Пока под второй бокал ракии я пробовал вкусные закуски, корабль, на котором выбирали якорную цепь, плавно вышел из бухты в светящееся под луной открытое море. Невольно провожая кораблик глазами и слушая удаляющийся шум его двигателей, я думал и вспоминал обо всем понемногу. О шакалах с их светящимися в ночи зелеными глазами, о моем любимом псе Джи, о жеребенке Ви, о том, как много лягушек, ужей, змей-медянок жило на берегах нашей заросшей ежевикой канавы, о том, как я не любил учиться в школе, а точнее, в школах, о загадочном Франце, которого я никогда не видел, о камнях-близнецах – здесь, у таверны, и возле саманного дома моего детства, на крыше которого каждой весной расцветали алые маки. Конечно, я захмелел, два бокала сорокапятиградусной ракии делали свое дело. В голове у меня приятно шумело, кораблик в море чуть приплясывал перед глазами, становясь все меньше и меньше. Мельком я подумал даже о том, что пьянство, пожалуй, единственный грех, который наши советские власти прощают с удовольствием и сочувствием. Так что бояться мне нечего, тем более что это моя первая загранпоездка. Простят – хорошо, а и не простят, бог с ним! Уж очень мне хотелось отпустить тормоза, и я их отпустил, наливая себе третий бокал под плов "Александр Македонский".
Поставив передо мною плов и пожелав приятного аппетита, официант дробно застучал каблуками вниз по лестнице в основной зал таверны, где вдруг наступила тишина, а через секунду скрипач заиграл чардаш Монти. Звуки знаменитого чардаша доносились до меня приглушенно, я подумал, что, наверное, музыку заказал какой-то венгр, хотя и необязательно, она ведь достаточно известна в мире.
Плов "Александр Македонский" оказался, что называется, так себе. Только мясо и рис выкладывались на тарелку отдельно, а не смешанные, как обычно.
Как говорят у нас про водку: "первая стопка колом, вторая – соколом". Так же и у меня третий бокал ракии выпился как бы сам собой. А скрипач все наяривал чардаш, на душе у меня защемило, перед глазами чуточку поплыло – я почти не различал кораблик в море, наверное, он уходил или уже ушел за линию горизонта.
– Табак повез в Марсель, – вдруг раздалось из-за второго столика в дальнем темном углу маленькой веранды.
– Почему вы думаете – табак, Степан Григорьевич? – спросила тетя Нюся.
Я сразу узнал ее по голосу и по абрису лица в темноте веранды.
И тут на керамическом блюде за их столиком будто сами собой зажглись три свечных огарка. В ту же долю секунды я увидел молодое лицо моего любимого деда Адама, его ярко взблескивающие при зажженных свечах глаза, полные жизни и света. Я сразу понял, что второй мужчина за столиком – мой дед по матери Степан: широкоплечий, большой человек, очень большой – именно таким я всегда и представлял моего двухметрового деда Степана Григорьевича. А тетя Нюся была такая же, как всегда в моей памяти, только очень молоденькая.
Так и не допив четвертый бокал ракии, я весь обратился в слух и внимание, нисколько не задумываясь над тем, галлюцинации ли это или явь.
XXVII
– Вы спрашивайте, почему табак? – продолжая разговор, обратился Степан Григорьевич к тете Нюсе. – Потому, Анна Михайловна, что Кавала главный перевалочный пункт торговли табаком в Европе. – Дед Степан чуть призадумался и неожиданно добавил: – А до нас хорошо плыть морем от Варны до Одессы… но морем опасно.
– Вы думаете, утонем? – удивился Адам Семенович.
– Давайте-ка, ребятки, без брудершафтов, но перейдем на "ты", – не отвечая на его вопрос, предложил Степан Григорьевич.
– А я хочу с брудершафтом! – засмеялся Адам Семенович. Его глаза молодецки блеснули, и он потянулся со своим бокалом к Анне Михайловне.
Наверное, она не знала, что значит брудершафт, но, как истая женщина, обучаясь на ходу, оплела свою руку с бокалом с рукой Адама Семеновича и, подражая ему, выпила до дна свою кадарку. Тут он и поцеловал ее в губы.
– Все. Теперь я – Адам, а ты – Анна, без отчеств.
– А Степан Григорьевич? – возбужденно улыбаясь, спросила Анна, которой очень пришелся по вкусу незнакомый ей прежде брудершафт.
– Степан согласен на "ты" и без поцелуев с Адамом. Все. Я – Степан, он – Адам, ты – Нюся. У меня так младшую сестренку зовут.
Адам ловко налил кадарки Нюсе, а себе со Степаном – ароматной абрикосовой ракии. Все трое чокнулись со звоном и радостно выпили.
Адам аккуратно подкладывал закуски и салаты на тарелку даме. По всему его просветленному облику и молодо блестящим синим глазам, особенно красивым при свечах, по тому, как наливал он Нюсе не по полной, а по чуть-чуть, щадяще, по тому, как иногда он как бы нечаянно нежно прикасался своей рукой к ее руке, мне стало сразу понятно, что в чем-чем, а в ухаживаниях за молоденькими женщинами дед Степан не соперник деду Адаму.
Абрикосовая ракия пилась легко и источала аромат осеннего фруктового сада. Кадарка тоже нравилась Нюсе. Хмель быстро брал свое, движения всех сидевших в застолье стали подчеркнуто плавными, щеки разрумянились, глаза горели.
После того как разлили спиртное в третий раз, Адам прикрыл свой бокал ладонью и сказал:
– Я только три. Больше не пью.
– Ну и славно, – засмеялся Степан, – остальное мне достанется.
– Хорошо греки готовят, вкусно, – сказала Анна.
– Я с мальства ихнюю еду знаю. Что вкусно, то вкусно, – поддержал ее Степан, – у себя в Таганроге я начинал с мальчиков на побегушках у грека Демантиди.
– Да ты что?! – воскликнул Адам. – И моя жена Маня работала у него старшей гувернанткой, только в ростовском доме, на Садовой.
– Точно, у него было два больших дома: один в Таганроге, а другой в Ростове, поближе к губернскому начальству, – сказал Степан. – Старшей гувернанткой?
– Старшей.
– Так не Мария ли Федоровна?
– Она.
– Красивая женщина, – сказал Степан и, бросив взгляд на мгновенно увядшую Анну, добавил: – Ты, Нюся, не тушуйся. Что красавица Мария Федоровна, то и спору не может быть, а и ты у нас хороша, да еще совсем молоденькая!
– Мир тесен, – смущенно сказала Анна.
– Куда тесней, – усмехнулся Степан. – Сейчас нас, русских, так разбросало по белу свету, что везде можно своих встретить. А че, ребята, домой хочется? – вдруг спросил он, обведя Адама и Анну цепким взглядом карих монголовидных глаз. При этом его большое чистое лицо раскраснелось, и он машинально взъерошил на голове огромной ладонью коротко стриженные волосы. Нужно сказать, что этот жест с взъерошиванием волос был характерен для Степана с детства, или, как он говорил, "с мальства". – Так че, ребята, домой охота?
– Я как раз собирался тебя спросить, – ответил Адам, – может, составишь компанию?
– По рукам, – протянул свою ладонь Степан. Адам подал свою, и, когда они пожимали друг другу руки, Адамовой ладони и видно не было, такая она оказалась небольшая по сравнению с широченной ладонью Степана. – Это дело надо обмыть в добрый путь, – сказал Адам, как бы утверждая свое единение с ней. – Дольем?
– Дольем, – чуть слышно отвечала Анна.
И тогда Адам налил себе ракии в четвертый раз и пополнил рубиновой кадаркой бокал Анны.
– А меня бросите? – растерянно спросила Анна. Даже при свете трех огарков было хорошо видно, каким бледным, прямо-таки белым стало ее лицо.
– Нет, – сказал Адам, – если ты доверяешь, тебя я возьму с собой.
– Доверяю, – едва слышно проговорила Анна, и на глаза ее навернулись слезы.
– Тогда поехали! – радостно засмеялся Степан. – Как говорил Пушкин: Содвинем бокалы!
Все трое выпили до дна, лихо.
XXVIII
– Под плов "Александр Македонский" пьем, – заметил Степан, – Александр Филиппович до самой Индии дотопал, а нам-то пройти совсем чуть-чуть, тысячи полторы верст, это на ихние европейские километры немного больше двух тысяч. К осени дома будем, говорят, у нас жизнь налаживается. Золотые червонцы выпускают.
– Дай бог, – проникновенно сказала Анна.
– Я в этой Кавале застрял случайно, – сказал Степан, – а тем более на сборе апельсинов. Считай, шесть лет прожил в Салониках, дожидаясь сыночка моего посаженного Демантиди. Ну, это длинная история, по дороге домой как-нибудь расскажу. А в Кавалу я прибыл закупить кораблик табаку, отогнать его в Варну, там сбыть и налегке, но с деньгами отплыть в Одессу – такой был план, но…
– А если сразу гнать табак из Кавалы в Одессу? – прерывая Степана, с неожиданным интересом спросил Адам.
– Опасно. Наши могут не отдать деньги.
– Но у тебя ведь есть знакомые греки, которые гоняли?
– Есть. Они и говорят. Я сам почти грек, – у меня вид на постоянное жительство.
– Слушай, а давай я с твоими греками переговорю еще раз, как бы от себя. Как будто я хочу гнать сам, один? В Одессе можно получить две цены?
– Можно-то можно… и не две, а даже три.
– Тогда давай, давай, – возбужденно сказал Адам. – Я продам автомобиль, продам прицеп.
– А что, они твои? – удивился Степан.
– Мои.
– Я думал грека-хозяина.
– Мои. Он мечтает у меня купить. Через неделю сезон закончится, и он купит.
– Да, сезон первого сбора закончится через неделю, – подтвердил Степан. – А грек не зажилит деньги?
– Нет, – уверенно сказал Адам, – тогда мой приятель его попросит.
– Из местных?
– Ага, – усмехнулся Адам, – парабелюм, – и при этом его синие глаза на мгновение так прицельно сузились, что опытному Степану сразу стало понятно: Адам из тех, кто способен на скорые решения.
– Ишь ты, – засмеялся Степан, – какой ты у нас воинственный!
Оранжевый круг полной луны поднялся высоко в чистом небе и ярко освещал окрестности: тусклые огоньки городских домов, сбегающих с невысоких гор к порту, и сам порт, и море, светящееся под луной, и лунную дорожку от гавани чуть ли не до самого горизонта. В полной тишине было слышно, как где-то в верхних кварталах Кавалы плачет малый ребенок.
– Александр Филиппович здесь бывал, может, как раз на месте этой таверны, где сидим, – прервал долгую паузу Степан, – бывал он, а теперь мы – вот что удивительно!
– Знакомый? – спросила Анна.
– Чтоб с ним познакомиться, я опоздал родиться, – засмеялся Степан, – ну, а по существу, родственник, если учесть, что в четырнадцатом поколении все люди – братья.
– А почему в четырнадцатом? – спросила Анна.
– Не знаю, так говорил старик Демантиди. Александром Филипповичем я называю Александра Македонского. Папаша у него был Филипп – царь македонский.
Адам молчал, потому что ни про Александра Македонского, ни про его отца Филиппа, ни про Пушкина, ни про древний город Кавалу сказать ему было нечего.
Я знал, что Степан, хотя и окончил всего лишь церковно-приходскую школу, был человеком весьма образованным и начитанным. Он был из тех, кого принято называть самородками, кто способен получить образование и без университетов – самоучкой.
А что касается Адама, то он, хотя и окончил каким-то чудом реальное училище в Ростове, а потом очень редкие в конце XIX – начале XX века Высшие двухгодичные курсы автомобильных механиков, был далек от образованности в ее широком смысле. Книг он не читал, предпочитал им живое действие окружающей жизни, которую он всегда чувствовал очень остро и в которой всегда был готов на риск, иногда просто ради самого риска. По существу, он был фаталист до мозга костей из тех счастливчиков, что не боятся вызвать огонь на себя и при этом выходят из переделок без единой царапины.
– Так что в Одессе можно взять три цены за табак? – вернулся к разговору Адам.
– Говорят, – вяло отвечал Степан, подавляя зевок. Он выпил достаточно много сорокапятиградусной ракии и не то чтобы охмелел, а как-то осоловел. У него в застолье обычно так и бывало. Степан прикрыл глаза, и вдруг Адам и Анна услышали, как он тихонько похрапывает. Они радостно улыбнулись друг другу, как будто, наконец, остались одни. Адам нежно взял руку Анны в свою, и так они просидели, не шелохнувшись, минут десять.
– И что, ребята?! – вдруг громко сказал Степан и открыл глаза. Лицо его просветлело, а взгляд карих глаз, еще недавно мутновато-пьяных, стал совершенно ясным, пытливым. – Может, закажем кофе и даме десерт?
– Обязательно, – отпуская руку Анны, согласился Адам, – кофе обязательно. Ты пьешь кофе, Аня?
– Пью, когда дают.
– Здесь кофе хороший, и пахлава у них отличная.
– А может, тот табак можно до Варны довезти на машине? – спросил Адам. – Машина у меня хорошая, там ее и продадим.
– Не знаю. – Степан задумался и, вдруг оживившись, добавил: – А если повезем машиной, то можно и по пути все продать. Табак в ходу, – на отраву люди денег не жалеют.
– Я не курю, – сказал Адам.
– Как видишь, я тоже, – улыбнулся Степан. – А это заведено от века: кто зельем торгует, тот сам его не употребляет.
– Значит, продадим, – уверенно сказал Адам, – если дорога там приличная.
– Дорога проезжая, – воодушевился Степан. – Потом купим бричку, пару гнедых и на Родину.
– Я помогу выбрать лошадей, – вступила в разговор Анна, – до войны с немцем у моего отца был на Дону небольшой конный заводик, так что я чуть-чуть понимаю в лошадях.
– Ну и славно, – сказал Степан, – а то я затомился по дому. У меня ведь десять детей. А когда уплывал в Грецию, моя Маня одиннадцатого понесла, и я даже не знаю, кто родился, мальчик или девочка…
– Девочка, – сказала Анна.
– А почему? – удивился Степан.
– Не знаю, но я уверена, что одиннадцатая – девочка. Дай ей Бог здоровья и счастья!
– Если ты угадала, с меня – магарыч! Она в семнадцатом должна была родиться, где-то в октябре. Я жену просил, если родится дочь, пусть будет Зинаида – рожденная Зевсом. Подумал: пусть она будет моя заступница. Наверное, так и есть, иначе как бы я шесть лет здесь продержался.
– Наверное, – светло улыбнулась Анна. – А давайте за нее выпьем?!
Когда наполнили бокалы, слово неожиданно взяла Анна.
– Вот мы сидим здесь, в чужой стране, – начала Анна, – а где-то там, в нашей России, растет маленькая девочка Зина и ждет отца. Давайте выпьем за Зину!
Все выпили до дна. Хмель располагал к взаимному доверию.
– Если ты угадала с Зиной – с меня магарыч! – растроганно повторил Степан и даже вытер тыльной стороной ладони набежавшие слезы. – Хороша ракия, слов нет, – добавил он смущенно.
В наступившей тишине было слышно, как снова пошли в пляс на первом этаже таверны, как сладостно взвизгивает скрипка и бьет барабан.
– А ты чем занимался в России? – спросил Степана Адам.
– С мальчиков служил у Демантиди на ссыпках. Потом он дал мне свое дело и женил. Потом у меня были свои ссыпки, и я стал купцом второй гильдии. В пятнадцатом году мой посаженый отец Сократ Демантиди умер, и все перешло к его родному сыну – оболтусу Фемистоклу, который ненавидел меня с мальства за то, что отец всегда ставил меня ему в пример. В шестнадцатом я разорился до тла, и Фемистокл позвал меня к себе управляющим. Как управляющий, я и погнал в феврале семнадцатого года караван из семнадцати сухогрузов с отборной твердой пшеницей в Салоники. Фемистокл прислал весточку, что возвращаться в Россию с деньгами пока нельзя, а надо ждать его в Салониках. Вот я и ждал почти шесть лет. Деньги разложил по надежным банкам, сам занялся работой сначала в порту по оценке зерна, потом табак гонял из Кавалы в Марсель. В этом году, наконец, добрался из России Фемистокл, я ему отдал честь по чести и подался сюда, в Кавалу, чтобы закупить кораблик табаку. Деньги были с собой живьем, на этом я и попался. Как сидел в кабаке, помню, как цыганам музыку заказывал, помню, а потом – провал… Очнулся утром в канаве, башка трещит, денег не оставили ни копейки… Так я и очутился на сборе апельсинов. Зато с вами познакомился – нет худа без добра.
– Я еще раньше тебя из России, – вступил в разговор Адам, – я в шешнадцатом годе бежал в Персию, там в английской автоколонне работал автомехаником, сначала в Тегеране, потом в Сузах. В прошлом году контракт закончился, я сюда перебрался, купил машину с прицепом, стал думать, как домой…
– А чего тебя понесло к персам? – прервал Адама Степан.
– Так получилось. Я в вице-губернатора стрелял. Потом с парабелюмом лежал три недели в подпольнице. Потом помогли бежать в Персию.
– Так ты боевичок? – засмеялся Степан.
– Что-то вроде. Сначала одного возил, потом в другого стрелял, ранил.
– Я что-то слышал об этом деле, – сказал Степан. – А ты? – обратился он к Анне. – Как ты сюда попала?
– Проще простого. Приплыла с Кавказской армией в Стамбул, а там перекочевала в Белград, к своим, к сербам. Муж умер еще в Стамбуле. В России остались мать, сестры… а может, и не остались.
Про детей Анна не обмолвилась, и Адам со Степаном подумали, что не было у нее детей.
– Дети были, – прочла их мысли Анна, – мальчик. По пути из Новороссийска в море похоронила.
– У меня тоже было пять мальчиков, а когда убегал, осталось только двое, – сказал Адам после долгой паузы.
– Трудно угадать, что дома, но домой хочется, – тихо проговорил Степан. – Я иногда лежу и думаю про мой Таганрог, про порт, про мои бывшие ссыпки – и ничего не жаль… а только хочется выйти в нашу степь за город, вдохнуть запахи чабреца, полыни, а там – будь что будет!