Оленька повела глазами, осмотрелась. Приподняла голову с подушки, оперлась локотком, улыбнулась еще шире, но белые зубки блеснули втуне - в спальне она была одна, это милый Ророчка напевал в душе. Оленька раскрыла косметичку, стала торопливо причесываться, приводить себя в порядок и тут вспомнила, что славный ее мальчик вчера вечером выделил ей персональную ванную. Сентиментальный, но рачительный Фортепьянов, сохранив в полной романтической неприкосновенности родительские комнаты, пристроил к дачному дому кирпичный кухонный блок побольше самого дома и в избытке все остальные нужды.
Соблазнительные потягушечки Оленька решила приберечь для другого случая и поспешила умываться, настраиваться на предстоящий отъемный день. Расчесывая перед зеркалом золотые свои волосы, она, не теряя зря драгоценного времени, стала твердить, повторять про себя: "Нежный, маленький, славный - как же я его обожаю! Нет, не правильно - как же я тебя обожаю! Пупочка мой! Только личные местоимения, ни в коем случае господина Фортепьянова нельзя при нем употреблять в третьем лице. Радость моя! Ты мое счастье!"
Оленька распечатала новую зубную щетку, выдавила на нее пасту и принялась, массируя десны и глядя прямо в собственные огромные зеленые глаза, твердить, зазубривать: "Люблю, люблю, тебя, тебя люблю! Цыпочка, какая ты прелесть!"
Спросонья получалось не очень убедительно - в маленьких сосредоточенных зрачках было напряжение - капнуть что ли в глаза атропина, чтобы зрачки расширились? Нежность предполагает некоторую расслабленность, а излишняя концентрация и явные волевые усилия могут выдать ее с головой. Вчера этот мозгляк Фортепьянов несколько раз выказывал наблюдательный и холодный ум, а ее непродуманный ответ о "совместной работе" с Венедиктом Васильевичем вообще чуть было не погубил все дело. С этой "работой" она так вляпалась! Впредь надо быть поосторожней.
Кстати, вот бы сейчас позвонить ревнивцу Веничке и послушать, как скрипит зубами этот дурачок. Небось и рад, что она так ловко подобралась к пигмею Фортепьянову, но наверняка страдает, да еще рожу кривит. Любишь по Испаниям кататься, люби и меня на "Ауди" возить в Тузпром. Пигмейчик, пигмеша, пигмунчик. Нет, плохо - не благозвучно. Магнатик, магнусик - нет, тоже очень плохо! Магнольчик - вот уже лучше. Любит Веничка в Андалузию на корриду ездить, привык на быков рогатых любоваться. Теперь и на себя посмотри в зеркало. Любишь хорошо жить, так поплачь, поплачь чуть-чуть от ревности - ничего с тобой не случиться, не отсыреешь. Без меня-то ведь давно бы уже с голоду подох. Ей же по работе приходится отлучаться! Тьфу ты, не по работе, а по любви. Исключительно по любви! Нет, звонить Веничке с этого телефона ни в коем случае не надо - это все равно что самому Фортепьяше прямо в скукоженую физию все высказать. Пусть лучше остается в полном неведении и ни о чем не догадывается моя лапочка…
- … сте-бе-лек, за-су-шенный стебеле-чек, - вслух и по слогам неспешно и отчетливо пропела блондинка, потом открыла посильнее кран и продолжила, внимательно наблюдая за собой, напевать по слогам, - поп - ры - гун - чик, ла-пуш-ка, пиз-нес-мен, - Оленька беззвучно, но уверенно хохотнула - в голос вернулась неподдельная искренность.
Оленька в восторге поцеловалась со своим отражением, но тут же предусмотрительно стерла с зеркала следы губ.
- Ты мой туз, ты мой валет, сделаю тебе привет, - пропела она на размер фортепьяновского ванного притоптывания, потом наскоро умылась, насухо вытерлась полотенцем, последний раз провела расческой по волосам, контрольно глянула на себя в зеркало и вышла из ванны.
Рор Петрович в белой сорочке, в тщательно выглаженных серых брюках, но еще в домашних тапочках, подошел к Оленьке поцеловал ее в щечку и сказал:
- Я уезжаю, а ты можешь остаться здесь и отдохнуть.
- Куда ты уезжаешь?
- В Тузпром, дорогая.
Оленька надула губки. Хотя это было в высшей степени предсказуемо и понятно, что Форпепьянов утром поедет на работу, но это не входило в ее утренние планы. Тем не менее Оленька сразу же губки раздула - капризы ей еще не время разводить. За завтраком надо бы узнать, чем вообще Ророчка сейчас занят в своем Тузпроме.
- Маленький мой, без тебя я буду скучать! - Оленька подпустила в голос легкой грустинки.
Рор Петрович вежливо улыбнулся.
На завтрак были поданы кофе, сливки и фруктовые салаты, главный изыск которых был на этот раз в нарезке - кусочки дынь походили на розы, тончайшие яблочные ломтики были изогнуты в форме цветков гиацинта, а груши под филигранным фруктовым скальпелем тузпромовского повара-кудесника сеньора Жьячинто превратились в лилии. С обожанием глядя на господина Фортепьянова, Оленька напряженно прикидывала, как бы ей встрять в тузовый бизнес по-настоящему, а не сбоку-постельного-припеку. Так ничего путного и не придумала, но, допивая кофе, решительно сказала:
- Одна я тут не останусь.
- Я распоряжусь - тебя повозят по магазинам.
- Мне в магазинах делать нечего.
- Ты - женщина, твое место в бутике, - Фортепьянов посмотрел на Оленьку, потом протянул в пространство руку, и кто-то из обслуги тут же поднес ему серебряный поднос, украшенный фамильными фортепьяновскими вензелями.
Олигарх взял с подноса карточку, улыбнулся и, пропев:
Как же я в тебя влюблен,
Как поет моя душа.
Полюбила - миллион,
Разлюбила - ни шиша! -
протянул карточку Оленьке и захохотал.
Вот оказывается, что за стишки придумывал под водяными струями миленький Ророчка.
Оленька с улыбкой благодарности уже хотела было взять кредитную карточку, но тут же поняла, что это опять ошибка - уж больно общение с олигархами полно неожиданностей.
- Как трогательно! Какой ты заботливый! Как это мило! - Оленька вскочила, поцеловала просиявшего Фортепьянова в лобик, села, но карточку с подноса так и не взяла. - Без тебя я не хочу в первый же день отовариваться на твои деньги. Давай поедем по магазинам вдвоем.
- Почему вдвоем? Что за глупости? Сегодня я очень занят. Вечером тебя привезут ко мне, и мы вместе поедем на одну из моих резиденций.
- Нет! Подарки ты мне купишь сам, - твердо возразила Оленька.
- Выбери все, что захочешь, и я потом все это тебе презентую.
Оленька выдержала паузу, опустила глазки, потом подняла их и сделала подсечку:
- С какой стати? Не надо мне ничего дарить - пока не за что. День рождения у меня в августе, восьмое марта уже прошло. А если ты со мной намереваешься расплатиться, то все это было, представь себе, мой дорогой, бесплатно. "Ишь, нашел себе проститутку!" - добавила про себя Оленька.
- Не пойму тебя, - опешил благодетель. - Я действительно занят! У меня сегодня совершенно нет времени выбирать тебе платья и ходить по магазинам. Как бы ни хотел я этим с тобой заняться!
- Значит, мы сделаем это в другой раз. Как-нибудь потом заедем в бутик, и ты мне купишь его в подарок. - Оленька оговорилась, но не поправилась. - Если конечно захочешь - это совсем не обязательно. А сегодня я тоже занята, - и красавица опустила ресницы.
- Возьми карточку и не валяй дурака! - вдруг строго приказал Рор Петрович, взял поднос и протянул Ланчиковой.
Оленька привстала с кресла, потянулась и взяла платиновую карточку "Американ экспресс".
- Спасибо! Но ты поедешь со мной! - столь же строго потребовала Оленька.
Фортепьянов рассмеялся, что-то произнес одними губами и, удивляясь в очередной раз самому себе, сказал:
- Ладно! Хрен с ними со всеми. Мой туз и без меня сожгут. Поехали, - говорят, в Москве сейчас барахла больше, чем в Париже.
- Если ты в самом деле хочешь мне сделать приятное - купи мне "Сессну"! - Оленька на мгновение зажмурилась от собственной наглости, но подняла на магната требовательный и испытывающий взгляд.
- Что тебе купить?
- Самолет.
- Глупости какие! Зачем тебе самолет?!
- Я буду на нем летать.
- Еще чего! Ни в коем случае! Ты разобьешься!…
- Если я разобьюсь, то только вместе с тобой! Мы полетим вдвоем!
"Она не только сумасбродка, она еще и сумасшедшая! Ужас какой!" - не на шутку испугался Фортепьянов и в растерянности спросил:
- У тебя что, не все дома?
Ему вдруг расхотелось ездить с этой опасной блондинкой по магазинам.
- Я планеристка, у меня тридцать восемь часов самостоятельного налета. Я четыре раза с парашютом прыгала, - гордо сообщила Оленька. - Ты сам не сидел за штурвалом, дорогой, вот и не знаешь, что такое полет…
- Господи, а я испугался, что ты ненормальная, - вздохнул с облегчением Фортепьянов. - Никуда я с тобой не полечу - у меня есть свой экипаж. У "Тузпрома" целый парк самолетов. Недавно из Самары по зачетам еще четыре "Антея" получили - можем на них с тобой полетать.
- Я хочу "Сессну", и ты мне ее купишь! - потребовала Оленька.
- Хорошо, куплю, - согласился влюбленный Фортепьянов.
- А сейчас поехали по магазинам! - дожала Оленька старого промысловика.
- Ладно, поехали, но только побыстрей. Ко мне в три часа приедет господин Чмомордин, и тут уж ты меня извини! Мы должны сделать все покупки до трех часов.
Рору Петровичу вдруг ужасно захотелось поездить с Оленькой по бутикам, и он галантно подставил ей руку:
- Прошу!
Оленька положила левую, особенно украшенную брильянтами кисть на руку Ророчки и царственно встала из-за стола.
4.
"В квартирах у них тепло, метро их возит, покупают они в магазинах продукты, половину стоимости которых, по доброте душевной, тоже я им оплачиваю. Одеты мои сограждане в еврообноски, которые я выменял на туз - и опять-таки с убытком для себя. И все мои благодеяния они воспринимают как должное, а вместо благодарности меня же и обвиняют, что уровень жизни у них ниже, чем в Норвегии. Квалификации у них нет никакой, компьютер они только на газетной рекламе видели, но дай им - и тоже как подарок на именины - высокооплачиваемую работу. Очень любят они трудиться по социалистической старинке - руками пошевелить, покурить в цеху, а в укромном уголке за обшарпанной доской почета спрятать за пазуху выточенные детали или приклеить пластырем к причинному месту украденный фарш. И уверены, что сильно уже поднаторели и вполне могут теперь производить конкурентоспособную продукцию. А это только-то и значит, что засядут наши ударные работнички в теплом, обогреваемом на мои деньги здании, само пребывание в котором в течении пятидневной рабочей недели стоит ровно в три раза дороже любого товара, который они собираются выпускать, и будут меня же винить во всем. Именно за то, что я их обогреваю, кормлю, развлекаю и даю им работу. Никакой благодарности никогда от них не дождаться. Совки есть совки - что в лоб, что по лбу - никаким капитализмом их не исправить…"
- Дорогая, тебе зеленый цвет не подходит! - сказал вслух господин Фортепьянов.
- Это цвет моих глаз, - напомнила Оленька, вертясь перед зеркалом.
- Это я вижу. Но все равно зеленый тебе не идет.
- Не правда ли, странно? Я давно заметила, что зеленое мне не идет, хотя я никогда не могла понять, почему.
- Какой у Вас тонкий вкус, господин Форпепьянов! - польстила телеизвестному магнату продавщица, которая, может, всего лишь из-за двух лишних сантиметров в талии не пробилась на подиум. Продавщица была очень красива, но какой-то оберточной красотой. Она суетилась и прислуживала Фортепьянову - именно Фортепьянову, а не женщине, которой магнат собирался подарить обновки - с восторгом и обожанием, с заботливостью и преклонением перед фортепьяновским несчетным состоянием и в то же время с подчеркиваемой неодолимостью кастовой преграды между ней, ничтожной продавщицей, и полубогом Фортепьяновым. От этого самоуничижения Рору Петровичу стало не по себе. Продавщица была вышколена, все ее естество исходило приторным жасминовым преклонением перед богатыми клиентами бутика. Предвосхищая малейшие желания господина Фортепьянова, она очень огорчалась - разумеется, нарочито, - если магнат не выказывал никаких пожеланий. Впрочем, продавщица и на Оленьку перенесла часть своего восторга, предупредительно склоняясь перед нею, оправляя ей подолы платьев и подавая все новые и новые костюмы.
Фортепьянов невольно сравнил двух женщин. Холеная служащая бутика явно превосходила Оленьку по длине ногтей, по объему бюста, по ухоженности кожи рук, а макияжи вообще были несравнимы - Оленька намазюкалась так нелепо, что даже Фортепьянову бросалось это в глаза.
Но почему-то для Оленьки господин Фортепьянов готов был потратить столько денег, сколько она захочет и потребует. А для продавщицы, для этой угодливой твари…
Оленька опять ушла в примерочную, но шторки за собой не задернула, устроив из переодевания коротенький сеанс стриптиза.
Фортепьянов послушно любовался Оленькой, смотрел, как она при помощи продавщицы сняла зеленое и надела темно-коричневое - из тяжелого шелка - вечернее платье.
Фортепьянов кивнул головой.
Следующим было легкое летнее платье, потом темно-красный шерстяной, ручной вязки деловой костюм, в котором Оленька совершенно преобразилась. Магнат глянул на ценник - четыре с половиной тысячи долларов с копейками, - и одобрил и это строгое одеяние, потом отвел взгляд от Оленьки, вышел из примерочной, сел в кресло и вернулся к своим размышлением.
"Бабы, что с них взять. И мужики наши - тоже бабы. Бабская психология… Набить все шкафы битком - костюмами, шубами, чтобы туфли в коробках лежали до потолка… К сожалению, и для моей Оленьки жизнь без этого невозможна. А между прочим каждый стежок кутюрье - кубодецикилометр туза! И все-то нам мало - одним на хлеб не хватает, другим на "Жигуль", третьим - на виллу в Майами. А туз скоро кончится, месторождения иссякают. Продырявили землю, как подушечку для иголок. Через десять лет из недр только грязевые пузыри пойдут, и все - конец нашей самоедской экономике. Хитромудрая Европа к тому времени прах и мусор научится расщеплять - найдут чем обогреваться. А как кончится наш российский туз - так сразу все борцы за свободу и демократию, все эти наши благородные англо-немецкие учителя и франко-саксонские друзья выстроят за две недели новую берлинскую стену. Но уже гораздо восточнее - прямо по нашей границе. Чтобы на века, навсегда от нас, от дураков, отгородиться…"
Фортепьянов встал и опять вернулся в примерочную, чтобы поторопить Оленьку.
Оленька взглянула на Рора Петровича - тот постучал по наручным часам.
- Все, все - мы уже закончили! - заторопилась Ланчикова. - Помоги мне, пожалуйста.
Фортепьянов взял мешок с платьями, упакованными вместе с плечиками. Оленька отвернулась, застегиваясь. Продавщица вышла со списком отобранного товара.
Фортепьянов быстро взял со скамьи забракованное им же зеленое платье и запихал его на дно мешка, даже Оленька не заметила - или виду не подала. "Ловко! Здорово получилось!" - обрадовался, наконец, господин Фортепьянов.
- Ты счастлива? - спросил Ророчка уже в лимузине.
- А ты? - откликнулась в восторге Оленька и поцеловала своего маленького мальчика.
- Как ни странно, я тоже очень счастлив, - усмехнувшись, ответил правнук вора-форточника.
5.
Действительный член Всероссийской науки, настоящий, а отнюдь не кисельный академик Валерий Валерьевич Бобылев, седоватый крепыш с тяжелыми надбровными дугами и глубоко посаженными голубыми, а то вдруг и темно-синими глазами, несколько лет тому назад совершенно неожиданно для себя оказался без привычной оборонной работы и во вполне дееспособном возрасте был отправлен на пенсию, - то есть остался без средств к существованию.
Оказавшись одной из первых жертв капитуляции в холодной войне, академик Бобылев в долгие часы весьма не свойственного ему досуга стал теперь с особым пристрастием размышлять, как могло такое случиться - неприступная, могучая держава, защищенная тысячами межконтинентальных изделий, ракет его же собственной конструкции, каждая из которых, по сути, была концом света, оказалась уничтоженной и исчезла с географической карты…
Беспощадная, изнурительная битва, которая велась три четверти века, была проиграна без боя. В то же время оружие, созданное академиком, все время находилось на боевом дежурстве. Мощнейшие ракеты, денно и нощно защищая все самое для Бобылева дорогое и святое, так ничего и не защитили!
А ведь академик Бобылев относился к своим ракетам, как к живым существам! Он беспокоился и заботился о них, хорошо помня, как они капризны и каким вздорным характером обладают. При малейшем неуважении и недогляде коварные эти изделия самопроизвольно взрывают пиромембраны и сжигают всех, кто оказался на стартовой площадке - как это случилось однажды на полигоне в Тюратаме. Поэтому Бобылев предусмотрительно закрыл свои ракеты от остального враждебного им мира армированным стале-бетоном-600 и десятилетиями увеличивал мощь их зарядов, терпеливо и настойчиво преодолевая мегатонный порог за порогом. Его труд был неоднократно приравнен к подвигу и соответственно высоко награжден. А теперь вот - ох, уж эта ирония судьбы! - все заслуженные успехи академика Бобылева, скопившиеся на лацканах его парадного пиджака в виде медалей и золотых звездочек, пригодились ему на черный день…
Особенно сражен был академик Бобылев тем обстоятельством, что тотальную капитуляцию и историческое поражение он сам воспринимал сперва как победу разума. Словно затмение какое-то случилось, в течении которого он, академик, был полным дураком.
Словно идеологический столбняк поразил выдающегося ученого, каковым по праву себя считал Бобылев. Ведь это он решал - и с успехом решал! - все оборонные задачи - и не просто курировал доставку и окончательную сборку зарядов массового поражения, а вкладывал в это дело всю душу… Бобылеву было до слез обидно! Зачем же из контрольно-пропускных пунктов почтовых ящиков он поштучно провожал на боевое дежурство надежду всего прогрессивного человечества? Почему межконтинентальные болванки с известной сверхсекретной начинкой, блестящие испепеляющие характеристики которой так и не поддались измерению количеством гарантированных жертв, оказались никому не нужны?
Академик Бобылев не находил никакого объяснения вселенскому конфузу и позору, и у старого оборонщика возник стойкий комплекс пораженца. Ему захотелось немедленно своими руками исправить… - но что исправить? Он пытался по памяти определить техническую ошибку, которая привела его к жизненному поражению, и сходил с ума. Все было проверено тысячи раз, все было готово, оставалось только нажать на красную кнопку и повернуть ключ - и была бы одержана решающая и окончательная победа, которую так бездарно проворонили эти чиновники и бюрократы.
Впрочем, академик Бобылев, будучи блестящим аналитиком, вполне допускал, что результат будущей войны мог быть не столь однозначен. Но тут он полностью поддерживал идею своего любимого философа Константина Леонтьева, что лучше перенести кровавое поражение, чем допустить бескровное давление на себя отвлеченной Европы, а тем более - конкретной Америки.