне надо было хорошенько убиться. Как всегда по вечерам, набросал четкое расписание на завтрашний день. Составлять длинные перечни неотложных дел, насущных решений, необходимых звонков - это занятие меня успокаивало, даже если в конечном итоге я ничего из намеченного не выполнял. Как всегда по вечерам, я поклялся себе, что завтра примусь за роман. Когда забуреваешь, голова полнится мыслями, и я воображаю в подробностях, как завтра сяду за работу.
Туфта! Я гнил и выхода не видел.
Вдруг вспомнил о матери, и тут пошел чистый психодел. Дескать, срочно надо отвести к ней Нанси - мать должна увидеть ее перед смертью.
Мать родила меня в восемнадцать лет, и теперь ей не было еще и пятидесяти. Разумом я понимал, что в ближайшее время она вовсе не собирается нас покидать. Но в тот вечер я высадился на измену по полной. С маразмом пора было кончать.
Если разобраться, с Кэт все разрушилось по моей вине, раньше следовало въехать, что… она мне нужна. И что Сандра трахалась на стороне - тоже моя вина, надо было самому. Была частица моей вины и в том, что Алиска в свое время не попыталась мне написать или позвонить, ну, понятно, в общем… Последние месяцы я старался не вспоминать, но ведь я тогда факался со всеми герлами подряд и от Алисы этого не скрывал. Я не показывал ей, что нахожу ее соблазнительной, прикольной, трогательной. Доля ответственности лежит и на мне. Пустяк, конечно, в сравнении с тем, что сделала она… Но все-таки… Нищета-сука преследовала меня неотступно, прилипла ко мне навечно, как ничто другое на свете, въелась, стала мной, и расставаться с ней я не желал. Только в конце концов она меня раздавит, расплющит и сама распластается на моем месте. А я так и не научился остерегаться ее, держаться от нее подальше.
Мучительные мысли роились у меня в голове, и тут зазвонил телефон; автоответчик был включен, я не стал подходить: скорее всего звонили не мне. Это оказалась Алиса, голос мрачный, заплетающийся от транков, перемешанных с алкоголем. Я снял трубку, она рыдала - ну полная непруха!
- Нанси у тебя?
- Ты думаешь, что говоришь?
- Полный кошмар, звонили из школы: ее выгнали. Продавала коноплю.
- Не реви так, это еще не… в общем, неприятно, конечно, но нельзя же так… Черт! Алиса, уже почти одиннадцать, почему ты звонишь только теперь?
Я разозлился, что она звонит так поздно, поскольку уже укурился и плохо соображал.
- Не хотела тебя зря беспокоить. Мы с ней разругались, и она ушла. Я больше не могу, Брюно.
- Ушла?
- Я выпила успокоительные, легла. Потом что-то меня разбудило, я зашла к ней в комнату, а ее нет.
- Ты ходила в полицию?
- Я только оттуда, но я больше не могу…
Я догадывался, к чему она клонит, и боялся это услышать, но и отвертеться не отвертишься. Я спросил:
- Ты хочешь, чтобы я приехал?
- Хорошо бы.
- Ловлю такси и еду.
* * *
Когда ты на Барбесе, слова "ловлю такси" следует понимать буквально. Тем более что я белый… Я дошел пешком до мэрии восемнадцатого округа, лихорадочно вглядываясь в проезжающие автомобили, в одном месте перебежал дорогу и уже вцепился в водителя, но получил традиционный ответ: у него кончается смена, и ему не по пути. На стоянке ждать пришлось недолго. Я сразу узнал женщину за рулем: она везла нас, когда я переезжал к Сандре. Тоска. А с другой стороны, забавно: редко случается встретить одного и того же водителя.
- Застава Шамперре.
- Как предпочитаете ехать?
- Давайте по Периферическому. Если это быстрей…
Лучше бы я ничего такого не произносил. Она восприняла мои слова конкретно; мне пришлось вцепиться в ручку над окном; я напрягся, не переставая твердить себе, что я мужчина и не к лицу мне просить миниатюрную женщину сбавить скорость.
Попробовал позвонить Сандре на мобильник: "Оставьте ваше сообщение". У меня сжалось сердце: предала, бросила, и она тоже. Я наговорил сообщение, резюмировал ситуацию. Они с Нанси изредка обменивались мэйлами - может, ей удастся что-нибудь узнать.
Таксистка обернулась ко мне, одновременно набирая скорость, а я еще крепче сжал ручку, с прискорбием сознавая бесполезность моих усилий.
- Девочка сбежала из дома? Сколько ей?
Малышка ее явно интересовала. Я предпочел бы молчаливого парижского шофера, который пассажиров своих в упор не видит. А тут пришлось отвечать; впрочем, я сохранил холодность:
- Тринадцать. Разругалась с матерью и ушла. Больше я пока сам ничего не знаю.
- Вы разошлись?
- Мы не сходились… то есть сходились, когда ее делали, но это делается быстро.
Она засмеялась, смех ни мужской, ни женский, а словно бы смех эльфа.
- Тринадцать лет - трудный возраст для девочки, - добавила она.
- Догадываюсь…
Нас обогнала гоночная машина с четырьмя отвязными юнцами; музон гремел у них на полную мощь, мчались, вероятно, со скоростью километров четыреста и скользили по Периферическому бульвару, как по автодрому.
За окном с вызывающим идиотизмом мелькали эмблемы разных фирм. Я снова вспомнил Фицджеральда: "Наши родители оставили нам искаженный мир".
Я злился на Нанси: думает только о себе, капризничает, мать изводит. Я еще не начал волноваться - ярость пересиливала.
Заметив, что меня не тянет на разговор, таксистка замолчала, как раз когда мне захотелось ее послушать. Я спросил:
- Чудно. Я уже ездил с вами, и вы уже говорили, что тринадцать лет - трудный возраст. У вас тут что-то личное?
Она протянула мне косячок, совсем маленький, незаметный. Я затянулся.
- Когда мне было тринадцать, родители надумали меня укротить. Мы жили уже здесь, во Франции, они чертовски хотели интегрироваться, а меня поместили в психушку. Чтоб мне голову в порядок привели. Они были достаточно продвинутыми и знали, что существует такая штука - психиатрия, но не смыслили в этом ни бум-бум. Полагаю, они рассчитывали, что мне вскроют череп и два-три нейрона поставят на место. Как запчасти в автомобиле. Номер не прошел. Психиатрия в Европе - это каменный век. Они пишут умные книги, а сами еще на том уровне, когда зубные врачи рвали зубы клещами… Только мозг - не зубы, его нельзя рвать не разобравшись, особенно клещами… Какую-то пользу я все-таки извлекла: повидала кучу сверстников. Получила пищу для размышлений…
Она охотно шла на разговор и, как это случается с иммигрантами, тянулась к правильной речи, умела построить фразу, подать ее с пафосом… Разве что гашиш мешал.
- Мозг в этом возрасте, - продолжила она, - очень хрупкий механизм. Все в становлении. Ты ничего не чувствуешь. Не чувствуешь боли, не ощущаешь повреждений. Может, тебе внутри уже все разбомбили, а ты думаешь, что оно идет путем. Сил-то избыток… А понимания - ноль. Первый встречный дубак нагонит тебе ботвы и западает в голову надолго.
Я был удивлен таким поворотом разговора. И огорчен одновременно: гнев постепенно уступал место боли, волнению, растерянности. Но тут, по крайней мере, я ступал на привычную почву.
До заставы Шамперре оставалось недалеко. Я спросил:
- А что, по-вашему, делать нам, взрослым?
- Не суетиться… Во всяком случае, я никогда не видела, чтобы отбившегося от рук подростка удавалось усмирить дисциплиной. Можно отсрочить кризис, но все подавленное силой рано или поздно всплывет.