- Это ещё что за демон? - оторопели инкассаторы.
- Я что, непонятно объясняю?! - повысил голос Новиков.
- Открывай, давай, - один из крепышей сплюнул на пол.
Максим перегнулся через барьер и съездил первому инкассатору по уху.
- Замочу гада! - взревел здоровяк и двинулся на Новикова.
Второй инкассатор повис у первого плечах, спасая Макса от неминуемых увечий. Пользуясь моментом, Максим засветил первому богатырю кулаком в нос, у того, как из двух кранов, хлынула кровища.
- Прибью, паскудина! - заблажил бронированный крепыш.
- Давай, один на один! - раздухарился Новиков, - гладиаторский бой! Только ты и я! Один на один!
Макс был долговязым и худющим дистрофаном, носил почётную кличку "человек-глист", так что исход гладиаторского боя был предрешён.
- Не трогайте его! Это наш п-поломойка, он п-придурошный и п-припадошный! - запинаясь, заверещал Зелепукин, - он из п-психушек месяцами не вылазит! Видать, опять обострение п-пошло!
Николай Петрович сделал Максиму захват за шею, заволок в каптёрку и запер дверь снаружи.
- Его счастье, что убогий! - прорычал инкассатор, размазывая кровь по бронежилету, - а не то бы я его по грудь в землю вколотил!
- Иди сюда, окорочок! - заголосил из каптёрки Новиков, - я из тебя фарш сделаю!
Инкассаторы, матерясь, покинули помещение, а Зелепукин, выждав четверть часа, заглянул в каптёрку. Максим, распластавшись на полу, храпел, как половозрелый бульдог. Николай Петрович пнул его ногой, Макс не отреагировал, Зелепукин пнул сильнее - та же реакция. Взбешённый охранник, маясь бездельем и негодуя на сподвижника, решил заняться стихосложением. Зелепукин был настолько зол, что рифмы выскакивали из него, как шарики из игрушечного пулемёта. Стихотворение срослось за какие-то полчаса, и Николай Петрович назидательно зачитал его вслух, обращаясь к турникету и конторке с ключами:
Наказ бывалого охранника
Мир стоит на понятиях,
А не дохлых китах -
Водка душит в объятиях,
Исчезая в устах.Она жмётся и ластится,
Но, в итоге, не даст.
Лишь глазёнки замаслятся,
Оберёт и продаст.Распрощаешься с дружбою,
Разведёшься с женой,
Распростишься со службою,
Сходишь в суд окружной.Одичаешь, обносишься,
Провоняешь козлом,
Наблюёшь, пропоносишься
И опухнешь грызлом.Подерёшься, полаешься,
Дашь начальству дрозда,
Попадёшься, сломаешься
Или съедешь с глузда.А на всех предприятиях,
Всех складах и цехах
Водка душит в объятиях,
Пропадая в губах.И пусть будет паршиво вам,
Я замечу одно -
Дело тащит за шиворот,
Зелье тянет на дно.Ты в дрова не складируйся,
Не чуди, не бузи,
А пойди, закодируйся -
Новый файл загрузи.Будет жизнь не отважная,
Но зато без венков.
Это - самое важное!
Это - без дураков!
Николай Петрович вспомнил своего дедушку, который любил говаривать, разговевшись стаканом самогонки: "Запомни, Колька, пьянка - дело хорошее, пока она не регулярна. Хочешь покоптить подольше - не пей два дня подряд и не живи с двумя бабами одновременно". Дед протянул девяносто пять лет, документально, долголетием, зафиксировав свои премудрые тезисы. И Зелепукин разразился новым стихотворением, чтобы окончательно наставить подрастающее поколение на путь истинный.
Советы бывалого охранника
Пьянка ловит на живца
Нашу молодёжь.
С бодуна не пей пивца -
В штопор упадёшь.Если давечь намешал -
Жди с утра угар.
И запомни - анаша
Множит перегар.Самого себя ругай,
Что мордень в крови.
Унитаз свой попугай,
Карму обнови.Припади на плитку лбом.
Да подумай, пёс!
Разве тут торчал столбом,
Кабы был тверёз?!Предки мудро говорят:
Старшим не груби,
Не бухай два дня подряд,
Баб двух не е-и.Не части, переборща,
Не круши вещей,
Съешь тарелочку борща
Или кислых щей.Выпей квас или рассол,
Редькою зажуй,
А припрёт - глодай мосол,
Ты же не буржуй.Стрескай лук или чеснок,
Кофе разгрызи.
Даже если валит с ног,
Ближних не грузи.С похмела не тронь турник,
Штангу не тягай.
Коли спирт в мочу проник,
Снова порыгай.С похмелюги не кури -
Сердце береги.
Не быкуй и не дури,
Не мети пурги.Приложи на темя лёд,
Брызни от души.
Да, смотри, не лезь вперёд,
В сторону дыши.Капни в глазы "нафтизин" -
Краснота сойдёт.
Ну, а если ты грузин,
То и так сойдёт.Нацепи на нос очки,
Галстук повяжи,
Прилижи волос пучки,
Чубчик уложи.Что творил, не вспоминай -
Ран не береди.
Лист капустный уминай,
Морсу наведи.Да поменьше восклицай,
Что ты с бодуна!
Слопай "антиполицай",
Как и вся страна!
Николай Петрович ещё долго бы перечислял способы борьбы с похмельем, но через проходную повалил народ с вечерней смены. Через два часа Зелепукин опять заглянул в каптёрку, Макс храпел так, что уши закладывало. Николай Петрович потрепал Новикова за плечо, тот открыл глаза, но взгляд его был таким остекленевшим и неодушевлённым, что Зелепукин сообразил - дорабатывать смену ему предстоит в одинаре. "Ну, Макс, ну, погоди", - мстительно подумал Зелепукин, - "я тебе устрою вечер воспоминаний". Он решил прибегнуть к излюбленному приёму своей жены, возведя подвиги Новикова в геометрическую прогрессию. В шесть утра Николай Петрович проснулся от барабанного стука в дверь, это очнувшийся острожник ломился на волю.
- Ты помнишь, пьяная скотина, как вчера в ведро для мусора отлил? - начал допрос хмурый Зелепукин.
- Я?! - Максимка побледнел.
- Ты.
- Не может быть!
- А как инкассатору по уху съездил и нос ему расквасил?
- Я?!! - Максимка позеленел.
- Ты.
- Петрович, ты гонишь!!!
- А как достал свой писюн и при всех стал измерять рулеткой?
- Я?!!! - зашёлся в истерике Новиков.
- Ну, не я же.
В помещении повисла надгробная пауза.
- Трындишь ты всё, Петрович, шутки шутишь, - облегчённо рассмеялся Новиков, - пробивоны мне устраиваешь.
- В натуре, так оно всё и было.
- Не помню, значит, не было, - Макс оглушающе икнул и нацедил себе стопку водки.
- Видишь ли, Максимка, пьяный охранник - то же самое, что священник педофил, вещи несовместные.
- Кто бы говорил.
- Посмотри на меня, - приосанился Николай Петрович, - я уже неделю в глухой завязке. Хочешь телефон нарколога тебе дам? Закодируешься, человеком станешь.
- Пошёл ты! - окрысился Новиков, - ещё недавно сам зажигал, а теперь, видишь ли, проповедником заделался.
Зелепукин махнул на соратника рукой и принялся, готовить завтрак.
Давай, полопаем, у тебя же вчера за весь день крошки во рту не было. Ну, что, тебе, Максимка, чаю, кофе?
- А у меня с собой бы-ы-ыло, - дурашливо хихикнул Новиков, доставая из рюкзака третью бутылку водки.
Зелепукин выругался и поплёлся, смотреть график - с кем он дежурит следующие сутки. В соответствующей графе значилась фамилия Новиков.
Нежданная слава
Жизнь - это неудержимое скатывание вниз по ледяной горке. И чем больше вам лет, тем стремительнее скольжение. Существует единственный способ притормозить время. "Какой же"? - спросите вы. Путешествия, путешествия и ещё раз путешествия. В них время замирает и буксует, удлиняется и растягивается, вмещая в один час приключений больше, чем за год жизни дома. А какие остаются впечатления - у-у-ух, уму непостижимо.
Вы идёте себе по Мадриду, а солнце катится по черепичным крышам, как Колобок по пригоркам, на мостовых спят бродяги, а цвет лица у них лучше, чем у московских артистов. И даже птицы щебечут беззаботнее, и даже продавцы магазинов, где вы ничего не купили, не шипят вам вслед, проклиная вас и всю вашу родню до седьмого колена, а нежно и томительно мурлычут: "Adios".
Или вы гуляете по Равенне и отчётливо понимаете, что это единственный город на земле, где вы хотели бы встретить старость.
Или вы бредёте по Вене, а потом заходите в старинное кафе, заказываете себе штрудель, кофе и, остаётесь в нём на целый день. Действительно, зачем вам гулять по городу, пусть лучше город гуляет вокруг вас.
Я вот что подумал - если в человеческой жизни и есть смысл, то он, прежде всего, в путешествиях. Я не нашёл его ни в карьере, ни в богатстве, ни в творчестве, ни в патриотизме, ни в горе, ни в радости; только в перемене мест.
О чём это я? Извините, заболтался. Хотел рассказать о превратностях славы, а получилось чёрти что. Когда ты колесишь по белому свету, у тебя скапливается так много впечатлений, что их необходимо куда-то складировать и скирдовать. Можно писать рассказы, можно фотографировать, Лёня же заделался живописцем. Сначала у него получалось так себе, но Куприянов был талантлив во всём, за что брался, и его мастерство росло, как на дрожжах. Увы, Россия не лучшее место для пейзажей, у нас слишком мало света, и картины получаются излишне тёмными и депрессивными. Смотришь, допустим, на картину "Осенний лес" и думаешь - а вон, та берёза, на которой художник, непременно, повесится, когда исполнит последний мазок. Потом выясняется, что живописец, на самом деле, отпетый весельчак и гуляка, но с климатом ему явно не подфартило. И картины его не берут, ну, не берут, хоть тресни. И правильно делают - нам чужой тоски не надо, нам своей девать некуда. А с лёниных картин на зрителя стекало столько солнечного света, что в нём можно было захлебнуться. Люди смотрели на его живопись и переносились в те места, где правила бал светотень, но тени было мало, зато света, хоть отбавляй. С куприяновских картин в глаза било южное солнце, дул морской бриз и слышался плеск волн. "Да с твоими картинами никакого курорта не надо", - шутили друганы, - "смотришь на них, и как будто на пляже загораешь".
И всё бы хорошо, но не было у Лёни славы, а художник без славы, что расстегай без начинки - всего лишь тесто, безвкусное и пресное. А как Куприянову хотелось погреться в нежных лучах славы, как хотелось, да, видать, не судьба. От этих грустных мыслей и решил Лёня сгонять, проветриться в Париж - столицу художников и влюблённых.
Гостиница, где он остановился, была не просто бедной, она кичилась своей нищетой. Унитаз, не привинченный к полу, шатался при малейшем прикосновении, душевая кабинка, лишённая стенки, напоминала Одноглазого Джо, а винтовая лестница была настолько древней и затёртой, что наверняка помнила казаков во времена их джигитовки по бульварам. Возле входа в гостиницу отирались высоченные негры, все они были гладкие и ухоженные, прямо лоснились на солнце. Чувствовалось, что они не работали ни дня в своей жизни, и единственное их занятие - слоняться по улицам без дела, без конца здоровкаться с себе подобными и хаять белых буржуёв, погрязших в расизме и ксенофобии. Завтраки в гостинице были чисто символические, зато Лёня лишний раз мог убедиться, как легко наши соотечественники переходят от светской беседы к последней степени остервенения и обратно. Сидят себе две тётки, завтракают и делятся впечатлениями. Всё тихо, чинно, пристойно, чашечки постукивают о блюдечки, бриоши восхитительны, под потолком реют ангелы. Разговор заходит о ценах на туры.
- А сколько у вас стоила путёвка?
- Тридцать тысяч за неделю.
- Мно-о-ого. У меня двадцать три тысячи за две недели.
- Сколько?!
- Двадцать три тысячи рублей.
- За две недели?!
- Угу.
- Не может такого быть!
- Я вам говорю.
- Женщина, всё вы врёте! Не может двухнедельный тур стоить меньше, чем недельный!
- Что, значит, не может! Просто вас тур агентство надуло! И поделом вам, нужно самой Интернет шерстить!
- У меня в тур агентстве свояк работает, он на мне рук греть не будет! Не может двухнедельная путёвка в Париж стоить двадцать три тысячи! Сидит и врёт прямо в глаза, стерва!
- Хабалка!
- Суматовка!
- На себя посмотри, чувырла!
- И как тебя, такую только в Париж пустили!
- Тебя не спросили!
- Ах, ты … с ушами!
- Дристать тебе, не перестать, грымза!
- Чтоб у тебя язык отсох! Чтоб у тебя внуки на Шрека были похожи! Чтоб у тебя…
Ну, и так далее. "Мне поездка, вообще, в семнадцать тысяч обошлась", - подумал про себя Лёня, но благоразумно промолчал, ему не улыбалось выслушивать оскорбления в свой адрес. Склока так же быстро гаснет, и под потолком вновь реют ангелы.
- А вы обратили внимание, на улицах совершенно нет собачьего дерьма! Раньше шагу нельзя было ступить, чтобы не вляпаться!
- Кризис, хоть что-то в нём есть хорошего.
- А мы не могли с вами в московском кафе встречаться?
- Нет уж, увольте. За границей, когда ты заходишь в кафе, словно попадаешь в гости, к своим, где тебя ждут и где тебе рады. А у нас чувствуешь себя, как диверсант в тылу врага. Так и ждёшь, что тебя облают, плюнут в кофе или, в лучшем случае, обдерут, как липку.
- А вы не были в Турции?
В воздухе вновь слышится запах озона.
- В Турляндию не поеду ни за что! Там туристы только и делают, что жрут! Жрут и жрут! Хавают и мечут! Лопают и хомячат! Как с голодного края! Париж - другое дело, кругом культура.
- Знамо дело.
Лёня пил Париж, пил как выдержанное вино, мелкими глотками, медленно и самозабвенно. Пил его под ярким солнцем и под моросящим дождём, под звон колоколов и шелест Сены, под запахи кофе и круасанов. Перед отъездом, Куприянова занесло в неблагополучный район, он хоть и находился под впечатлением от столицы Франции, обратил внимание, что дома становятся всё безобразнее, а негры всё выше. Вдруг из-за спины возник смуглый парень в футболке бразильской сборной. Он гостеприимно наступил Лёне на ногу и закричал:
- Footbol! Brasilia! Champion!
- Лёня остановился, не понимая, чего от него хотят. Латинос продолжал наседать:
- Amigo! Frend! Are you from?
- Раша, - выдавил из себя Куприянов, - СССР, Бразилия - дружба навек.
Парень начал приплясывать вокруг Лёни и показывать, наступи, дескать, и ты мне на ногу. "Надо же, совсем, как у нас", - ещё подумал Куприянов и отдавил бразильцу, или кто он там, пыльную лапищу. Парняга напоследок обскакал вокруг Лёни и скрылся в толпе. "Сколько же в мире сумасшедших, - ещё подумал про себя Куприянов, но игла сомнения уже кольнула его в сердце - на психа чувачок похож не был, в его нанайских плясках угадывался неведомый доколе смысл. Лёня ощупал нагрудные карманы - лопатника не было. Сердце тут же покатилось вниз и застряло в области подошв. Колени Куприянова подогнулись, во рту стало сухо и тревожно, в затылок ударил залп адреналина, так что окружающие дома и деревья утратили чёткость и побагровели.
- Ворюга! - завопил Лёня и обомлел.
До него внезапно дошло, что в кошельке были все его деньги, а, главное, загранпаспорт сроком на десять лет и шенгеном на год. Потеря такого документа была сравнима с утратой среднего пальца правой руки. То есть, в ближайшие месяцы можно смело забыть о путешествиях, а палец, вместо того, чтобы показывать оставшимся домоседам придётся использовать в иных, сугубо мирных целях. Хорошо, что неведомые доброхоты указали Лёне кафе, куда скрылся воришка. Куприянов ворвался в кафе, как Свирепый Гарри в любимый салун, глаза его горели праведным огнём, из ноздрей валил дым. Ворюга задёргался, замельтешил, пытаясь уйти от возмездия, но Лёня настиг его и схватил за плечи. А дальше получилось уже автоматически: Куприянов потянул на себя плечи противника и резко двинул коленом. Удар пришёлся нечистому на руку прямо в солнечное сплетение, тот стал хватать воздух ртом и пучить глаза, как будто Лёня наградил его базедовой болезнью. Парижане и гости столицы дружно зааплодировали, чувствовалось, что они тоже не против съездить карманнику по ушам, но пресловутая толерантность одержала вверх, и суд Линча не состоялся. Воришка протянул Лёне бумажник, Куприянов испытал непреодолимое желание повторить "солнечную процедуру", но тоже сдержался. Он не хотел, чтобы россиян упрекали в излишней жестокости.
Хоть Лёня никому и не рассказывал про своё приключение, все русские постояльцы гостиницы были уже в курсе. Мужчины жали ему руку и предлагали выпить на брудершафт, женщины поощрительно щурились, и даже дети показывали на него пальцем. Неведомым образом слухи о парижском инциденте доползли и до родного города, так Лёня стал местной знаменитостью. Теперь его выставки сопровождали наплыв посетителей и шумиха.
- Чья это выставка?
- Как чья?! Самого Куприянова!
- Какого Куприянова?
- Как, какого?! Того самого, который карманника в Париже отоварил!
- Банду карманников, - поправлял "свидетель расправы", - он там пятерых на локоть намотал.
- Да, - подтверждал ещё один "очевидец", - три челюсти им сломал и десять рёбер. А одному, вообще, башку проломил.
- По виду, вроде, не скажешь.
- Он в ВДВ служил.
- А-а-а.
- Ну и как, уходят у него работы?
- Улета-а-ают.
- Свезло Лёне, - завистливо вздыхали живописцы, ища глазами, кому бы тоже начистить рыло, - на ровном месте свезло. Такую славу за деньги не купишь, нужен скандал, а ещё лучше мордобой. Можно и в Москве, но лучше в Париже.
Утренняя дрожь
Вы знаете, что такое утреннее дребезжание? Нет, вы не знаете, что такое настоящие дрожь и дребезжание. А это состояние организма, словно вас загрузили в барабан стиральной машины, но вместо порошка засыпали туда гвоздей и канцелярских кнопок, потом покрутили, как на центрифуге, потрясли, будто в шейкере и, наконец, выполоскали и высушили.