Пол долго обмозговывал это сообщение и, отходя ко сну, уже начал робко надеяться, что история с шоколадом - как раз то, что нужно. Во-первых, от снятия запрета прежде всего выиграет фабрика "Кэдберри" в Борнвилле, пригороде Бирмингема, а значит, Пол прилюдно порадуется за свой родной город, где к нему часто относятся с подозрением и плохо отзываются о нем в прессе. Далее, это была позитивная история о продукте, столь любимом в Британии, и партийное руководство несомненно проникнется благодарностью к Полу за то, что он затронул эту тему. (Вряд ли бы он добился такого же отклика, если бы рассуждал о досадной заварушке в Лонгбридже.) Выходит, все, что от него требовалось, - придумать "шоколадную" шутку и суметь ввернуть ее в ходе передачи.
- Ну и как твои дела? - поинтересовалась Мальвина на следующий день, когда они сели в такси в центре Лондона, запруженном машинами, и двинулись со скоростью улитки по направлению к Саутбэнку.
- Пока не очень, - вздохнул Пол. - Единственное, что пришло в голову… кажется, у лондонских кокни в старину бытовало такое выражение… "я ква-ква".
Мальвина сурово кивнула.
- Что оно означает? - спросил Пол.
- "Я за".
- Вот так я и скажу. - Мальвина уставилась на него, и Пол добавил: - Это будет каламбур, понимаешь. Каламбур со словом "какао".
- Ага. - Она снова кивнула. Казалось, Мальвина с необычайной тщательностью обдумывает его слова. - И когда ты собираешься это сказать? То есть, как ты… вплетешь эту фразу в ткань передачи?
- Когда речь зайдет о решении Евросоюза и кто-нибудь из гостей спросит: "А вы, Пол, любите британский шоколад?" Тогда… - он запнулся, теряя уверенность под неподвижным взглядом Мальвины, - тогда я… скажу…
- Насколько мне известно, - произнесла Мальвина, выдержав паузу, - у них в студии есть специальные райтеры, которые сочиняют шутки. Они могут снабдить выступающего шпаргалкой, если возникнут трудности.
Пол обиженно отвернулся к окну.
- В контексте это будет смешно, - пробурчал он. - Вот увидишь.
И теперь, сидя на стуле в гримерной, он продолжал обкатывать в уме свою шутку. Предыдущие два часа, которые он провел, репетируя и неловко беседуя ни о чем с другими участниками передачи, не успокоили Пола, он только еще сильнее разнервничался. Он не понимал людей в студии, не умел говорить на их языке и даже не мог в половине случаев определить, когда они шутят, а когда серьезны. Ему выдали список вопросов, призванных разжечь телевизионную перепалку, и он с тревогой отметил, что проблема продажи в Европе британского шоколада в списке вовсе не фигурирует. Он указал на это упущение одному из продюсеров, заодно испробовав на нем свою находку "я ква-ква", - наградой ему было лишь недоуменное молчание.
- Он просто проигнорировал меня, - пожаловался Пол Мальвине. Она сидела рядом с ним, пока он дожидался перед ярко освещенным зеркалом возвращения гримерши, которую позвали к телефону. - Только посмотрел на меня и пошел дальше.
- Жаль, что он меня не проигнорировал, - сказала Мальвина. - Всю репетицию он пытался зажать меня в углу. Мало ему было моей матери.
- Ты ведь знаешь, отчего эти люди так себя ведут, да? - Пол наклонился к ней, понизив голос до шепота: - Они все на наркотиках. - Взглядом он указал на большую чашку с белым порошком, стоявшую на полке. - Мне тоже предлагали. И не кто-нибудь, а гримерша. Совсем обнаглела. Спросила: "Как насчет этого, мистер Тракаллей?" Можешь себе представить? Согласись я, она бы потом разболтала обо всем газетчикам. Это похоже на подставу, не находишь?
Мальвина поднялась с целью исследовать содержимое чашки. Окунула палец в порошок, облизала и скорчила гримасу.
- Пол, уймись, ладно? Это обычная пудра, и только. Ее накладывают на лицо, чтобы скрыть пот.
- А.
Зазвонил его мобильник, и, пока Мальвина отвечала, он опять принялся мысленно обкатывать свою шутку. Ему она казалась не менее смешной, чем дурашливые полеты фантазии капитана его команды (популярного телевизионного комика) или притворное мошенничество в счете игрока противника (ушлого редактора сатирического журнала). А кроме того, публика должна узнать о столь значительном событии. Шоколад интересует всех, а "Кэдберри" - крупная британская компания.
В этот момент Мальвина похлопала его по плечу и передала трубку:
- Поговори с этим парнем. Филип Чейз. Из "Пост".
Имя журналиста показалось Полу незнакомым и - припомнив разговор, состоявшийся у них с Мальвиной неделю назад о том, что пора бы начинать добиваться известности в Америке, - Пол схватил трубку и возбужденно проорал:
- Привет, Вашингтон!
- Это Филип Чейз, - раздался слегка гнусавый голос. - Из Бирмингема. Америкой тут и не пахнет, как ни жаль тебя разочаровывать. Я говорю с Полом Тракаллеем?
- Верно, - немедленно сменив тон на официальный, ответил Пол.
Филип напомнил, что они вместе учились в школе, - информация, которая в данный момент была Полу абсолютно неинтересна. Он сказал Филипу, что должен вот-вот записываться в телевизионной передаче, - информация, которая почему-то совершенно не увлекла Филипа. Чувствуя, что Пол не настроен на продолжительную беседу, Филип спросил, что он думает о вчерашних известиях из Бирмингема. Пол, чьи мысли были целиком заняты экспортом шоколада, а вовсе не сокращением рабочих мест в автомобильной индустрии, ответил, что это хорошая новость для промышленности, хорошая новость для Бирмингема и хорошая новость для всей страны. На другом конце провода ошарашенно замолчали: Филип явно не ожидал столь краткой и исчерпывающей формулировки.
- Правильно ли я тебя понял, Пол? Ты говоришь, что приветствуешь эти перемены?
Бросив лукавый взгляд на Мальвину, Пол сделал глубокий вдох и произнес - громко, насколько мог, и безбожно коверкая выговор простонародья:
- Я ква-ква! - Затем уже своим обычным голосом - пусть в нем и слышалась дрожь, которую Пол от волнения был не в силах унять, - добавил: - Можешь меня процитировать!
После чего уже стало абсолютно неважно, сумеет ли он ввернуть свою шутку на записи передачи или нет.
* * *
В Кеннингтон они вернулись на машине с водителем, куда более комфортабельной, чем городское черное такси. Сиденья, глубокие и мягкие, были обиты каким-то приятным на ощупь кожзаменителем, волнующе шуршавшим каждый раз, когда по нему скользили черные колготки Мальвины. Через равные промежутки времени уличные фонари освещали ее лицо янтарным блеском. Сидя рядом с ним, Мальвина то подавалась вперед, то откидывалась назад, подчиняясь запретительно-побудительной деятельности светофоров, установленных, казалось, через каждые несколько ярдов. Мысли Пола путались - после записи он залпом выпил водки в комнате для гостей. Он пребывал в приподнятом и даже восторженном настроении, полагая, что его первый контакт с шоу-бизнесом прошел успешно. (То есть не закончился полной катастрофой.) Ему хотелось сказать, как он благодарен Мальвине, девушке, твердо державшей его сторону, приглаживающей все шероховатости и вмешивающейся, всегда уместно и по делу, когда он пытался общаться с этими непонятными типами из СМИ. Девушке, которая перезвонила Филипу Чейзу - стоило Полу осознать, какой чудовищный промах он совершил, и облиться потом, как его позвали в студию (будут ли эти панические струйки заметны на экране?), - и в считанные секунды разрешила проблему, объяснив, что на самом деле Пол имел в виду; с ее подачи ситуация обрела характер забавного недоразумения. И как только он справлялся без нее раньше? И что будет, если она его покинет? Ему хотелось обнять Мальвину, но ее хрупкая, подтянутая фигурка - всегда напряженная, никогда расслабленная, - возбраняла этот жест. Поцеловать Мальвину ему тоже хотелось. Возможно, до этого еще дойдет. А пока он лишь спросил:
- Как, по-твоему, все прошло?
- А ты сам что думаешь? - Она слегка тряхнула головой, убирая волосы, падавшие на глаза.
- Думаю, нормально. По-моему, я был в хорошей форме. Твой приятель так и сказал?
- Ну, не совсем так. Он сказал: "Годится. Мы вас просто слегка отредактируем".
Пол потупился, а потом пьяно рассмеялся:
- Господи. Я облажался, да?
- Нет, - постаралась утешить его Мальвина. - Они лишь сказали, что тебя нужно отредактировать.
Она опять отбросила надоедливую прядь и коротко посмотрела Полу в глаза - до сих пор, пока они ехали в машине, она аккуратно избегала встречаться с ним взглядом. Пол ухватился за эти крохи интимности: положил руку на ее стройное, обтянутое нейлоном бедро, провел ладонью вниз, погладил колено. Мальвина бесстрастно взирала на движения его руки - так, наверное, смотрят души, отделившиеся от тела, на манипуляции с их бывшей плотью.
- Ты - лучшее, что было и есть в моей жизни. - От волнения у него сел голос.
Мальвина улыбнулась, покачала головой:
- Нет, вовсе нет.
Поразмыслив немного, Пол кивнул:
- Ты права. Пожалуй, лучшее в моей жизни - победа на выборах.
- А как же жена? Дочь? - Он молчал, и Мальвина продолжила: - Пол, тебе необходимо вернуться к реальности.
- К реальности? - Переспросил он так, будто впервые слышал это слово. - Какой?
- Всякой. Ты живешь в мире фантазий. Ты настолько отгорожен от того, что происходит в реальном мире, что это даже пугает.
- Ты о Лонгбридже? - попробовал угадать Пол, к чему она завела этот разговор.
- И о Лонгбридже в том числе. Наверное, я не самый политически… сознательный человек на свете, но даже я, черт возьми, понимаю, что тысячи людей, теряющих работу, важнее, чем количество какао, которое нужно класть в шоколадную плитку, чтобы ее можно было продать в Антверпене… - Ладонь Пола все еще вяло сжимала ее колено; Мальвина неторопливо убрала его руку. - Но это не все. На меня тебе тоже придется взглянуть в реальном свете.
- То есть?.. - Пол потянулся к ней. Сердце его сбилось с ритма при мысли, что миг, который он так давно предвкушал, вот-вот настанет.
- То есть рано или поздно тебе придется решить, чего ты от меня хочешь.
- Что тут решать… - Он нежно погладил ее волосы, раз, другой, третий, прежде чем прильнуть губами к ее крошечному, почти детскому уху и прошептать: - Я хочу заняться с тобой любовью сегодня вечером.
Шепот, однако, прозвучал настолько громко, что шофер поспешил включить радио. Из приемника, настроенного на какую-то ночную станцию, полилась песня из фильма "Артур".
Мальвина отодвинулась. Минуту-другую она молчала, только буравила Пола взглядом, в котором одновременно читались отказ, грусть и даже (если, конечно, он не обманывался) нехотя подавленное желание. Наконец она сказала:
- По-моему, тебе стоит еще подумать.
24
В доме Дуга Бенжамен бывал лишь один раз. Точнее, в доме Дуга и Фрэнки. А еще точнее, в доме Фрэнки, поскольку именно ее семья владела этой недвижимостью на протяжении двух или трех поколений, Дуг же проник туда, просто женившись. После первого визита Бенжамен решил, что больше к ним не поедет: он слишком расстроился и не хотел, чтобы у него перед носом опять трясли достижениями школьного приятеля. Но Эмили понравилось в гостях, и, когда Дуг с Фрэнки снова их пригласили, Бенжамен вдруг понял, что его невольно тянет к ним. Очевидно, он дошел до некой черты, когда все, о чем можно просить, - это позволить ему порыться, словно бродячему коту, в отходах той жизни, о какой он сам когда-то мечтал. Жизнь эта - прежде воображаемая Бенжаменом лишь как абстрактный идеал, а теперь конкретизированная Дугом благодаря сногсшибательной карьере и удачной женитьбе, - включала в себя (кроме многого прочего) следующие элементы: дом стоимостью от двух до трех миллионов фунтов и высотой этажей в шесть, упрятанный в укромном месте между Кингз-роуд и набережной Челси, - месте настолько живописном и тихом, насколько такое вообще возможно в центре Лондона; четверых невероятно симпатичных, покладистых и красивых херувимчиков-детей (впрочем, двум из них Дуг не был отцом); обширный штат прислуги, состоящий, похоже, исключительно из молодых привлекательных женщин: нянек, гувернанток, помощниц по хозяйству - восточноевропейских беженок двадцати с небольшим лет и самой разной наружности, но неизменно такой, что нельзя было не удивиться, почему они не устроились в какую-нибудь шикарную службу эскорта или не воссияли порнозвездами; и, наконец, лично Фрэнки. Достопочтенная Франческа Гиффорд, бывшая модель (доказательством чему служило портфолио со старыми черно-белыми фотографиями), ныне была заметной фигурой в области создания благотворительных фондов на базе обитателей Челси - деятельность довольно неопределенная и загадочная (а может, это профессия?), но явно не дававшая Фрэнки скучать между беременностями.
Фрэнки оказалась стройной блондинкой в возрасте под сорок, но выглядела лет на десять моложе; она обладала певучим голосом и слегка пугающей улыбкой благочестивой христианки, которой, собственно, и являлась. Во всяком случае, именно вера побудила Фрэнки завязать знакомство с Бенжаменом и Эмили: они ей нравились, но относилась она к ним - обоим сразу - скорее как к очередному филантропическому объекту, достойному ее сочувственного внимания. Сознавая это, Бенжамен чувствовал себя глубоко оскорбленным, но с раздражением отмечал, что обида не мешает ему мечтать о том, как он стягивает с Фрэнки трусики. Бенжамен возбуждался, хотя и не подавал виду, просто находясь в одном с ней помещении; это и стало последней и наиболее веской причиной, заставившей его принять приглашение на выходные.
Когда ранним воскресным утром (через три дня после записи телевизионного триумфа Пола) Бенжамен забрел на кухню, он обнаружил, что из взрослых встала пока только Фрэнки. Пятимесячный Ранульф резвился у нее на коленях; его личико, руки, грудь и белый махровый халат матери были измазаны каким-то мутным, липким детским питанием. Фрэнки пыталась пить кофе, но каждый раз, когда она подносила чашку к губам, ребенок толкал ее под руку и кофе проливался ей на колени, на ноги, на пол. Стоявший на полке цифровой приемник в сверкающем стальном корпусе был настроен на умиротворяющую "Классику FM", и - как обычно - Бенжамен узнал исполняемое произведение: "Увертюра и аллегро" Равеля, музыка, неизменно вызывавшая в его воображении образы недостижимого рая, особенно уместные в данных обстоятельствах.
- Ты ранняя пташка, - заметила Фрэнки. И тут же спохватилась: - Господи, я, наверное, выгляжу ужасно.
Бенжамен был не способен на галантность, если подозревал, что комплимент прозвучит похотливо либо снисходительно. Этот постыдный предрассудок владел им последние лет двадцать. Поэтому он не возразил: "Что ты, как раз наоборот - потрясающе", хотя, видимо, так и надо было поступить, но лишь спросил:
- Хорошо спалось?
- Средненько, - ответила Фрэнки. - Какой уж тут сон, если некий джентльмен всю ночь напролет терзает твои соски.
На миг Бенжамему подумалось, что она говорит о Дуге, настолько он был уязвим в данный момент для мужской зависти, но Фрэнки сладко улыбнулась своему малышу - как раз вовремя, чтобы Бенжамен опомнился. Он направился к плите, чтобы поставить чайник, а заодно скрыть свое смущение.
- Эмили, прежде чем появиться на людях, требуется чашка чаю, - пояснил он. - Мы собираемся на десятичасовую службу.
- О, замечательно, я пойду с вами, - оживилась Фрэнки. - Приятно, что у Дугги все же имеются друзья, которые не числят посещение церкви по разряду извращений.
Они отправились в церковь Св. Луки на Сидней-стрит, где Бенжамену, погрузившемуся в ритуальное действо, удалось, пусть и ненадолго, забыть о гнетущей неудовлетворенности, нараставшей с каждым днем и грозившей его раздавить. Выходя из церкви, он поймал взгляд Эмили - даже это стало редкостью в последнее время, - и они тепло улыбнулись друг другу, испытав прилив душевной близости. После службы они прохаживались вдоль церкви, наслаждаясь солнцем и почти не разговаривая за неимением предмета для беседы, интересного обоим, а Фрэнки в это время бурно общалась с прихожанами. С большинством из них она, скорее всего, виделась каждую неделю, тем не менее считала необходимым пылко обнимать их при встрече, словно старых друзей после долгой, долгой разлуки. Она знала всех по именам, а на нее смотрели как на святую: люди толпились вокруг, ловили каждое ее слово и чуть ли не боролись за привилегию дотронуться до нее. Двое старших детей Фрэнки остались дома, однако Ранульф болтался в "кенгуру" - вдавленный лицом в материнскую грудь, - а двухлетняя Кориандр Гиффорд-Андертон молча, терпеливо дожидалась, пока ее мать освободится. Вцепившись в руку Эмили, девочка изредка, с опаской поглядывала на залитую солнцем улицу; поразительно скептично смотрела она на мир, который ей предстояло унаследовать.
- Ладно. - Покончив с захватывающим общением с народом, Фрэнки вернулась к своим гостям: - Куда теперь?
- Я думала, не пройтись ли по магазинам, - сказала Эмили.
- Мамочка! - тут же запротестовала Кориандр. - Ты обещала тарусель.
- Карусель, милая. Ка, ка. У нее проблемы с этим звуком, непонятно с чего, - объяснила Фрэнки.
- А где карусель? - спросил Бенжамен.
- Тут неподалеку, в парке, такая маленькая вертушка.
- Что ж, я не против погулять в парке, - заявил Бенжамен, полагая, что ему светит шанс провести время наедине с Фрэнки и ее дочкой. - Ничего, если я тебя оставлю ненадолго, Эмили?
- Боже, какой ты милый! - воскликнула Фрэнки. Немедленно схватив Эмили под руку, она потащила ее прочь. - Тебе повезло, - бросила она дочери на ходу, - Бенжамен теперь в полном твоем распоряжении. - А Эмили она сказала: - Пойдем, покажу магазин тканей, о котором я тебе говорила.
Кориандр нашла руку Бенжамена и неуверенно ее стиснула. Оба стояли и смотрели вслед двум женщинам, удалявшимся в направлении Кингз-роуд, и неизвестно, кто из этих двоих чувствовал себя более одиноким и преданным.
По дороге в магазин Фрэнки позвонила Дугу, который до сих пор нежился в постели. Разговор был коротким, кокетливым, таинственным и как-то связанным с бранью.
- Дугги всю неделю в жутком настроении, потому что я объявила сексуальную забастовку, - приоткрыла завесу тайны Фрэнки.
- Сексуальную забастовку? - переспросила Эмили, сходя с тротуара, чтобы избежать столкновения с немолодой платиновой блондинкой на роликах, что-то бормотавшей себе под нос. Когда блондинка подъехала поближе, оказалось, что она заказывает билеты на самолет по мобильнику с наушниками. Концепция "дня отдохновения от трудов праведных" в Челси явно не приживалась.
- Хочу, чтобы он прекратил постоянно ругаться, - пояснила Фрэнки. - Знаешь, я только сейчас заметила, как часто он непристойно выражается. И в присутствии детей, вот в чем беда. Ну, за Хьюго и Сиену я не слишком беспокоюсь - в школе они слышат кое-что и похуже, - но Корри подходит ко мне недавно и спрашивает: "Мамочка, а что такое "пидор"?" Или "А что такое "срань"?" Или… в общем, еще более грубое выражение. Вот я и велела ему прекратить. Стоит Дугу ругнуться при детях, как я даю ему отставку на день. На два дня за слово на букву "е". На три за слово на букву "п". Все, доступ отрезан.
- Но ты и себя таким образом наказываешь, разве нет?