- Да так. Про Красную смерть слышал? Хотя б по книжкам. Уездная леди Макбет и все такое. В России беспомощных стариков родичи подушкой душили, чтобы другим сытнее. Так это про наше время то ж. Отец мне как–то спьяну сболтнул.
После войны был страшный голод. А дед мой по отцу из Прохоровки на Курской дуге без ноги и без руки вернулся. На трактор не сядешь. Пятеро детей. Двух братьев дедовых поубивало. У них тоже семьи. Из взрослых только дед да отец мой шестнадцати лет. Отец, пока взрослые воевали, из последних жил с матерью малышню тянул. Он жизнь уже по–своему понимал. А тут прадед мой занемог. Крепкий, говорят, мужик был. С Первой мировой Георгиевские кресты хранил. Да надорвался на работе.
Вот зовет он к себе сына и блеет тихонько: амбец мне, Леха. И вам через меня! Как все улягутся, приходи ко мне в чуланчик. На тебе подуху, и рассказывает про ее применение. Дед батю по матушке! Как смеешь, говорит, ты мне, орденоносцу, такое предлагать! Я в танке горел! А прадед ему: в моей жизни тошнее твоего танка было! Маета мне. А по христианской вере руки на себя накладывать нельзя. И если не сделаешь, как велю, в аду мне плавиться!
Дед отмахнулся, заковылял прочь. А старик ему вдогонку: деда Степана помнишь, сукин ты сын? В год великого перелома в голодуху лютую кончился он, чтобы твой годовалый щенок выжил! И так взглянул, что мороз по коже. Ничего не сказал фронтовик, ушел. А про себя думает: жрать–то нечего, пропадут. И таких - вся страна. Никто пропажи не заметит!
А наутро бегут к нему младшие, кричат, дедушка преставился! Похолодел фронтовик. Ковыляет к телу отца. У изголовья дедушки та самая подушечка! И папа мой, шестнадцати лет, с матерью в кладовочке прибирает покойника!
Дяди мои и тети, его, старшего брата, до сих пор, как родителя почитают. А он мне открылся, что дедушку задушил, когда узнал, что у нас с Ирой нелады. Внука пожалел.
Так, преступление ль то, бросить их, чтоб жить им дать? Со мной пропадут! А так, Иришка, хоть мужика себе найдет подобычлевей. И Серега… - Он пьяно всхлипнул и тут же отер глаза. - Вот и расшифруй генетический код поколений!
- Дерьмо ты и сыкун! - брезгливо и пьяно сказал я.
- Кой хрен разница, если мы на одной бабе женаты? - усмехнулся Родин. - Я че то не понял, че ты про своих родоков плел?
Я поежился. После возвращения из Москвы мы с отцом, помню, так же глушили водку. Злобно, молча, кто кого перепьет. В армии меня научили пить одеколон, и я держался. Отец вращал рюмку вокруг оси кончиками пальцев, и я ненавидел седую кустистую шерсть на его фалангах и косо надломанный ноготь мизинца с серой грязью в трещине. Я ненавидел в нем себя, уродца! Их с матерью двоюродную любовь, которая сломала мою жизнь! Пьяное "ненавижу" я мычал за мертвого ребенка, за Муравьевых!
Получается, спьяну я наболтал Родину лишнего!
Потом из тьмы подъезда тянуло морозцем. Мы курили напоследок втроем. Уголек сигареты выхватил масть доброй, бесполезной собаки.
- Почему ты не написала о Смоли? - спросил я Иру.
- Я? А, да, тут приходила твоя соседка. Немая. Приносила письма. А куда писать?
На улице беленая баба без головы помахала мне веслом.
Я был обескуражен! На письма отвечала Рая! В детстве меня учили не заглядывать через плечо тому, кто пишет письма, не читать - чужие… О том, чтобы кропать их за кого–то бисерной вязью и для конспирации левым наклоном? Подобное не приходило в головы моим наставникам.
10
Очнулся я на следующий день, под вечер с мерзким ощущением алкогольного отравления. Предметы водили хоровод. Я смутно помнил каплю, зависшую с нарезанного винтом горлышка бутылки, и пустую рюмку. Помнил засыпанный фиолетовой пудрой снега тротуар в желтовато искристых пятнах света редких фонарей. Меня никто не провожал, и я не представляю, спали они либо пережидали мой уход. Не помню, куда пропал хозяин. Скотское поведение в чужом доме угнетало.
Тут я вспомнил последний перекур на лестнице. И, нанизав тапки и попав в рукава халата, отправился на кухню хлебнуть воды.
Рая готовила - меня воротило от запахов - и грела чайник. На девушке был джинсовый комбинезон и прозрачный полиэтиленовый фартук. Над худенькой шеей на затылке калачом дремала толстая черная коса. Григорий гремел ведрами во дворе… трава, на траве дрова, - запнулась мысленная скороговорка.
Тем утром я впервые подумал о девушке всерьез.
Некогда, академические успехи Раи изумили меня, но я не признавал за девушкой интеллектуального равенства исключительно из–за собственной духовной лени. Некая функциональность ее имени - например, жизнь в раю - с детства представлялась мне глумлением над возвышенной мечтой человечества.
После возвращения от Муравьевых ранним утром в сонной и угрюмой толпе на троллейбусной остановке мне померещилось знакомое лицо. Молодая женщина в светлом демисезонном пальтишке, словно бабочка, пристроилась к рою мух. Малиновая косынка, повязанная на затылке, - что–то от дятла - подразумевала желание нравиться. Ее недостатки - костистый лоб, густые брови и ярко напомаженные тонкие губы - в композиции с умными глазами делали незнакомку обаятельной.
Девушка робко кивнула. Пять лет странствий сохранили в памяти о соседке - худенькое, остроносенькое существо с толстенной черной косищей. Я догадался - это Рая. Вспомнил, что не умею объясняться на языке рук, и тоже кивнул.
Так началось повторное знакомство с семейством инвалидов!
Парадокс любознательности: можно исколесить полсвета и ни разу не заглянуть в переулок в квартале от дома. Как–то после прогулки я забрел в тупик. И слева у забора из ржавой металлической сетки - сквозь этот дырявый невод гуляли куры - увидел забытый силуэт мужика: черный ватник, полотняные штаны, вправленные в кирзачи. Хозяин кормил огромную лохматую дворнягу волчьего окраса. Му–му выбралась из конуры, попеременно потягивая задние лапы. Мне показалось, из–за жары черные мухи плавились перед глазами. Мужик, приземистый, кривоплечий - мое младенческое воспоминание, - шагнул из–за живого редута карликовых вишен. Он пел! Точнее, мычал какой–то мотив. Привязывал покрепче к ручке металлического бачка конец веревки и модулировал голосом подобие мелодии! Мистический ужас детства заворошился в груди. Я огляделся и сообразил: участок по диагонали граничит с нашим участком и вспомнил, как отец рассказывал мне, что соседи, брат и сестра помогали нам по хозяйству.
Тогда же, после дневного сна, хрустнув сочным бочком яблока на полдник, я во дворе своего дома столкнулся с дневным наваждением. "Герасим" за отсветом окна налаживал метлу. Подтянув пояс халата, я вышел к Грише.
Его насупленные брови–гусеницы беспрестанно шевелил нервный тик. Мужик очень походил на своего отца, такой же нескладный, разве повыше. Лет тридцати, лицо одутловатое, голубизну глаз разбавил серый цвет. Он сильно заикался скороговоркой: "Я тебя знаю, тебя знаю, тебя знаю! Ты, ты, ты…" Позже мне мерещился блеск в угрюмых зрачках Гриши, словно мысли неуклюжего идиота вырывались из мрака слабоумия. Мое воображение ныряло за ними в черную пустоту, изрезанную беспорядочными трассерами здравых представлений, и отступало. Тогда же, помню, мне пришла странная фантазия: если этот ручной Смердяков убьет человека, его упрячут в психушку и сохранят жизнь.
Домашним хозяйством Песоцких, - фамилия соседей, - руководила девушка. Они держал пару свиней и дюжину кроликов: брат кормил их, выгребал грязь, мел двор. В детском саду Григорий нагружал в баки пищевые отходы и, напрягаясь всем телом и пригнувшись к земле, на тележке волок груз как добросовестная тягловая скотина. Сестра запрещала ему заходить в дом в рабочей одежде, пахнувшей нечистотами. Григорий даже в холода переодевался за крыльцом в сараюшке наподобие нужника. Вне работы на инвалиде всегда была чистая рубашка, по–деревенски застегнутая до воротника, и куртка с капюшоном.
Восторги моей матери выдающимся умом девушки напоминали мне пародию Булгакова на научные победы физиолога Э. Штейпаха и профессора Н. К. Кольцова, которые писатель отразил в "Собачьем сердце". Но отец охотно давал соседке раритеты своей библиотеки: хотя при посторонних трясся над книгами в припадках хронической библиофилии. Девушка, словно Татьяна Ларина, не раз бродила одна с опасной книгой от своего к нашему дому. В основном Рая интересовалась еврейским следом в русской словесности, ее серебряным ядром и его осколками за рубежом и в России.
Нарцисс, я упустил увлечение девушки цветами - некогда она подарила матери малиновый хвост птицы, зарывшейся в цветочный горшок. Этот хвост, со сдерживаемым удовольствием обладания, мама обозвала тилландасией. Через диагональ соседского забора в окнах дома и на клумбах хорошо просматривался райский сад, где хрупкие орхидеи фаленопсисы и цимбидиумы соседствовали с яркими звездочками шлюмбергер и ромашкоподобными ярко–рыжими герберами. А кусты махровой бегонии можно было спутать с алыми розами. По углам участка кустился колючий шиповник с яркими брызгами розовых цветов весной, и кровавых капель душистых ягод осенью. Тут и там перемежались мохнатые головы крупноцветковых желтых хризантем и красных георгинов. В пору цветения сирень трех оттенков заполняла воздух удушливыми волнами, и прохожие останавливались полюбоваться жемчужиной сада, ветвистыми коконами ее белой разновидности. Девушка охотно дарила веточки белоснежного чуда всем желающим.
Каких только тут не было причуд, изысканных уродств и издевательств над природой! Тут были шпалеры из фруктовых деревьев, груша, имевшая форму пальмы, зонт из яблони, арки, вензеля, канделябры и даже цифра, означавшая год моего рождения.
- Весь секрет красоты сада в том, что они любят свое дело! - говорил о соседях мой отец. - Первый враг в этом деле не хрущ и не мороз, а чужой человек!
Мои скудные познания в ботанике уродуют натюрморт. Среди глянцевых пионов и тюльпанов в письмах "Иры" затерялись декоративные тезки нашей звезды, подсолнухи. И теперь мне кажется странным, что я сразу не догадался, что письма мне сочиняла Рая.
Очевидно, мои московские злоключения привнесли для девушки в мой образ нечто байроническое, а ее неудачный брак и жизнь с братом обострили впечатлительность. В энергичных повадках Раи одно время проскальзывало удовольствие от придуманной игры в подругу дома - она, и застенчивого воздыхателя - я. Соседка сносно рисовала. Ее карандашные наброски и акварели составляли коллекцию из нескольких тугих папок, а полевые пейзажи, вечерняя река и тому подобное, прозябали по углам нашего дома. По памяти Рая изобразила меня на листе ватмана: небритый подбородок, собачья тоска в глазах и растрепанные волосы. При запутанных обстоятельствах мать видела этот шедевр.
Однажды я украдкой наблюдал, как на веранде девушка из плетеного кресла, приподняв бровь, с холодком рассматривала знакомую матери - мама вознамерилась сосватать меня с этой особой. Особа либо растерялась, либо от природной глупости, корчила то скромницу (тогда она тупила взор, учащенно моргала накрашенными ресницами и благодарила елейным голоском), то женщину широких взглядов (тут она не в лад лаяла смехом над банальностью, оскалив зубастый рот, разваливалась в кресле и закидывала ногу на ногу). Казалось, Рая глазами подслушивает беззвучное шевеление губ. Чашке чая, наливаемой мне, девушка придавала деликатную индивидуальность и подчеркивала сухой механизм операции с заварным чайником над чашкой особы. Мама расстроилась своей неудачей и все бормотала о знакомой: "Сегодня она на себя не похожа!" Рая же, заметив мой наблюдающий взгляд, смутилась и ушла за кипятком.
Она одевалась без изысков, по шаблонам массовой моды. Парфюмерию ей заменяли чудесные ароматы их сада. И, судя по разным почеркам в блокноте, у девушки хватало знакомых. Раннее замужество - по какой–то языческой договоренности родителей - не убило в ней праздничной мечты о счастье. Эту мечту подпитывали книги.
…Не помню ее отца в халате и принимаю ее шутку над моей "обломовщиной"…
После московских разочарований мне было все равно, кого совращать. Поэтому я определил для себя грань, за которую не пускал невинные заигрывания девушки. Но с отъездом родителей в Россию, пользовался хозяйственными услугами брата и сестры.
И еще. Мою дружбу с Песоцкими подпитывало подсознательное ощущение нашего сродства судеб: соседи были, если можно так выразиться, некоей проекцией меня самого, такого же инвалида, как они.
…Рая обернулась на сквозняк из открытой двери и подала с холодильника блокнот. Карандашом было написано: "Приходила Ира. Забрала оставленный вами конверт". Машинально я перевернул страницу: искал записку Родиной. Ни строчки! Рая по–своему - сверяю почерк? - расценила мое любопытство: на ее щеках и лбу через природную смуглость проступил багрянец. В принципе разговор на бумаге нравится мне, кабы в то утро так не плясала рука. Это был мир безмолвия и лаконичных символов.
Я не журил девушку за подложную переписку: Рая оказалась проницательным и умным другом. По сути, мы писали, каждый для своего героя.
По инерции я бестактно ляпнул в блокноте: читала ли Рая мои письма? Она покраснела от возмущения, и сухо ответила, что пачку ей вернули накануне моего приезда. (Полагаю, Родина не хотела раздражать мужа моей корреспонденцией!)
Рая получала письма Ире, угадывала их содержание, и отвечала, чтобы поддержать меня! Зачем? - не ясно. Первый же разговор с Родиной, выявил подлог.
"Хотите, возьмите письма себе", - пренебрежительно написал я. Рая не воспользовалась подачкой. И добавил: "В конверте были деньги для мальчика".
Потом я жадно с передышками глотал рассол из банки и слушал сопение из горловины. Девушка ответила:
"Наконец, вы хоть что–то полезное сделаете для других".
С приятным осознанием того, что люди охотно совершают благодеяния, если им это ничего не стоит, я отправился досыпать.
11
В стране, говоря словами Блока, пред ликом свободы уже выползала холодная мордочка гада: прибалтийские лимитрофы гордо заявляли имперской сестре России о выходе из семьи братских народов, а на митингах новые мессии, забыв про камень из толпы, уверенно гремели цепями тягостной свободы.
Мне до этого не было дела.
Тяжелые шторы на окнах моего кабинета стерегли морозную ночь, круг настольной лампы с золотистой сердцевиной на письменном столе, дурманящий запах типографской краски от хрустящих страниц нового тома, когорты черных букашек замерли на белых пространствах, тихий гул котла отопления. Рая бережно опускала на край стола кружку чая с лимоном, - я осторожно выглядывал над страницей, - и уходила, оставив после себя неуловимый аромат цветов.
Обычно я читаю назидательных авторов. (Чтобы надергать полезные мысли и выдать их за свои! Шутка!) Но в то десятилетие, - впрочем, как и в последующие, - не прочел ни одной замечательной книги, в которой можно было бы обойтись без "но". В накрывшей читателей журнальной волне возвращенной литературы было упорное противодействие системам, следовательно, не было ни свободы, ни мужества писать, как хочется, а стало быть, не было и творчества.
На мой взгляд, в русской литературе нет внутренней свободы на протяжении полутора сотен лет. Все бушует утомительная борьба принципов. Изобилие примечаний, без которых, увы, не обойтись, мешает сосредоточиться и раздражает, как покушение на читательский выбор!
Я отставил книгу и подумал о Рае.
С девушкой нас объединяло мужество товарищей по несчастью: Ирина не любила меня, я в свою очередь - не любил Раю так, как должен любить мужчина женщину, - и мы молчали каждый о своем несчастье.
Правда, друг в лице Раи, после душевных разоблачений - неплохое приобретение.
Вот в сумеречный час стукнула щеколда калитки. На дорожке сада мелькнул белый мохеровый платок. Ира?! С надеждой в комнату ворвался морозный сквозняк. В темной прихожей я коснулся горячей рукой ледяной щеки женщины …и отдернул ладонь. Рая…
Прелесть таких свиданий в болезненном разочаровании от прихода другой…
В те дни мною управляли импульсы. Внезапно я улетел к родителям встречать Новый год.
12
Деревенька в пригороде подмосковного Чехова - такая же, наверное, как при Рюрике! - на зимовку зарылась в снег по самые крыши. Студеный пруд серебрил прибрежные елки с лихо заломленными набекрень сугробами–шапками. Прямые ленты дыма из печных труб, - бледно–молочного у основания и прозрачного вверху, - подвязали к белой равнине голубое небо и белесый горизонт. Определенность русского мороза развеяла мои слякотные сомнения юга, встретится ли с Ириной еще раз, или нет? Нет!
Мы с отцом после хорошо протопленной баньки закусывали водку пельменями. Мать в цветастом фартуке и шлепанцах подкладывала пельмени в широкое блюдо.
Молодость родителей часто представляется детям разрозненным блужданием двоих к отправной точке их общей судьбы. Так некогда я рассматривал фотографический снимок на толстом картоне и тщетно пытался припомнить мальчишек в пионерских галстуках в обнимку со мной и на фоне широченной реки. Когда я сообразил, что это отец–подросток, меня изумило не столько трафаретное сходство с родителем, сколько его безвестное для меня детство.
На другой фотографии, с колен чужой старухи в черном, прижатой по сторонам такими же чужими старухами, на меня изумленно смотрела девочка в белом. И в улыбке центральной бабки вдруг проступило что–то знакомое, - я даже унюхал чесночный запах и запах дешевого одеколона родной бабушки, навещавшей нас в моем детстве, - а в унифицированных для всех младенцев чертах девочки узнал маму.
Приехав к родителям, я с грустью заметил - они постарели. Взгляд отца обмяк, а лицо, всегда смуглое на юге, в России приобрело благообразную розовую прозрачность. Руки матери порхали над столом, будто сухие облетевшие листья. Возможно, мое воображение обгоняло время…
Подледная рыбалка, лыжные прогулки в сосновом бору, ссыпавшем перхоть древесного мусора на искристый наст, расспросы отца, желавшего услышать, наконец, как его сын определился в жизни. Это была их родина. Их дом. Я вспомнил, высказанную Ирине мысль: Родина не там, где родился, а там - где твои память и сердце!
- Саша, я все же не понимаю твоего упрямства, - настаивал отец, как всегда обстоятельно, негромким голосом, каким он, должно быть, требовал с подчиненных. - Что тебя там держит? - Он облокотился о стол и привычно вращал в пальцах недопитую рюмку. Ноготь на его мизинце давно зарос. - Твоя специальность позволяет тебе, наконец, заняться диссертацией. Там это никому не нужно! - Он нажал на "там". - Когда все это рухнет, и рухнет очень скоро, миллионы русских потянутся в Россию. Но на всех тогда не хватит! А пока я в силе. От завода квартиру не обещаю. Но ведь и ты не пустой приедешь. Дом за тобой. Ну вот! Что ты опять хихикаешь?
Я обнял отца за плечи.
- Я подумал, если в твоем возрасте буду выглядеть так же и так же трезво рассуждать, это совсем неплохо! - Отец, польщенный, издал горлом легкий звук, как будто хотел откашляться. - А на счет научной работы. Возьму я тему, которой грош цена, напишу никому не нужную диссертацию, выдержу скучный диспут и получу ненужную мне ученую степень. Лишь для того, чтобы удовлетворить тщеславие. Лучше ответь: вы с мамой прожили там четверть века, - щемит? Ведь вернулись в Россию, но не в родную деревню, а сюда!
Его колючий взгляд замутила хмельная обида за то, что люди и республика, которым он отдал молодость и знания, выкинули его вон, даже не сказав спасибо за труд. Тонкий рот презрительно покривился. Отец пожал плечами: