* * *
…А есть война и широкая-широкая степь до самого горизонта. Небо все в красных полосах, как детдомовский матрац, и летят по небу треугольники птиц. Телега с маленькими колесами. А в ней – целая куча мальчишек и девчонок. Все время гремит гром. Далеко-далеко из земли поднимаются черные облака. Тети плачут. Зеленая муха села на спину лошади. Лошадь машет хвостом, но достать ее не может, и малыши смеются.
…Солнечные зайчики бегают по стенам. Из окна пахнет шафраном. Тетя в белом халате сказала: "Дети, вставайте. Будем кушать". Потом их повели гулять. Он шел за ручку с худенькой Таней. Дома на улице без окон – одни стены. И ехали телеги с колесами выше дяди, а вместо лошади – черная корова. Воспитательница объяснила, что это не телеги, а арбы и везут их не коровы, а буйволы.
Детский дом стоял в саду. Вокруг был забор из колючек и бежала канава с мутной водой – арык. Детей было много, и жилось им весело. Больше всех он любил Таньку и всегда заступался за нее. Летом они с Танькой строили дома из желтого песка и жили в них. Если случалось находить лоскутик или картинку от конфет, он всегда отдавал их девочке. А она дарила ему всякие железки, веревки, резину для рогаток. Когда им исполнилось по семь лет, Антонина Петровна подарила всем по тоненькой книжечке с картинками. На обед именинникам давали пирог с курагой. А через два дня приехали к ним в детдом толстая тетя и дядя с золотыми зубами. Антонина Петровна сказала всем, что это Танины мама и папа, родители. Таня русая, а они черные… родители. Таню забрали. Он долго плакал, спрятавшись за старым сараем. Ему тоже захотелось маму. Пусть даже не насовсем, ну хоть чуточку, хоть увидеть лицо!
…И Петька начал искать маму. Мальчишка не помнил ее и, как ни старался ночами, не мог себе представить. Был только убежден почему-то Петька, что волосы у мамы светлые и она высокая и полная, как Антонина Петровна.
Время шло. Антонина Петровна уехала. Вместо нее пришел воспитатель – худой, одноглазый дядька. "Протезная голова", как прозвали его мальчишки, больно трепал за уши, а за двойки запирал в сарай.
Петька не мог найти мамы в Чимкенте и в десять лет сбежал из детдома. Он шатался по базарам Самарканда. Воровал фрукты в Коканде. На зиму сам шел в детдом, а с первым теплом сбегал. И все также заглядывал в лицо каждой встречной женщине.
Однажды в Ташкенте мельком увидел, как белокурая женщина села в автобус. Кольнуло сердце – она!
Улица была прямая, длинная. И Петька побежал следом за машиной. На второй остановке женщина сошла. Мальчишка припустил за ней что было сил.
Вечерело. Дома плавали в сумерках. Белый плащ скрылся за углом. Петька дышал тяжело, осталось десять шагов, пять… три. Одна из калиток распахнулась, и мальчуган Петькиных лет с криком:
– Ура! Мамка! Ура! – бросился на шею женщине.
Высокая и волосы светлые… Мама… чужая… Кинулся бежать назад. Соленые слезы текли в рот, дорога слилась в черную ленту.
…В таежном городе Туринске гадала шестнадцатилетнему рыжечубому плотнику бог весть какой судьбой заброшенная туда цыганка.
– И предстоит тебе, красивый, исполнение желаний.
И мать найдешь, и еще сестрица найдется!
В русском городе живут, тебя ждут.
Найдешь, золотистый, найдешь.
Тревоги твои напрасные.
Через казенный дом найдешь.
Под счастливой звездой родился.
Ищи…
Цыганка тоже была сиротой, и ей хотелось, чтобы все люди находили свое счастье.
– Заряжай!
– Отставить!
– Заряжай!
– Отставить!
Пальцы липнут к вороненой стали автомата. Но встает и падает в снег и снова встает солдат. У рыжекудрого Петьки оружие. И никакая сила не вышибет его из этих посиневших от холода, железных рук. Здоровенный парень. В строю всегда правофланговый.
На первом году службы ему не хватало даже еды. А сейчас привык, втянулся – иногда в миске и остается.
Вечерняя поверка прошла. Отбой. На всю казарму горит синим светом единственная лампочка у тумбочки дневального. Причудливо сгорбились от тел кровати. Зима. Тяжелый, смрадный запах мокрых портянок.
…Русский город… Псков, Калуга, может, Липецк или Рязань… Пришло письмо, и все ясно. Улица Ленина, дом 5, квартира 15. Солнце и зелень. Петр спешит. Наконец, эта улица. На углу дом 5. С балкона второго этажа женщина трусит красный ковер. Лица не видно. "Мама! Это мама… Она. Точно!" – задыхаясь, думает Петр. Вот он уже распахивает тяжелую дверь парадного, по гулкой лестнице вбегает на второй этаж. Квартира 15. Дробно стучит в дверь. Болит грудь. Сердце останавливается…
Дверь отворила маленькая девочка, Таня из Чимкента – веселый солнечный зайчик. Прошло столько лет, а глаза такие же синие-синие и нос в конопушках. Нет, не Таня… Это ведь сестренка, его родная младшая сестренка. Она посторонилась, пропуская его в дом, и сказала ласково и спокойно, словно ничего и не случилось:
– Проходи, Петя, мы тебя давно ждем, мама пирог испекла, – и весело крикнула:
– Мамочка, посмотри, Петя вернулся. Из армии приехал.
Что-то упало на пол в глубине дома, и теплый материнский голос произнес нараспев:
– Иду-у, родненький мой, иду-у!
Петр замер на пороге в ожидании. Сейчас он увидит лицо, лицо своей матери.
– Рота, подъем!
– Подъем, рота!
…Начался новый будничный день.
– Товарищ капитан, за время моего дежурства никаких происшествий не случилось, за исключением: рядовой Петр Чимкентов не встал по подъему. А когда командир отделения сержант Ничепков сдернул с него одеяло, избил сержанта, – докладывал на утреннем разводе дежурный по роте.
* * *
Застучали по коридору сапоги. Зазвенели миски. Принесли ужин. Петр встал с табуретки, зашагал по камере, неотвязно думая об одном: "Как нелепо все получилось… Разве сержант виноват, что даже во сне мне так и не довелось увидеть лицо своей матери?"
Княжна Тараканова
Они жили в коммунальной квартире и занимали одну большую комнату. У правой стены, загораживая собой дверь в чужую комнату, громоздился высокий старинный ореховый шкаф. Резные дверцы шкафа, изъеденные долгоносиками, во многих местах были залеплены цветным пластилином. Эти залепки бросались в глаза, словно ситцевые заплатки на дорогом пальто. В проеме между окон стоял рыжий дерматиновый диван. Пружины сиденья были такие жесткие, словно это был мешок, набитый сучьями.
Над диваном висела картина: слабый свет из полуовального монастырского окна, забранного широкими прутьями темничной решетки. Вода, затопившая камеру… Женщина. Красивая голова с распущенными волосами откинута назад, глаза обморочно закрыты. И только руки, тонкие руки, судорожно распластанные по ослизлой стене, пытаются удержать колени, подгибающиеся под белым атласом платья. А вокруг крысы… крысы… крысы…
Историю этой женщины – княжны Таракановой – Зойка хорошо знала.
Они жили втроем. Зойка, мама и Егор Борисович. Он появился четыре года назад, когда Зойка перешла во второй класс. Зойка не раз слышала, как он говорил, что устал скитаться, что ему очень хочется иметь свой дом, свою семью… Егор Борисович за все четыре года не сделал Зойке ничего плохого. Девчонка примирилась с его существованием и, наконец, уступив настояниям мамы, стала называть его отцом. Когда она первый раз вслух сказала: – Папа! – всегда невозмутимый Егор Борисович стал розовым, потом пунцовым, быстро вышел из комнаты и долго стоял в холодном и черном коридоре, и плечи его странно вздрагивали. А вернувшись в комнату, он зачем-то сказал маме:
– Знаешь, Нина, в ванной нет горячей воды.
А ванна была поломана, и третий год туда не подавалась горячая вода, тот кран даже был забит деревянным чопом.
Мама улыбалась, и всем троим стало свободно и хорошо. Вечером в новой семье долго ужинали, и Егор Борисович наперебой с мамой ухаживал за Зойкой, словно она была именинницей. Больше всего на свете Зойка не любила вареный лук. За едой она вылавливала белесые полукружья лука и вешала на край тарелки. И мама, и Егор Борисович ее всегда очень за это ругали, а сегодня не замечали Зойкиных проделок.
Зойка спала на диване. Чтобы пружины не кололи бока, мама стелила на широкое сиденье старое ватное одеяло. Ложась спать, Зойка всегда подпрыгивала, чтобы послушать, как поет старый диван, потом поднимала глаза к портрету, говорила одними губами:
– Спокойной ночи, княжна! – И, уткнувшись розовым носом в холодную спинку дивана, начинала совершать подвиги один чудесней другого, пока не засыпала.
Было лето. В комнате томительно пахло цветами акаций и улицей, иссушенной зноем. Мамы не было дома, ей очень часто приходилось ездить в командировки. И Зойка оставалась с отчимом вдвоем.
В этот вечер Егор Борисович сидел у открытого окна и читал книгу. Чему-то недосмеявшись, Зойка вбежала в комнату. Отчим поднял голову и сказал:
– Зоенька, хватит бегать, пора спать, уже десятый час.
– Хорошо, папа, – ответила Зойка. Но спать ей не хотелось, и, чтобы хоть немножко оттянуть время, она принялась пить холодный чай, потом долго стелила свою постель… Когда делать стало совсем нечего, сбросила легкое платьице и шмыгнула под холодную простыню.
В дверь постучали.
Зойка мигом высунула нос из-под простыни.
– М-да! – отозвался Егор Борисович.
Появилась рука в белой перчатке, потом неловко, боком, вошла молодая женщина. Поставила у ног черный чемодан, кокетливо щурясь, спросила:
– Я не ошиблась, здесь живут Морозовы?
– Да, да, – поднимаясь, ответил Егор Борисович.
– Я только с поезда, гостиницу искать поздно, вспомнила Нинин адрес, мы с ней в институте учились в Москве… А где же Нина?
"Красивая, – оценила Зойка. – А голос притворяется".
– Нина в командировке. Но вы не волнуйтесь. У нас переночуете – утро вечера мудренее, – радостно сказал Егор Борисович. Он отставил чемодан к шкафу и протянул обе руки, указывая на стул. Но она продолжала стоять. Тогда Егор Борисович решительно взял женщину за покатые плечи, усадил на стул.
– Одну минутку, сейчас я чаю… – пробормотал он и вышел из комнаты.
Зойке совсем не понравилось, как он брал гостью за плечи, так властно и бережно… И она показала ей язык и не успела вовремя прикрыться простыней.
– А тебя зовут Зоенька, я знаю, ты не прячься, мне мама про тебя рассказывала, – рассмеялась женщина, подходя к Зойке и наклоняясь над ней.
Зойка обеими руками сдернула с головы простыню.
– А я и не прячусь, мама про вас тоже рассказывала. Вы рыжая Томка, да?
– Угадала! Ха-ха-ха! Угадала! – рассмеялась женщина, театрально запрокинув голову.
У нее и вправду были очень рыжие, почти красные волосы, синие глаза, искусно обведенные тушью, и большой рот. Платье было так глубоко декольтировано, что Зойка заметила черную родинку меж белых, приподнятых лифом и оттого налитых грудей.
Открыв сумочку, она протянула Зойке широкую плитку шоколада.
– Спасибо, – сказала Зойка.
А женщина беспокойно обернулась к двери. Дверь распахнулась, и с покупками в руках вошел Егор Борисович.
– Вы тут без меня уже и познакомиться успели, – возбужденно улыбался он, высыпая на стол свертки и ставя бутылку вина. Он подошел к Зойке и протянул шоколадку, но, увидев в руках у нее точно такую же, смешался.
– О, да у тебя уже есть… – И ему стало неловко оттого, что они, не сговариваясь, задаривают Зойку шоколадками. Но он повернулся к гостье и, все улыбаясь, сказал:
– А теперь давайте знакомиться.
Она подала руку.
– Тамара Николавна.
– Егор… Егор Борисович, – поправился он.
– Просто Тамара, – сказала она и, как показалось Зойке, вцепилась в его руку.
– Сейчас будем ужинать. Вы умойтесь с дороги. Ванная прямо по коридору…
Когда она проходила к двери, как-то нехотя, чуточку волоча ноги и покачивая как-то нарочито бедрами, он провожал удивленным, потерянным взглядом ее длинные и стройные ноги и бедра, высокие и округлые…
И Зойке стало жалко его и страшно этого непонятного взгляда.
– Папа! – прошептала Зойка.
Ничего не слыша, он еще минуту смотрел в дверь. Потом, улыбаясь, как пьяный, повернулся и стал суетливо расставлять на столе тарелочки с закуской.
Женщина не возвращалась.
Зойка устала грызть шоколад, отвернулась к спинке дивана, вспомнила родинку меж грудей Тамары, провела холодной ладошкой по плоской своей груди, чему-то усмехнулась, прошептав:
– Спокойной ночи, княжна.
Уснула.
– Подойдем к окну, Томочка, – услышала Зойка, открыла глаза и задохнулась. Егор Борисович, обняв за талию женщину, натыкаясь на стулья, вел ее через комнату, за ними, как серебряные призраки, скользили лунные блики по темному паркету.
Отец придвинул плетеное кресло, чужая женщина села к нему на колени и обвила руками шею. Зойка лежала и слушала, как они шепчутся. Слепыми глазами смотрела она на княжну – слезы затопили ее серые, всегда смеющиеся глаза…
Когда дворники заскребли тротуары своими жесткими метлами и стаяли лунные пятна на посветлевшем паркете, Зойка, устав от слез, уснула.
Поздно проснулась Зойка. По белым стенам прыгали желтые зайчики. В открытые окна дышала полуденная улица с ее многоголосым шумом и привычными запахами: распаренного асфальта, гари машин, аромата печеного хлеба из булочной напротив… Маленький город жил. Все было как всегда. И эта обычность обманула Зойку, ей показалось, что приснился дурной сон. Но на столе лежала записка.
"Зоенька! Я ушел на работу. Тетя Тома придет за вещами, будь дома. Папа".
Зябко поводя плечами, Зойка выставила чемодан гостьи за дверь и заперлась изнутри.
Маме этого она никогда не рассказывала, но с того дня снова стала называть его Егором Борисовичем. Он почувствовал все и больше никогда не смел заставлять Зойку кушать лук. Они жили в коммунальной квартире с темным и длинным коридором и занимали одну большую комнату. Четыре года изо дня в день он зарабатывал себе право отцовства. Над диваном висела картина художника Флавицкого "Княжна Тараканова".
Зойка и княжна знают все.
Они и сейчас там живут: Мама, Зойка и Он – Егор Борисович.
Морская свинка Мукки
Однажды, когда я был чуть выше подоконника, я пошел на базар. У базарных ворот стоял старик. На груди у него висел темный от времени, гладкий ящичек, полный белых билетиков, а сверху сидела трехцветная морская свинка.
– Люди! Люди! Узнайте свою судьбу! – хрипло и весело кричал старик. Он был уже горбатый от долгой жизни, и борода у него пестрела желтыми подпалинами.
Я остановился рядом. Был воскресный день, на базар пришел весь город, и люди часто подходили к старику узнать свое счастье. Каждый, кому морская свинка вытягивала билетик, тревожными пальцами разворачивал его, а прочитав, улыбался и отходил от старика довольный.
– Дедушка, а мне тоже можно узнать? – спросил я, когда народу стало поменьше.
– Уважаемый гражданин, вам не только можно, вам нужно сию же минуту узнать свою судьбу, – сказал старик. – Мукки, а ну-ка, Мукки, скажи молодому человеку, какие подвиги он совершит в своей жизни! – попросил он свинку и нежно погладил ее по трехцветной спине.
Морская свинка Мукки опустила острую мордочку в ящик и, понюхав билеты, вытащила мою судьбу.
– Читай! – сказал старик, протягивая мне белый листок.
– Дедушка, я не умею читать.
– Хорошо, – сказал старик и, достав из отделения ящика очки в железной оправе, стал читать: – Долгую, как дорога от звезды до земли, и чистую, как весеннее небо, суждено прожить тебе жизнь. Ты всегда будешь побеждать. Ты станешь дипломатом. Все.
– Большое спасибо, дедушка! – сказал я и подал деньги.
– За этот билет не беру! – ответил он и вложил мне в руку монету.
Я отошел, потому что уже собралось много желающих узнать свое счастье. Купил стакан семечек, за которым пришел на базар, и стал думать. В моей судьбе все было понятно. Я буду жить очень долго и никогда не умру – это я знал и без морской свинки. Я буду всегда побеждать – это я тоже знал, потому что не было в нашем дворе ровесника, которому я бы поддался в драке. Но что такое быть дипломатом – этого я не знал и поэтому не мог уйти домой, не выяснив самого главного. До вечера я ходил по базарным рядам, не упуская старика из виду. А когда он посадил свою свинку в ящик и пошел домой, я побежал за ним следом.
– Дедушка, а что такое дипломат?
– О, это ты! Ты еще не пошел домой?
– Да, я еще не ушел домой, скажите, кто такой дипломат?
– Я вижу, ты будешь добрым человеком. Вот мой дом, зайди, и я расскажу тебе все. Это нужно рассказать как следует.
Старик отпер висячий замок на двери своего маленького дома. Комната была тусклая, длинная, с низким потолком.
– Садись, а я дам еды своей кормилице.
Я сел на рассохшийся табурет и свесил босые ноги.
Старик поставил ящичек на стол, вынул свинку и опустил ее на пол. Свинка быстро побежала в свой угол. Старик достал пучок моркови и прямо из рук кормил свою свинку и приговаривал:
– Умница, Мукки, умница, много счастья ты на гадала сегодня людям. Так и надо, только счастье, одно лишь счастье должны мы с тобой предсказывать людям. Потому что у каждого человека и без нас хватает маленького и большого горя.
Я сидел и слушал. Потом старик зажег примус, разогрел обед, и мы сели кушать.
– Так вот, значит, – начал старик, дуя сухими губами в ложку горячих щей. – Этот билет, который достался тебе, единственный во всем моем ящичке. И для меня самый дорогой билет. Шестьдесят лет назад был я таким, как ты, и вытащил точно такой билет. Там тоже было написано, что я буду дипломатом. Но, как видишь, я не стал дипломатом, потому что я не знал, что это такое. А объяснить мне никто не мог, потому что я жил в рабочей слободке и служил мальчиком в столярной мастерской. Я был не такой догадливый, как ты, и поэтому забыл спросить у гадальщика, что такое дипломат. А когда я постарел и узнал, что значит быть дипломатом, было уже слишком поздно. Тогда я купил себе морскую свинку и стал гадать людям счастье. А дипломат – очень большой человек. Дипломаты живут за границей и красиво говорят, понял?
– Понял, – сказал я, – очень понял!
– Вот хорошо. Ты должен стать дипломатом, потому что ты теперь знаешь, что это такое, – улыбнулся старик.
Когда мы кончили обед, он позволил мне поиграть с морской свинкой Мукки. А когда я уходил домой, старик, как мужчине, крепко пожал мне руку и сказал, что он на меня надеется.
На другой неделе наша семья уехала из города, и я никогда больше не видел этого чудного старика.
Давным-давно растаяли в солнечных лучах те времена, когда я был чуть выше подоконника.
Должен сказать, что я так и не стал дипломатом. Но в те дни, когда дела мои идут особенно плохо, я вспоминаю тебя, мой мудрый гадатель. Знаешь, наверно, придет время, когда я тоже повешу через плечо деревянный ящик с морской свинкой и пойду по земле гадать людям счастье.