– Потому что звонили. Те. Оттуда, – снова пряча глаза, объяснил за жену приятель. – Сказали, что можешь приехать, просить укрыть. И велели сообщить им об этом.
Вон как! В. даже не приходило в голову, что те могут додуматься до такого. Не поймав его бреднем на базе, решили ловить большой сетью.
– Да нет, – успокаивающе бросил он приятелю, – не беспокойтесь, я к вам совсем с другим. Собственно, к тебе, – он взялся за доску в руках приятеля и подергал ее. – Слышишь? К тебе. Ты уйди, – посмотрел он на жену приятеля. – Ну, или, в крайнем случае, отойди.
Боком, боком, мелкими шажками та отодвинулась ненамного и замерла. Похоже, сдвинуть ее еще на пару шагов можно было лишь чем-то вроде лебедки. Если перед тем удастся накинуть на нее трос. Ладно, пусть хоть так, решил В.
– Ты вот что, – сказал он сумевшему поднять на него глаза приятелю, и о, какая собачья вина стояла в них, как нехорошо, как скверно было ему! – ты не мучайся. Я к тебе, собственно, за этим лишь и приехал, чтобы сказать: не мучайся. Кто знает, может, больше не увидимся. Вот чтоб ты знал мое отношение. Не ты бы, так кто-то другой. Не все равно кто. Друг любимый на меня… – "Наточит нож за голенище", – эти слова В. не стал договаривать. – Ты мучаешься, я вижу. Не мучайся. Я на тебя не держу сердца. Обидно мне, естественно, да уж что тут… не мучайся. Можно, конечно, было бы и позвонить… но телефонный разговор – это все же не то.
Оглушенным, удивленным, обрадованным взглядом смотрел на него приятель.
– Почему ты говоришь "не увидимся"? – спросил он, поднимаясь со своего чурбака и прислоняя к тому доску. Каким аккуратным движением прислонил он доску! Каким нежным! – Что ты имеешь в виду – "не увидимся"? Почему?
Тревога? Нет, не тревога звучала в его голосе. Беспокойство за В.? Нет, и не беспокойство. Облегчение – вот что, скрытое облегчение, что В. каким-то образом избавит его от своего присутствия в их жизни.
– Не знаю, что я имею в виду, – сказал В. – Так мне кажется. Прощай, – не делая паузы, как на лету завершил он разговор. Глянул на жену приятеля, в страстном желании разобрать каждое произносимое ими слово обратившейся в одно мучительно напряженное ухо, притиснувшей от этого напряжения к груди скалку и густо испачкавшей себя в муке: – Прощай. – Повернулся и быстро, все быстрее, быстрее ударил обратно к калитке.
– Подожди! Подожди же! – услышал он за спиной. Остановился, оглянулся – приятель, не сумев затормозить, наскочил на него, едва не свалив. – Ты знаешь, – забарабанил приятель, – мы можем не сразу позвонить о тебе. Ну, что ты здесь был. Выждать сколько-то. Чтобы ты успел уехать.
В. покивал:
– Да, это будет хорошо. Выжди.
– Сколько? – поспешно поинтересовался приятель.
В. прикинул, сколько ему ехать до развилки, после которой можно чувствовать себя колобком, ушедшим и от бабушки-дедушки, и от прочих зверей.
– Минут бы двадцать, – сказал он.
– Нет, двадцать минут – это много, – затряс головой приятель. – Тут же соседи. Видели тебя, наверно… Минут десять.
– Хорошо, минут десять, – согласился В.
Минут пять выждет приятель, не больше, вспоминая его барабанную речь, осознал В., когда уже был в машине. Но что можно было тут сделать? Только ужать двадцать минут до пяти, и он мчал, сначала по пылящему проселку, потом по разбитому асфальту до намеченной развилки так, словно участвовал в гонках.
Из церкви выходил народ. Судя по всему, закончилась вечерняя служба, следовало поторопиться. В. торопливо преодолел расстояние от своего "Фольксвагена" до распахнутых в полный раствор дверей. Выходившие из храма, обернувшись и вздымая глаза на крест над входом, осеняли себя крестным знамением, и он счел необходимым вслед за ними, вспоминая вчерашнее поучение священника, как складывать пальцы, сделать то же самое.
На свечном ящике в притворе сидела та же капустница, что вчера, она узнала В., и ее тотчас преисполнило усердным желанием помочь ему.
– Отца настоятеля видеть? – с пламенной кротостью поинтересовалась она у В. без всякого обращения с его стороны.
– Да-да, его, – благодарно отозвался В.
– Поспешите, поспешите, уйдет, – захлопотала капустница. – В алтаре, должно быть, сейчас, вы там у дальних дверей постойте, подождите, когда выйдет.
В. метнулся к арочному входу, влетел в храм. Человек пять, не больше, оставалось уже внутри. Двое ходили от иконы к иконе, крестясь и прикладываясь к ним, один стоял на коленях перед серебряным ковчежцем с мощами святых, еще двое топтались в углу у алтаря, около этих дальних дверей. Похоже, им, как и В., нужен был священник, и следовало занимать очередь.
Появившийся из алтаря настоятель был уже в обычной светской одежде, снова, как в прошлое появление здесь В., неотличим от прочих людей, только седеющая обильная борода, каких в мирской жизни никто обычно не носит, и свидетельствовала о священстве.
– Батюшка! Батюшка! Не обессудьте! Помощь ваша нужна! – тут же бросились к священнику те двое, как правильно определил В., что поджидали его.
Четверть часа, не меньше, пришлось ждать В., пока священник освободится. А когда освободился и ступил к В.: "Что-то случилось?" – у В. вырвалось: "Что же вы меня предали!" – совсем не то, что намеревался сказать.
– Как я вас предал? – с недоумением и обидой воскликнул священник.
– Вчера. На телевидении. – В. говорил и сам изумлялся тому, что говорит. Не было, не было в нем мгновение назад этой мысли, не собирался об этом! Словно ради этого сюда и пришел.
– Что же это я вчера такое на телевидении? – удивился священник.
– Не защитили меня. Несли про меня Бог весть что… Не вы, не вы! – поторопился В. исправить свою оплошность. – Они там несли – а вы не опровергли.
Взгляд священника ушел в себя.
– Не опроверг. Вы правы. Почему-то не получилось, – с покаянностью произнес священник затем. – Правы, правы. Простите меня.
– Я что, – вырвалось у В. – Вон, – показал он рукой под купол.
– Конечно, конечно, – кивая, со смирением согласился священник.
И разом В. почувствовал, что способен говорить о том, из-за чего оказался здесь.
– Я бы хотел исповедоваться, собороваться и причаститься, – сказал он.
Соборование, исповедь, причастие – ему было известно, что это делается с умирающим человеком, было известно – и никогда не присутствовало в сознании; но когда уходил от приятеля школьных лет с его садового участка, уже знал, зачем едет сюда.
Священник смотрел на него настороженно и словно бы опасливо.
– Вы что, смертельно больны?
– Да нет, – сказал В.
– Как же я буду вас соборовать, когда вы здоровы. Над здоровым человеком таинства соборования не совершается.
– Но если человек в опасности? Если ему грозит опасность? Такая, знаете… – В. споткнулся. Язык отказывался произнести нужное определение.
Но священник понял и так.
– А даже если смертельная опасность, – как продолжил он. – Соборование – не страховка от несчастных случаев.
– Но как же, – пробормотал В. Он помнил: соборование, исповедь, причастие. – Как же, как же…
– Вот плохо, что вы не были сейчас на службе, – с суровой наставительностью проговорил священник. – Я же вас звал. Сегодня бы исповедались, завтра на литургии причастились… – Он словно споткнулся. Словно какая-то иная, свежая мысль пришла ему в голову. – А впрочем, вот что, – сказал священник. – Приходите завтра с утра до службы, и я тоже приду пораньше. Исповедуетесь, потом отстоите службу и причаститесь. Давайте так.
В. неуверенно пожал плечами, покачал головой.
– Не знаю… Может быть, у меня не получится прийти. – Он высказывал опасение, но внутри была твердая убежденность, что не придет. – А можете меня сегодня исповедовать и причастить? – осенило его. – Пусть без соборования. – Священник смотрел на него с готовностью произнести твердое "нет", и В. прибег к последнему аргументу. Который, надеялся, не придется извлекать из тех глубин, которые столь неожиданно, столь оглушающее открывались ему и в которые он боялся заглядывать, так – чуть-чуть, не вполглаза даже, а слегка приразжмуривая глаз и тут же смыкая его вновь. – А если это не я вас прошу? Не соборуйте. Но причастить… причастите.
"Нет", готовое истечь с языка священника, умерло, так и не сойдя с него. Тихое потрясение стояло во взгляде священника.
– Вам так кажется? – спросил он затем В.
– Так же, как все, что со мной происходит, – сказал В.
Священник постоял около него еще некоторое время молча и коснулся плеча.
– Ждите меня здесь. Я должен пойти подготовиться.
Он исчез за алтарной дверью. В. огляделся. В арочном проеме входа в сопровождении согбенно-кривоплечего бородатого мужчины, в котором В. непонятным образом тотчас определил ночного сторожа, возникла капустница, они постояли-постояли там парной тенью, глядя на В., и исчезли. В. стоял во всем подкупольном пространстве совершенно один. Сейчас он впервые в жизни должен был исповедаться. Жизнь, что прожил, вихрилась в нем толчеей не связанных друг с другом эпизодов – у него было ощущение поднимаемого то ли с речного, то ли с озерного дна невидимым течением ила, забивающего легкие, туманящего зрение, стискивающего сердце.
Священник появился из алтаря в рясе и сбегающей через грудь и живот к голеням расшитой золотом широкой ленте епитрахили. Взял от боковой стены складень аналоя, расставил, выложил на него большой серебряный крест, толстый том Евангелия в серебряной пластине переплета. В. шагнул было к священнику, но тот повернулся к нему спиной и, осенив себя крестом, принялся молиться. "Отче наш, иже еси…" – удалось В. разобрать начальные слова единственной из молитв, которая была ему знакома. "Назовите ваше имя", – полуобернувшись к нему, попросил священник. В. торопливо назвался, вновь подавшись к аналою, но и сейчас рано еще было начаться исповеди: священник продолжил читать молитвы. Казалось, им не будет конца. "Это и есть исповедь?" – уже недоумевал В.
– Приступим? – неожиданно повернулся к нему священник. В. обварило морозным ознобом, и начавший было оседать придонный ил прожитой жизни опять взметнуло в нем вихревым облаком.
Сколько все потом длилось, В. не понял. Время споткнулось и стояло всю пору, что они беседовали с отцом настоятелем, и стояло, когда священник, воздев над В. конец епитрахили, возложил ее на его склоненную голову, произнес над ним какие-то слова, тупо и твердо четыре раза нажав на макушку в разных местах, что, должно быть, обозначало крест, а следом ушел в алтарь и вернулся с сосудом, похожим на кубок. И вот лишь когда В., широко раскрыв рот, потянулся к вынырнувшей из сосуда золотой ложечке, получив с нее плоть и кровь, получив еще немного спустя от священника и кусок небольшого хлебца в странных остроугольных щербинах, фарфоровую плошку с щедро налитой в нее красноватой жидкостью, когда он сжевал хлеб и опорожнил плошку, в которой оказалось разбавленное вино, лишь после этого споткнувшееся время будто скакнуло и двинулось дальше. "Поздравляю вас с причастием", – сказал священник. Что следовало ответить? Благодарю? Спасибо? Очень признателен? Нелепые все какие слова, они были слишком мелки, слишком малы, чтобы быть соравны тому, что произошло сейчас, и В. промычал что-то нечленораздельное, сам не понимая что.
Когда он вышел в притвор, капустница с согбенно-кривоплечим, определенным В. как ночной сторож, стояли около прилавка свечного ящика в позе торжественной встречи, а при его приближении капустница неожиданно упала на колени и поклонилась ему в ноги, натурально ударив лбом о бетонный пол.
– Вы что! – бросился к ней В. и принялся поднимать. – Вы что это?! С какой стати!
– Я не вам, я страданию вашему. – Слабые локоточки капустницы сопротивлялись В., отказывались подчиняться его рукам, выскальзывали из них. – Не вам, не вам!
– Да перестаньте, какое страдание… – пробормотал В. Стыдно ему было, неловко, конфузно.
– Страданию вашему! – повторила капустница, упорно противясь его усилиям поднять ее.
– Впервые вижу, чтобы батюшка кого-то таким образом исповедовал и причащал, – тоже кланяясь и крестясь, только не валясь на колени, подал голос тот, которого В. определил как сторожа. – Я уж с ним сколько лет. А впервые…
– Страданию вашему… – пролепетала с пола капустница. – Дай вам Бог сил!
– И вам! – нашелся теперь В., как ответить ей. – И вам! – поклонился он возможному сторожу.
И врезал из притвора на лестницу, кубарем покатился по ней, словно за ним гнались. Но кому было гнаться за ним? Это он убегал от себя самого, отразившегося в капустнице. Этот он, отразившийся в капустнице, пугал его, страшил, обессиливал. В. еще не был готов к встрече с ним. Хотя, чувствовал он, встреча была неизбежна. Неминуема, неотвратима, фатальна.
25
Показалось ему или нет, что охранники на шлагбаумных воротах посмотрели на него с особым значением? Похоже, что не показалось. Впрочем, это было не важно. Он возвращался независимо от того, ожидали его там расставленные силки или нет. Велик подсолнечный мир, а не выроешь себе нору в лесу, не станешь жить в ней подобно зверю, а выроешь да станешь – на что тебе такая жизнь, что в ней смыслу, зачем она тебе, что с ней делать? Что предуготовлено, то пусть и будет с таким чувством возвращался В. на озерную базу отдыха для высшего менеджмента завода.
На стоянке вдоль рядов разогретых дневным солнцем до печного жара машин прохаживался, заложив за спину руки, глянцево-кофейный таджик в своем похожем на спецовку серо-голубом костюме. И когда В., запарковавшись, выбрался из кондиционированного рая в битумный ад, он уже стоял рядом, и лицо его сияло в жизнерадостно-бодрой улыбке.
– Добрый вечер! С приездом! Слава Богу! – кланяясь, приветствовал он В.
Ни разу до того В. не видел его здесь. Таджик был выставлен на стоянке специально, чтобы сообщить кому следовало о его приезде? Ну да если и так.
– "Слава Богу" при чем тут? – не удержался он, однако, хотя и знал, что таджик не поймет его.
– При чем тут! При чем тут! – снова просиял таджик. И, не переставая сиять, спросил: – Багаж? Чемодан? Пожалуйста! Помогаю.
Он несся впереди В., катя чемодан и время от времени радостно оглядываясь, В. шел следом и думал, что попадать в руки психиатров все же не хочется, уж лучше тот бородач, может быть, удастся как-то потянуть с ними время, а той порой этот обитатель краснокирпичного особняка будет назначен, кем его собираются назначить, и проблема рассосется сама собой. Территория базы в отличие от утренней поры была, можно сказать, оживленной. Проехал, развевая полами длинной расстегнутой рубахи, подросток на велосипеде. Около главного корпуса с высокой лестницей катались на самокатах дошкольных лет мальчик с девочкой. Одно окно на втором этаже распахнулось с громким хрустом, и в нем, тесня друг друга, выставилась пара: он с голым торсом и она в наскоро наброшенном зеленом халатике, который еще оправляла на плечах. И все: и эта пара, и подросток на велосипеде, и даже дошкольного возраста самокатчики – смотрели на него не как то бывает обычно – взглянули и оставили взглядом, – а с той жгучей пристальностью, что подразумевает некое тайное знание о предмете взгляда и желание узнать еще больше.
Из особняка, в котором располагались апартаменты В., в теннисном костюме, в бейсбольной кепке, с ракеткой в руках выходил финансовый директор. Оказывается, они жили тут на базе под одной крышей.
– Что же, обратно? – останавливаясь, вопросил финансовый директор, воззрясь на В. с тою же жгучей пристальностью.
Он встал в дверях, загородив собою проход, и В. естественным образом тоже вынужден был остановиться.
– Почему вы считаете, что я обратно? – вопросом ответил В. – Может быть, я никуда не уезжал, а это у меня просто еще один чемодан?
– Да уж, да уж! – не освобождая прохода, сказал финансовый директор. – Вас так искали – нигде! Знаете, кто вас искал?
– Знаю, – кивнул В. Хотя так и просилось уточнить.
Финансового директора, впрочем, разрывало от желания поделиться с В. тайным знанием.
– Такие бугаи из психбольницы приезжали! – обрисовал он руками, какие богатыри разыскивали тут В. – Официальное распоряжение у них вас замести.
В. передернуло от его уличной фени.
– Не было у них никакого официального, – сказал он. И попросил, указывая на дверь за спиной финансового директора: – Позвольте.
– О, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, – отступая в сторону, изобразил финансовый директор воплощенную галантность. – Иду, кстати, играть с вашим другом. Не хотите подойти поболеть за него?
"Мой друг?" – удивился про себя В. Следом он понял, что финансовый директор имеет в виду Суллу.
– Может быть. Не исключено, – чтобы окончательно освободиться от финансового директора, пообещал В., ступая мимо него в освобожденный дверной проем.
Таджик, подкатив чемодан к апартаментам В., отпустил ручку и, выжидательно глядя на него, замер с окоченевшей на лице жизнерадостной улыбкой. Достав кошелек, В. хотел дать ему на чай, – таджик, переменившись в лице, испуганно зажестикулировал:
– Нет! Нет! Не надо!
И стоял, не уходил, вновь просияв улыбкой, ждал, пока дверь за В. закроется.
Интересно, закрывая дверь, думал В., кому он будет сообщать о его приезде: прямо сизощекому с младенческолицым или кому-то здесь, на базе? Едва ли…
Трепетанье полных свежей утренней росы лепестков розы, которое производил дверной звонок, раздалось, когда В. был в душе. Впрочем, уже вытирался, выключив воду, а лейся вода – не услышал бы звонка. Неужели же Голиаф пожаловал к нему так скоро? В. огорчился. Он был настроен поблаженствовать в одиночестве, подготовить себя к встрече. Поэтому он не поспешил к двери, напротив; ему хотелось пусть не прикинуться отсутствующим, но потянуть время, подольше не подходить к двери, не открывать ее. Даже такая мысль просквозила надеждой: может быть, позвонят-позвонят – и надоест, уйдут.
Нет, однако: он вытерся, вышел из ванной, оделся – добрых пять минут прошло, – а лепестки розы все лепетали и лепетали. В. решительно прошагал к двери и распахнул ее. На пороге, все продолжая держать руку на кнопке звонка, стояла кудлатая.
– Это вы! – вырвалось у В.
– Войти бы, – произнесла кудлатая. Голос у нее был приглушенный и боязливый, и еще она втягивала голову в плечи, словно боялась кого-то и хотела спрятаться.
– Конечно же, – посторонился В., впуская ее.
Кудлатая не вошла – вскочила. В. выглянул в коридор – коридор зиял пустотой и звенел тишиной, никого там не было.
– Что случилось? – спросил он. Впрочем, догадываясь, что.
Догадка его оказалась верна. Таджик доложил ей о его возвращении, а она сейчас, в свою очередь, должна была сообщить об этом дальше. Не могла не сообщить, обязана была, иначе потеряет место, а где она найдет другое такое?