- Не споткнусь! - громко произнес я, усмехнувшись, и пошагал за институтские ворота.
Эту молитву, переписанную на вырванном из школьной тетради листке, мама пыталась дать мне еще перед первым экзаменом, говоря на своем особенном языке:
- Ничого! Молытва ще никому нэ помишала. Тэбэ вона нэ задавыть, а мэни спокойней будэ…
Но тогда я бумажку взять отказался, и она, видимо, вложила мне её тайком в карман сама.
И вот - то ли при помощи этой молитвы, то ли вопреки ей - я стал студентом, и первого сентября с колотящимся сердцем переступил порог одного из громадных залов института с чарующим именем аудитория.
- …Ну что ж! - завершая свою вступительную речь, произнес приветствовавший нас профессор Барчуков. - Инженеров мы сделаем из вас уже за первый год, а остальные четыре - будем формировать личности. Запомнили?..
- Запомнили! - весело проревели мы, еще не зная, что эти слова профессора запомнятся нам и правда надолго. По крайней мере, я вспомню их, когда формирование личностей коснется меня непосредственно. А выглядело это примерно так:
- …Ну, если вопросов нет, тогда - всё. Жду вас завтра у входа в институт для сдачи экзамена. В шесть ноль-ноль, - закончил он под вспыхнувшие в аудитории смешки свою последнюю за весеннюю сессию консультацию. - Прошу не опаздывать. Я - ждать не люблю, - добавил он, уже выходя, и, кивнув всем на прощание, с улыбочкой на лице покинул аудиторию.
Как известно, транспорт в Москве начинает работать где-то как раз в шесть часов утра, а ехать до института мне надо минут тридцать, не меньше, так что, учтя всё это, я завел будильник на начало пятого и лег спать чуть ли не в девять вечера, зато утром, в половине пятого, уже вышагивал по пустынному, еще вовсю спящему городу.
Пожалуй, это время в Москве является самым наилучшим для прогулок по ней и, соответственно, для знакомства с ее достопримечательностями. Только что умытый поливалками, город являет в этот час свое истинное, не залепленное косметикой дня лицо со всеми его характерными, не успевшими исказиться усталостью и суетой черточками и особинками. Пройдет немного времени, и по его улицам полетят миллионы автомобилей и автобусов, выбрасывая в воздух кубометры ядовитых газов и децибелы моторных ревов. Пройдет немного времени, и тротуары заполнятся миллионами спешащих, толкающихся и нервничающих горожан, солнце накалит асфальт, будет слепить стеклами гигантских окон, воздух наполнится запахами горячей резины, бензина, носков, апельсинов, пива, пота и табачного дыма, у магазинов к вам начнут приставать цыганки, предлагая ненужную вам тушь для ресниц или предсказания вашего будущего, в автобусах и троллейбусах с вас выжмут сто потов и оборвут все пуговицы, путь вам внезапно перегородит бесконечная, как путь к коммунизму, очередь за чем-то, всё еще остающимся в категории дефицита, в метро вас больно ударят чемоданом по коленке или обольют протекшим из пакета кефиром, на площади оштрафуют за неправильный её переход, а к вечеру, окончательно усталого, разбитого и ко всему безразличного, обсчитают в громадном, как Ярославский вокзал, кафе, после чего толстая тетка с сумками в обеих руках, загородив собой выход из автобуса, вынудит вас проехаться лишнюю остановку от дома, которую придется потом идти назад пешком, еле переставляя намозоленные ноги и вдыхая горячую вечернюю пыль все еще клокочущего города.
Ну, а пока еще - все тихо. Только слышно, как шелестят над головой листья московских тополей и осевшие в старых двориках столетия, да видно, как отражаются на мокрых после полива тротуарах купола церквушек, шпили министерств, высотные здания и бесконечные и ясные, как вся дальнейшая судьба, небеса…
К институту я подошел без десяти шесть и еще десять минут курил на крыльце перед входом, где уже собралась половина нашей группы. Ровно в шесть ноль-ноль в ворота института въехала белая "Волга" Барчукова, тормознула у крыльца и из нее вышел свежий, будто и не со сна, профессор.
- Так-так, - окинул он взглядом собравшихся. - Молодцы, молодцы… Современный руководитель должен быть пунктуальным, как ариец, запомните это. Если вас вызвали к руководству на два ноль-ноль, то без пяти два вы уже должны быть в приемной - от этого порой зависит больше, чем от всех ваших знаний и ума… То же самое, если встречу назначили кому-то вы сами - и тут неважно, будет это министр или всего-навсего уборщица, так как опоздание - характеризует прежде всего вас… Запомнили это?
- Запомнили! - закивали мы.
- Ну и молодцы… Староста, соберите зачётки, - и, быстро проставив в протянутые ему развернутыми зачетные книжки красивые круглые "отл.", он сел в машину.
А от ворот, шлепая туфлями по оставленным поливалками лужам, бежали припоздавшие.
- Что-то вы долго спите, товарищи будущие руководители! Так - дела не делаются.
- Да мы!.. Да вы знаете!.. - задыхаясь от бега, оправдывались те. - Так торопились, так торопились!..
- Ладно. Зачетки, - протянул он руку, и припоздавшие получили свои заветные "хор".
Тем, кому еще удавалось перехватить профессора за воротами, выставлялся "уд", а вот не успевшие на этот не совсем обычный экзамен вовсе и не получившие хотя бы этого "уда", вынуждены были потом переписывать (но только - у кого, если почти никто толком их не конспектировал?) все прочитанные за семестр лекции и до конца следующего полугодия изо дня в день караулить профессора, чтобы уговорить его принять у них этот злополучный экзамен. Но тот, само собой, оказывался всякий раз занят, и экзамен откладывался чуть ли не до новой сессии. Одна радость, что за эти долгосрочные задолженности никого из института не отчисляли, а только лишали стипендии…
Но всё это вошло в мою жизнь несколько позже, а пока что, счастливый и беспечный, я ехал в метро по кольцевой линии от станции "Октябрьская", где находился Горный институт, в сторону "Краснопресненской", где мне нужно было перейти на радиальную линию и, доехав до "Улицы 1905 года", сообщить моим домашним о своем состоявшемся поступлении.
Людей в вагоне было немного, и я прошел мимо нескольких пустых мест и сел на самое первое по ходу движения сидение, где обычно меньше всего чувствуется врывающийся в вагонные окна ветер. В молодости, правда, мало внимания обращаешь на разные осторожничанья, так как кажется, что ты всегда будешь так же бодр и энергичен, как сегодня, и слова о каких-то простудах, радикулитах и прочем просто не проникают в сознание, но за год до окончания школы я в самый разгар лета, в тридцатичетырёхградусную жару, вдруг свалился с высочайшей температурой после того, как в мокрой от пота рубахе проехался в метро, балдея от обдувавшего меня в вагоне холодного ветерка, так что хотя бы один урок с тех пор усвоил твердо, и теперь, если есть возможность, всегда стараюсь садиться только в начале вагона.
Вот и в тот раз, заметив свободное сидение перед первой дверью, я быстро прошествовал через вагон и плюхнулся на него, продолжая "переваривать" в сознании факт своего зачисления в ряды студенчества и вытекающие из этого выгоды. Во-первых, я на пять лет как минимум освобождал себя этим от службы в рядах Вооруженных Сил, получая за время учебы в институте звание лейтенанта инженерно-саперных войск, присваиваемое нашей военной кафедрой. Ну, а во-вторых, студенческая жизнь рисовалась мне тогда как некий сплошной карнавал, наполненный КВНами, танцами, веселыми пирушками со стипендии, легким брожением умов, гитарным бренчанием да песнями у костра во время стройотрядов да выездов на картошку, а главное - девочками, девочками, девочками…
В счастливом возбуждении я повел ищущим взглядом по полузаполненному вагону, повернул голову и посмотрел сквозь стеклянную дверь в салон впереди идущего… И вдруг, словно сорванный с места какой-то неведомой силой, вскочил с сидения и бросился к торцевой двери. Там - за двумя стеклами - в электрической белизне переднего вагона я увидел свою потерянную пляжную блондиночку. Ну - ту, что была тогда на ВДНХ со своей тонувшей подругой, они и теперь были вместе - о чем-то оживленно болтали в полутора метрах от меня и абсолютно не глядели в мою сторону.
Стремясь привлечь к себе их внимание, я принялся усиленно махать руками и жестикулировать, и вскоре эта моя индейская пляска была замечена. Кивнув в мою сторону, черненькая что-то шепнула на ухо соседке, та повернула ко мне свою прелестную мордашку, и обе прыснули от смеха. Я же, увидев, что на меня смотрят, принялся напоминать им о нашей первой встрече, изображая для этой цели некоего пловца, артистично загребающего воду энергичными взмахами рук.
Дождавшись остановки, я перебежал из своего вагона в передний и предстал перед подружками.
- Привет! - радостно выкрикнул я. - Вы чё, меня не узнали? Мы же как-то купались рядом на ВДНХ, и ты, - кивнул я темноволосой, - еще устроила тогда сцену ухода в русалки, да мой друг тебя вытащил назад к людям. Ну? Вспомнили?..
- А-а! Точно! - припомнила темненькая и, пряча смущение, как бы между прочим, поинтересовалась: - А где сейчас твой друг? Я ведь ему даже спасибо не сказала.
- Ну еще бы! - обиженно произнес я. - Пока мы бегали звонить на "скорую", вас и след простыл!
- Нас один мужик на "Москвиче" в медпункт отвез, - подала голос блондинка и покраснела.
- Ладно уж, - великодушно смилостивился я, - главное, что всё хорошо закончилось. А уж теперь-то вы от меня так просто не улизнёте.
- Да мы и не собираемся, - пожала плечами темненькая, - наоборот, я даже жалела, что мы тогда так расстались, и я не могу поблагодарить своего спасителя. Он - твой друг?
- Да, мы живем в одном доме. Правда, я его последнее время не видел - у меня были вступительные экзамены.
- А куда ты поступал?
- В Горный.
- И как?..
- Можете поздравить! Сегодня как раз вывесили списки зачисленных, и я - в числе студентов. Так что вечером мы могли бы это дело где-нибудь отметить. Ну, скажем, в "Шоколаднице", знаете такое кафе? Возле метро "Октябрьская"?
- Найдем, - закивали головами девчонки.
- Вот и отлично! В шесть часов вечера возле входа в него и встретимся. Согласны?
- Если ты придешь с другом.
- Окей! Он, правда, тоже сдавал экзамены на факультет журналистики, но, по-моему, вступительные во всех вузах уже закончились, так что я прямо сейчас забегу к нему и договорюсь насчет вечера…
Спросив у подружек их имена и узнав, что светленькую зовут Катей, а тёмненькую Надей, я выскочил на "Краснопресненской" и вприпрыжку понесся по переходу. Я вдруг отчетливо почувствовал, как исчезла куда-то сила земного притяжения и, оттолкнись я от пола посильнее, так, кажется, и взмою под самые своды станции, как один из выскользнувших из детских рук и гоняемых там ветром воздушных шариков…
Войдя в Вовкин подъезд, я поднялся на второй этаж и позвонил в его квартиру. За дверью послышались шаги, замок щелкнул, и я увидел посеревшее и вытянувшееся лицо друга.
- Ну-у, ты тут совсем заучился! - констатировал я, оглядев его тусклую физиономию. - Если ты за одну только вступительную сессию стал зеленей марсианина, то что же этот университет сделает с тобой за пять лет учебы?..
- Ничего он со мной не сделает, - вздохнул он. - Не поступил я.
- Ты? - изумился я. - Ты и не поступил? Что ж это за билет такой тебе попался, что ты не смог на него ответить?
- А-а! - махнул он рукой. - На билет я ответил нормально, профессор уже потянулся было ставить мне отметку, да напоследок возьми и спроси, какое, на мой взгляд, значение для жизни советского общества имели решения ХХIV Съезда КПСС.
- И ты - не ответил?!
- Ответил…
- И че ты ему выдал?
- Сказал, что дерево узнаётся по плодам. В истории, говорю, часто бывает, что про малое "се - великое" молвят, а потом те, кто были первыми, оказываются последними, а кто последними - первыми.
- Ну накрутил… Сказал бы, что для советского народа решения любого из съездов имели только решающее значение. Старичок-то по этим съездам себе две диссертации, небось, защитил, он уже просто не может думать иначе, чем сам в них однажды написал, а ты ему - про первых и последних…
Володька печально покачал головой.
- Ты тоже… Не понимаешь… Я же ему не о конкретном съезде говорил, а о смысле истории! Ведь в том-то и дело, что решающее, как ты говоришь, значение имеет не новизна политических идей того или иного лидера, а достижение гармонии между душой и Богом - с одной стороны, и душой и миром - с другой. Мы должны думать не о том, как выплавить больше всех в мире чугуна и завалить страну вареной колбасой, а о том, как после каждого прожитого дня стать хоть немножечко лучше. Ведь в нас вложены такие души, что могут залить своим сиянием всю планету, а мы вместо этого с каждым годом погружаемся во всё большую темень. Неужели ты об этом не думал? - он с надеждой остановил на мне свой взор, но я медленно покачал головой из стороны в сторону.
- Но о чем же ты тогда думаешь? - спросил он.
- Я думаю, - сказал я, - как поскорее достичь гармонии между нами и ожидающими нас с тобой сегодня в кафе девчонками.
- Какими девчонками? - не понял он.
- Катей и Надей. Помнишь, в начале лета ты спас одну купальщицу на пруду ВДНХ? Это - Надя. Я обещал ей, что приду в шесть часов вечера в "Шоколадницу" вместе с тобой.
- Как ты мог обещать, не спросив моего мнения? - начал было он, но я ткнул его пальцем в грудь и тем прервал возражения.
- Я зайду за тобой в пять, - сказал я жестко. - И если ты будешь не готов, то ты не просто испортишь мне вечер, но погубишь этим нуждающуюся в тебе живую человеческую душу… Так что - думай. Да не ошибись с ответом, как на экзамене.
- Это нечестный прием, - проворчал Иванов. - Ты меня шантажируешь, играя на моем сострадании к чужой душе… Разве так поступают друзья?
Но я ему ничего не ответил. Я только усмехнулся и пошел вниз по лестнице. Шантаж это или не шантаж, а чтобы мне остаться сегодня наедине с Катей, я просто обязан привести его для её темненькой подружки. Так что, оглянувшись, я помахал ему рукой с лестничной площадки и еще раз напомнил:
- В пять - не забудь.
И через минуту уже был в своем подъезде.
Глава седьмая
"ВСТРЕТИМСЯ В ШЕСТЬ"
Дома известие о моем поступлении было воспринято в общем-то без оваций.
- Ну и слава Богу! - вроде бы о чем-то будничном, спокойно сказала мама, а у самой, как я заметил, словно бы осветилось изнутри тихим светом лицо. - Як-ныбудь вжэ доучим до диплома. А там - и сам начнэш зарабатувать, в начальство выйдэш…
Пользуясь случаем, я выпросил (не без труда выданные мне, потому что мама никак не могла привыкнуть к всё обесценивающимся тысячам) деньги на кафе и, послонявшись в безделье около часа по комнатам, принарядился в купленный мне к выпускному вечеру и с тех пор всего два или три раза надёванный темно-синий английский костюм со сверкающими металлическими пуговицами в два ряда и, разминувшись на лестнице с возвращающимся с работы отцом, вышел на улицу. До пяти оставалось еще минут двадцать и я не спеша побрел по двору, слушая вылетающий из чьего-то окна голос Высоцкого, крик детворы да заливистые дзилилинькания велосипедного звонка на той самой площадке, где когда-то осваивал своего поджарого двухколесного скакуна и я, и где, навернувшись с него несчетно какой раз, я вдруг услышал над собой полный самого искреннего участия и сострадания голос и познакомился с Вовкой. Кто его знает, может быть, потому, что в среде моего обитания не практиковалось проявление жалости к кому-либо, не связанному с тобой узами семейного родства, и я не встречал этого чувства почти ни у кого, кроме мамы и бабушки, Вовкино сочувствие показалось мне обладающим какими-то прямо-таки целительными свойствами. Мы не так-то много времени провели с ним вместе, но и за те недолгие дни и недели, что выпадали нам в периоды его летних приездов в Москву, он успел столько раз избавить меня от какой-нибудь боли, что его было впору заподозрить в некоем наследственном знахарстве. Он откуда-то всегда знал, какой листик нужно приложить к ушибленному месту, как остановить кровотечение из порезанного пальца, чем уменьшить невыносимую зубную боль… Однажды я целое утро пялился на то, как сварщик у нас во дворе варил из металлических труб каркас для качелей, а потом, когда мы с Вовкой пошли в нашу очередную экспедицию по окрестным "травяным джунглям", я вдруг почувствовал, что стремительно слепну. Веки мои распухли и склеились, и малейшая попытка приоткрыть глаза вызывала такую острую боль, от которой сами собой катились непрерывные слезы.
Узнав, в чем дело, Вовка преспокойно зачерпнул прямо из-под своих ног щепотку пыли, поплевал на нее и, размяв в пальцах полученную кашицу, наложил мне ее на глаза. И что удивительно - боль почти тут же прошла, жар и опухоль в веках начали спадать, слезотечение прекратилось, я открыто посмотрел на свет и не почувствовал рези.
Другой раз, когда я пропорол себе ногу, наступив босой ступней на большущий ржавый гвоздь и думая, что теперь у меня наверняка начнется заражение и я все каникулы просижу дома, он, сорвав прямо в метре от дорожки какой-то желтенький цветочек, присыпал его пыльцой мою рану и…
- Привет, надеюсь, ты не долго ждешь? - прервал мои воспоминания знакомый голос и, оглянувшись, я увидел подходящего ко мне Иванова. На нем были белоснежные джинсы и такие же рубашка и куртка; пятичасовое августовское солнце облекало его фигуру в слепящий световой кокон, фокусируясь лучами в его раздвоенной мягкой бородке и развевающихся светлых волосах, и на какое-то мгновение мне показалось, что он не подошел ко мне со стороны подъезда, а опустился откуда-то сверху.
- Ты это откуда… такой? - отступая полшага назад и непроизвольно прижмуривая глаза (почти как тогда, после электросварки), произнёс я.
- Из дома, - удивленно приподняв брови, ответил он. - А что?
- Да смотришься… хоть под венец!
Вовка утратил улыбку и печально покачал головой.
- Откуда тебе знать, кому какой венец уготован?
- А чего тут знать? - пожал я плечами. - Рано или поздно каждому из нас предстоит жениться, значит, и венцы нас ожидают брачные. А что - бывают какие-нибудь еще?
Он молча кивнул головой и, чуть погодя, добавил:
- Бывают… И царские, и терновые. Смотря какое время…
При слове "время" я посмотрел на часы и увидел, что стрелка отмерила уже первую десятиминутку шестого.
- О! Кончаем трёп, а то опоздаем, - прервал я его философствования и потащил со двора в сторону метро.
- Да не спеши ты так, у нас еще почти час в запасе, - пытался он сдержать мой бег по эскалатору, но я успокоился только в вагоне метро, где от меня уже ничего в смысле скорости не зависело.
- Нельзя быть таким шебутным, - тяжело переводя дух, укорил меня Вовка. - Ты хоть немного смиряй свои страсти.
- Да какие там страсти! Просто я хочу быть пунктуальным, разве это плохо?