- Мне иногда кажется, что жизнь там - это затянувшаяся командировка. Не зря говорят: где родился, там и сгодился. Хорошо бы знать это в молодости. Но, как учит твоя любимая Клио, закономерностями управляет случай.
- Наоборот, все случайности в истории закономерны…
Отец отмахнулся:
- Что же тебе не сидится дома, если в нем хорошо?
- Вот видишь, ты сам сказал - дома! Значит, мой дом там. Хотя в нем меня никто не ждет! Ваше поколение в молодости задавало вопрос - для чего жить? А наше - где? В Штатах, в Европе! Какая разница? Главное, чтобы было, на что жить, и жить не мешали.
- Не ожидал от тебя, сын! Это философия мещан и выскочек с деньгами. Они пока не понимают, что никакой хлеб с маслом не заменит им родины…
- Оставь, отец! Наслушался! Человек в России всегда был - гумус, расходный материал. Пока это не изменится, люди будут стремится туда, где они чувствую себя людьми, а не быдлом, которым помыкают вожди. Бунина и иже с ним нельзя обвинить в отсутствии патриотизма. Они ехали не от России, а от скотов, которые доныне правят ею. Теперь - их правнуки. Только правнуки стали хитрее и циничнее и заменили одни лозунги другими!
- Сейчас не хуже и не лучше, чем прежде! Всегда существовали те, кому есть чем поступаться, - я о тетке, что опубликовала статью о принципах, - и кто преспокойно жил, не обременяя себя мыслями. Если бы все было так плохо, Саша, откуда бы взялись Пушкин и Сеченов, Менделеев и Толстой, Чайковский и Циолковский, Королев и Шостакович? Эпохи неизменно оставляют после себя необходимый процент гениев. Это чисто наше обыкновение во имя контрастов изображать прошлое в мрачных тонах. Умные люди давно поняли, что человек не меняется. Лет сто назад Чехов писал, кабы мы получили свободу, о которой так много говорим, то на первых порах не знали бы, что с нею делать, и тратили бы ее только на то, чтобы обличать друг друга. Проще всего запугивать людей сообщениями, что у нас не осталось ни науки, ни литературы, ничего! Разве это не про наше время? А настоящий интеллигент служит не системе, а стране!
Можно говорить, как твой любимый Бунин: если настоящее плохо, то прошлое - ужасно. Хотя я с этим не согласен! Можно обвинять в неблагодарности тех, с кем Россия поделились всем в трудные годы! Но это частности! Время все расставит на места! А нам надо жить! На новом месте! Строить новую Россию! И не кривись! Что тебя связывает с ними, если ты родился здесь?
- Климат! - пошутил я.
Отец внимательно посмотрел на меня:
- У тебя там женщина? Если это не очередное ветреное увлечение, переезжайте вместе!
- Она замужем!
Отец вздохнул.
Позже я выяснил: Родин был в Чехове одновременно со мной. Вдали от погибавшей семьи он преспокойно готовился счастливо отметить Новый год с апельсинами, елкой и какой–то розовощекой вдовушкой.
Меня же удерживала в городе моя уязвленная гордость: женщина, - одна из длинного списка моих бывших любовниц! - даже не помнит обо мне!
Досыта напившись парного молока на завтраки, всласть - водочки к ужину, наслушавшись охотничьих баллад соседей, я, розовощекий и отупевший от скуки, внезапно для родителей, засобирался домой. И, невзирая на причитания матери и молчаливую обиду отца, в один день купил билет на самолет и улетел.
Я тосковал без Иры и хотел, если уж не увидеть ее, то находится к ней поближе.
13
На пустой равнине письменного стола, - в преднамеренном удалении от края аккуратно сложены стопки книг и тетрадей, услужливо изогнута дуга лампы, - меня дожидалась новогодняя открытка от Ирины. Открытка без адреса и почтового штампа.
Она приходила ко мне! Я бы тут же позвонил, - обманывая себя: мол, справиться о здоровье ребенка! - но не знал номера ее телефона! Навещать Родиных, после памятного вечера в компании мужа Ирины, мне не хотелось!
Чтобы не обижать Песоцких, я готовился, как обещал, встретить праздник с ними, и весь предновогодний день мучился в четырех стенах, думая о Родиной.
Шумная ватага во главе с Ирой ввалилась ко мне далеко за новогоднюю полночь. Они ввалились подобно Екатерине с ряжеными в хибарку одинокого поручика Потемкина. Рая только что увела мычавшего от удовольствия брата, - я подарил ему кожаный ремень, сестре - вязаные рукавицы, шапочку и шарфик. Девушка должна была вернуться, чтобы прибрать со стола…
Подморозило, но снег так и не выпал, что обычно в этих краях. Ира в тяжелой шубе из мутона, - она напоминала бурую медведицу, разбуженную мартовской оттепелью, - у распахнутой калитки хозяйски зазывала подвыпившую компанию. На голове Иры была вязаная труба, и я не сразу узнал женщину.
- Ничего, что без спроса? - спросила она в суматохе. - Я увидела у тебя свет…
- Ничего! У тебя это входит в привычку!
Ира поймала мой быстрый взгляд по спинам и лицам гостей в прихожей.
- Леша в Чехове. Мама и Сережа в санатории. Для троих туда ехать дорого…
Среди пестрых женских нарядов, отглаженных брюк и сорочек мужчин голубело платье Ирины. В волосах серебрилась гусеница из фольги. Чуб напоминал лакированный поролоновый цветок с мятыми лепестками. На ее щеках расплылись алкогольные румяна.
Вошла Рая. Она от порога узнала Иру и зарделась. Меня злило, что девушка присвоила, - и так–то случайную! - мою новогоднюю ночь. Соседка поджала губы. Ее нос заострился и напоминал клюв галки. Рая протиснулась через гостей в комнату накрывать на стол. На физиономии Иры проступила ехидная мина.
Мне стало неприятно, и я ушел помогать девушке.
Компания Ирины - кажется, бывшие одноклассники с мужьями и женами. Всего человек десять, празднично–беззаботные и весьма довольные переменой обстановки. Из тесной квартиры Родиной они отправились прогуляться по новогоднему городу …и попали ко мне.
Гости добросовестно веселились. Два мускулистых мужика, Дед Мороз с синтетической бородой и Снегурочка с накладной косой, смешили друзей. Их приятель по шею нырял в ведро воды и ловил зубами яблоко. Гости поначалу и нас с Раей втягивали в орбиту праздника, но сообразили о недуге девушки и отстали.
Мы с Ирой танцевали под легендарную "Калифорнию" "Иглз" - кто–то ставил и ставил песню вновь: переминались впритирку под музыку из магнитофона. Ее гибкий напряженный стан, небольшая мягкая грудь, - я ощущал ее через рубашку, - легкое дыхание приоткрытых, словно в изумлении, губ в губы, - "в женщине главное - легкое дыхание", вспомнил я из Бунина, - и вызывающее ожидание в зрачках: все напоминало минувшее лето. Ирина пожимала мой бицепс, и ее ноздри пьяненько расширялись.
За силуэтами танцующих пар в цветных вспышках елочных ламп, из темной немоты кресла нас ревнивым взглядом вела Рая. В алой блузе, с тяжелыми золотыми бирюльками в ушах она напоминала цыганку. Девушка не находила сил подняться и уйти. А я мучил ее. Мстил за ее любовь ко мне!
- Если бы ты знал, как я соскучилась! - шептала Ирина. - Если бы ты знал, как мы благодарны за все, что ты для нас делаешь! - Ее хмельной восторг притупил мою подозрительность к лести. Мне померещилось, с ее губ спорхнуло имя или прозвище. Прежде Ира никак меня не называла - в лучшем случае обходилась местоимением.
Затем, в библиотеке, - не помню, как я там оказался, - парень в шерстяной паре и галстуке с фальшивым рубином рассеянно перелистывал том, выхваченный наугад из стеллажей. У него были спортивные бедра дугами, глубокие залысины и что–то лисье в глазах. Я припомнил рекламации Иры гостю: теннисист, экс–четвертая ракетка страны, вспомнил его римской доблести имя - Феликс, и знаковую фамилию - Гиммер. Ирина, кажется во время танца, говорила, что Феликс писал стихи и давал читать их лишь друзьям! - а те находили занятным симбиоз спорта и творческих позывов. На меня парень произвел мутное впечатление, - кондовая пошлость, уверенная в своем превосходстве над всеми. Я не сразу угадал в нем соперника.
В компании Феликса терпели как мужа одноклассницы.
- У вас с Ирой серьезно? - бесцеремонно спросил он. Я растерялся. Но Феликс не ждал ответа. - Вот, послушай! В России все города одинаковы. Екатеринбург такой же точно, как Пермь или Тула. Похож и на Сумы, и на Гадяч, - прочитал он из переписки Чехова, вставил том в щербину и снисходительно взглянул на меня, словно сам сочинил мысль. - Правда одинаковы? Ты много ездишь…
- Ира рассказала?
- А это секрет? Ты ведь историк? Механик - лишь средство заработка?
- Допустим! У Чехова даже Рим похож на Харьков! - закончил я цитату. - Интересуешься литературой?
- Наша Мата Харе рассказала? - он засмеялся, - пошлое сравнение покоробило меня, - и добавил серьезней. - Как искусством. Но у нас невозможно искусство вне идей! А значит, не может быть чистого искусства! - Феликс говорил немного в нос, словно громко мурлычет довольный кот. Он решил поумничать. Его понесло: - Как только в искусстве находят идею, искусству приходит конец. Вот ты отрицаешь понятие Родины…
- С чего ты взял?
- Не важно! Не стесняйся своих мыслей. Иисус, Чаадаев тоже отрицали родину. Сейчас все взбесились по национальному признаку! Нищие - прекрасная среда для патриотов. Но по мне, потчевать человека квасным патриотизмом и при этом принуждать его жить по–скотски - мерзость. Надо жить там, где тебя уважают. У тебя дом, книги на русском. Ты вполне обходишься без наречия местных мартышек. Тебе здесь хорошо! Ведь так? Как хорошо было Буниным, Набоковым, Сикорским…
- А им было хорошо?
- Да уж не плохо! У них хотя бы был выбор - уехать или остаться. А у нас? Если накроется СССР, читай - Российская империя, мы застрянем здесь, никуда не уезжая. Пушкин, Лермонтов, Некрасов, Блок, Белый, людишки помельче, случалось, честили Россию. Заметь, здесь! И их не гнали. А вот когда у интеллигенции отняли хлеб с маслом, тогда она заныла! Но заныла о минувшей юности, а не о стране. Так же как нынешние бабушки ноют о социалистическом детстве. Уверяю тебя, если бы всем дали по смоковнице, никто бы не писал ни окаянных дней, ни солнца мертвых. И все остались, как ты, в своем домике за высоким забором. Вот и вся родина!
Этот разговор напомнил мне разговор с Ириной и давешнюю беседу с отцом. Но на этот раз я защищал сторону, против которой выступал.
- А как быть с бедными птицами, которые в чертовский холод летят в Россию? - моя ирония скрывала раздражение. - Сколько миллионов их делаются жертвами тоски к родным местам, сколько их мерзнет на пути. Это тоже написал Чехов.
- Причем здесь птицы? - Феликс нахмурился. - Я говорю о людях. Власть - основной инстинкт человека. Мы страдаем без ответной любви. Хотим властвовать над душой ближнего. - Мне показалось: он намекал на мою любовь к Ире и на ее "власть" надо мной! - Государство подменило понятие Отчизны. Внушения об исключительности русской нации нужны политикам, чтобы не разбежалось трудовое стадо. Интеллигенция тут как тут. В услужении. Потому что хочет вкусно кушать. И требует ради русских берез и сентиментального бреда всю жизнь стоять на коленях. А как только государство перестает подкармливать интеллигенцию, та стонет о погубленной России. Предав ее и удрав за бугор! А любить родину на родине предоставляет тем, кому деваться некуда!
А что такое эта родина? За тысячелетие в священных книгах русичам более всего полюбились ветхозаветные чудеса пророков, пейсы, национальное мессианство. Оттуда бороды, запреты для женщин, Третий Рим. Хотя Спасителя распяли за космополитизм. Мелкопоместная Европа через кровавые сопли давно выяснила - Спаситель един. Нам это не внушили ни шведы, ни поляки с литовцами, ни французы, ни немцы. Доберись–ка от Атлантики до Тихого океана! Который век мы маемся со своим мессианством. И не возьмем в толк, отчего лучшую на все времена нацию Всевышний обнес манной небесной? Почему никто не любит своего большого, сильного и доброго соседа? Двести лет его мыслители разгадывают придуманную ими же загадку великой русской души. Надо понимать: у прочих - душонки! А выходит все тот же шиш с маслом. Ибо вещать о равенстве всех перед Богом и мечтать о третьем Риме то же, что предлагать соль соседу, а самому есть хлеб с маслом!
Опять же Антон Палыч. Призывает к труду богемных бездельников. А для миллионов толстовских Горшков его пассажи - праздная болтовня. Где на всех набрать Ясные Поляны, чтобы не работать, а мыслить? А Достоевский? Преступные мысли, не само преступление! Спаситель мог себе позволить так учить. На то он и Спаситель! А у нас за одни намерения рябая блядь полстраны угробил на каторге!
Вот тебе и все идеи! Вся родина!
Я криво ухмылялся и не знал, что ответить.
Затем опять танцевали.
Жена Феликса, Галина, сутулилась и переплетала крупные руки под вислой грудью. Феликс искал уединения с Ирой, его жена настороженно следила за ними из кресла по диагонали от Раи: это я припоминал позже.
Коньяк размягчил мою волю, и на кухне я благостно размышлял о новогодней открытке Иры, - в моем воображении открытка перевешивала все письма Раи! - и думал, что Ира на время лечения мальчика могла перебраться ко мне, а там посмотрим…
Рая тут же прибирала посуду. Галина помогала ей.
Болтливой ватагой гости высыпали на перекур. Одно из двух окон кухни выходило на холодную веранду. Многие даже не поняли, что произошло. Нам с Галиной не повезло. Мы в упор смотрели на два прозрачных силуэта за отсветом стекла. Очевидно, под хмельком тюлевая штора представлялась им тяжелой портьерой. Феликс и Ирина лобзались с борцовскими захватами ягодиц и промежностей. Они обернулись лишь после того, как кто–то постучал в окно и погрозил им пальцем. Глупые пьяные улыбки застыли на их лицах по возвращении…
Я трусливо поискал ободряющий взгляд Раи. Но девушка с презрительной улыбочкой вытерла руки и вышла в прихожую одеваться. Галина переплела на груди руки и еще больше ссутулилась. Я протрезвел и от стыда не поднимал глаз.
Позже Галя рассказала: до ее замужества, между Гиммером и Родиной… Словом, они вспомнили прошлое в новогоднюю ночь.
В комнате Ира скользнула по мне взглядом; теннисист озабоченно наливал себе коньяк. Его фальшивый рубин искрился в цветных переливах лампочек особым глубинным огнем. Я не мог дождаться, когда гости свалят…
Утром я очнулся от нервного сна. На кухонной табуретке Ирина сторожила бело–влажную стопку мытой посуды, облокотившись о широко расставленные колени. Тушь для ресниц растеклась и делала ее похожей на див немого кино. В ее усталом взгляде мне померещился страх, словно пришел управляющий выгонять ее из дома. Я зевнул, поискал сигарету, попеременно сминая пустые пачки, и шумно распечатал новый блок.
- Глупо получилось! - сказала Ира сиплым голосом и прочистила горло.
Я, как фаянсовый болванчик, утвердительно закивал и сделал губы уточкой. Протянул Ире сигарету и с удовольствием носом втянул студеный воздух из форточки.
Где–то лаяла собака. Звезда между черными ветками каштана потускнела. Я зевнул. Мне не хотелось знать ни зачем, ни почему она это сделала, ни ее мысли! Не хотелось слышать ее оправдания и свою заунывную тоску.
В прихожей Ира уткнулась в вязаную трубу и приглушенно всхлипнула. Быстро вытерла щеку и тяжело перевела дух. Я видел Родину в отражении полировки шкафа. "Не нужно плакать. Мне самому тяжело", - всплыло в памяти. Крючок не попадал в петлю калитки. Ира тянулась, неповоротливая в своей большой шубе из мутона, и снова не попадала. Я думал: "Пройдет!" И понимал, что люблю ее навсегда.
14
Рая не появилась ни унылым праздничным вечером, ни на следующий день. Тогда я отправился к соседям, настраиваясь на игривый тон взрослого, провинившегося перед ребенком. Но фальшивое чувство лишь раздражало.
Григорий ворожил с пустыми баками. Лохматый пес на цепи, прикрепленной к тросу, настороженно заворчал на меня. Я окликнул Гришу. Мужик радостно замычал и призывно махнул от крыльца. Его брови–гусеницы неистово зашевелились, и цигейковая шапка - серый блин с армейской кокардой - сползла на нос. Григорий загнал в конуру зверя и, неудобно изогнувшись, для пущей верности придерживал собаку коленом, пока я семенил в дом мимо цветников с черными и сухими стеблями.
Прихожая была накрест застелена штопаными чистыми дорожками. В доме пахло цветами. Если бы кто взялся нарисовать обстановку, то преобладающим настроением в картине получились бы скромность и трудолюбие. Немногочисленные вещи на своих местах, аккуратно расставлены и под рукой. Комнаты светлые и просторные.
Рая в гостиной печатала на машинке с разболтанной кареткой: словно, отстреливалась от мыслей длинными очередями. (Девушка строчила для местных газет статьи о искусстве; однажды я пробовал читать, но ничего не понял и бросил.) Чернильная лента бешено извивалась под ударами, пока не выпрыгнула вон из металлического зубца. Рая пальцами, испачканными краской, вернула ее на экзекуцию. Заметила меня. Густо покраснела и машинально обшарила длинную косу и бордовую кофту. Девушка одернула вытертые на локтях рукава кофты. Ее горло было обмотано мужским клетчатым шарфом. По ее строгому лицу трудно было понять, чем Рая недовольна больше - тем, что ее оторвали от работы или напоминанием о новогодней ночи.
Девушка махнула на скрипучий стул с пузырившейся фанерой на сиденье. Подала пухлый блокнот с откидными листами и карандашный огрызок. Блокнот был почти до обложки исписан разноцветной пастой.
В домашнем тряпье, маленькая и остроносенькая, Рая походила на забытую куклу со стертыми красками. Она нетерпеливо покривила рот - мол, какая есть! - и устроилась с ногами на топчане. Я набросал за столом: "Простите за вчерашнее!"
Рая кивнула. Я показал на ее горло. Девушка отмахнулась.
"Вам плохо?" - написала она. Карандаш Рая держала ковшом, будто загораживала контрольную от соседа по парте. Я пожал плечами.
"Тепло, уютная обстановка и ваше присутствие возбуждают сильный позыв к брюзжанию. Поэтому всякий ответ покажется жалобой. Я испортил вам праздник".
"Вы опять паясничаете? Я не понимаю вашей игры!"
Я виновато улыбнулся. Ее скулы рдели.
"Возможно, я пристрастна! Она нехорошая женщина! Она не любит вас! Мечется, но не от любви, а без любви! Любовь - это не страдание. Любовь - это великая радость. Ею Бог дарит избранных. С этим талантом надо родиться! А вы и она избалованны и скучаете. Хотите получать, не давая! Вы уязвлены ее пренебрежением к вам, и оба боитесь даром распахнуть сердце!" В глазах девушки набухли слезы. Они дрожали в ритме письма, но не падали. "Боль учит сострадать! А вы за свои страдания мстите друг другу. Мстите напускным равнодушием, мелко, пакостно. От этого страдаете больше! Потому что, когда человек отворачивается от чужой боли, у него гниет душа! Если бы вы оба, хоть миг побыли в моей темнице, вы бы не стали досаждать друг другу из скуки!"
Рая диагональным крестом зачеркнула запись и отвернулась. Слеза оставила ломаную дорожку на ее щеке и, задрожав на подбородке, растворилась в ворсинках шарфа. Я взял блокнот.
"У нее очень болен ребенок. Она любит мужа. А он тряпка и эгоист!"
"Вы прощаете ее?"
"За что? Вы живете в вымышленном мире!"
"Вы тоже!"
"Значит, в моей темнице не светлее! Вчера я мстил вам за вашу храбрость! Простите! Близким всегда достается больше всех!"