Как ты живешь, что у тебя нового, как твое здоровье? Я живу ничего. Мне дали в Калининграде однокомнатную квартиру, и я в ней живу один. Хотел завести собаку, но не имею возможности: у меня бывают дежурства, бывают и командировки – собачку будет не на кого оставить. С Лизаветой мы разошлись по взаимному согласию, так что я теперь свободен. Дорогая Дзинтра, если бы ты согласилась приехать ко мне, я был бы безмерно счастлив и рад. Я пишу это тебе уже четвертый раз, но ответа ни разу не получил, поэтому думаю, что мои письма к тебе по какой-нибудь причине не дошли, а это, может быть, дойдет. На службе меня ценят, взыскания сняли, представили к очередному воинскому званию "капитан третьего ранга". Это радует, но без тебя мне радость не в радость. Откликнись, вспомни наши дни и наши ночи, полные страсти и опасности.
Целую тебя, дорогая, любимая Дзинтра.
Твой Мартын".
Это письмо, как и прежние, осталось без ответа. И Мартын начал понимать, что дело здесь не в том, что письма не доходят, а в том, что с ним не хотят больше поддерживать отношения. Пока он метался в своих обстоятельствах, у Дзинтры тоже могли появиться какие-нибудь обстоятельства – мало ли! К тому же у женщин, думал Мартын, все сложнее. Если мужчина может провести сумбурную ночь с двумя лесбиянками и потом просто отряхнуться и забыть все это, то у женщин все, наверное, не так. При мысли, что у Дзинтры мог кто-то появиться, у Мартына щемило сердце. Однако нужно было продолжать жить и служить, и Мартын служил, как всегда, старательно и был на хорошем счету. Что касается личной жизни, то ее не было, хотя времени для нее было больше, чем достаточно. Никогда за все годы корабельной службы Мартын не ощущал себя таким вольным казаком. Ежедневно в восемнадцать часов он "запирал море на замок" и отправлялся восвояси. Его жилье постепенно приобрело вид убежища аккуратного, энергичного холостяка. Перекладина в проеме двери. Гантели на маленьком деревянном помосте. Самодельная гладильная доска. Маленькая фотолаборатория в ванной комнате. Небольшая книжная полка с непременными Пикулем, Асадовым и Евтушенко. И фотографии на глухой стенке. Фотографии из собственной жизни. Все – в рамочках и застеклены. Мартын не допускал неаккуратности. В квартире всегда было чисто. По субботам Мартын производил большую мокрую приборку, в остальные дни – малую сухую. Как на корабле. Что же до женщин… Эту тему закрыли. С него хватит. Есть на свете одна, самая главная, женщина, которая не отвечает на его письма и сменила почему-то номер телефона. И ладно, и пусть. Мартын сам себе не скучен. Сам себя, можно сказать сделал. Плоть молодая бунтует, конечно, но с ней можно справиться. Пробежки по кромке пустыря. Силовые упражнения. Контрастный душ. Руки, ноги, спина, пресс накачены, как у профессионального спортсмена. В бане, например, не стыдно раздеться. Знай рыжих!
За столом сидели офицеры отдела во главе с начальником и соседка-разведенка, которая помогала Мартыну приготовить угощение. Все были в форме, только Мартын – в домашнем: спортивный костюм, под курткой – свежая тельняшка. Мужчины были без жен. Глубокое декольте разведенки повышало общий тонус. Слово взял начальник.
– Товарищи капитаны третьего ранга!
Все одобрительно засмеялись. Начальник продолжал.
– Сегодня я впервые могу обратиться к коллективу таким образом. Единственный наш вчера еще младший офицер сегодня сравнялся с вами в воинском звании.
– Не сравнялся – раздались голоса, – пока еще не сравнялся!
– Что ж, товарищи, не будем нарушать воинский обычай. Зайцев, вы готовы?
– Так точно! – ответил Мартын. Он разлил по фужерам коньяк (было принято разливать коньяк в фужеры). В свой фужер положил приготовленную заранее майорскую звезду и только после этого наполнил его.
– Полный вперед! – подмигнув, приказал начальник.
Чокнулись, осушили.
Соседка – разведенка гостеприимно угощала салатами.
– За нового кап-три!
Третий тост был, естественно, за тех, кто в море. Четвертый – за дам. Офицеры встали, щелкнули каблуками, склонили элегантно головы, поглядывая на декольте единственной за этим столом дамы.
Время было строгое. Партия и правительство боролись с пьянством. О гулянье в ресторане нечего было и думать. Только дома, за закрытыми дверьми. И – накоротке. Выпили, поздравили – и по домам. Чтобы если кого и развезет, так уже дома, в безопасности.
Проводив гостей, Мартын вернулся в комнату. Соседка-разведенка подошла к нему вплотную.
– Поздравляю, сосед.
– Спасибо, соседка.
Она взяла его руку, сжала, притянула к себе. А Мартыну-то, Мартыну, много ли было надо? После долгого воздержание и приличной порции болгарского коньяка? Рука Мартына охотно подчинилась, а вскоре и сама уже проявляла инициативу, осваивая соседкино декольте.
– Мартын!
– Ляля!
– Что ты делаешь?
– Снимаю эту блузку твою, она мне надоела?
– Зачем же, и так тут все видно!
– Не все, Ляля, не все!
– Хоть бы поцеловал сначала!
– Ага!
– А руку зачем сюда?
– А без этого, Ляля, что за поцелуй!
– Да?
– Да!
– Ах, как ты целуешься, Мартын! Кто это тебя научил, Мартын, так целоваться?
– Да так, кто-то…
– О, господи! А что это за доска у тебя такая, Мартын?
– Гладильная доска.
– Я таких не видела ни в одном магазине.
– Я сам ее сделал.
– Ты что… ну погоди… ты что на ней гладишь?
– Я все на ней глажу!
– А меня можешь погладить на ней?
– Ага!
– Ой, что ты делаешь?
Мартын схватил полураздетую соседку и понес ее к гладильной доске. Она билась, сопротивлялась в его мощных руках, но не слишком, не слишком.
– Сними колготки, попросил Мартын, уложив Лялю на свой крепко сколоченный инвентарь, – и лифчик тоже!
– Ничего я снимать не буду! – дерзко заявила соседка. – Тебе надо – ты и снимай!
С лифчиком Мартын справился легко, с колготками же пришлось немного повозиться. Немного, потому что Ляля при всей – на словах – строптивости способствовала ему своими телодвижениями.
Мартын не сразу приступил к делу. Он оглаживал, щекотал и целовал обнаженное тело, благо оно расположено было удобно, ниже пояса. И приговаривал:
– Вот я и глажу тебя, как ты просила. Приятно тебе?
– Приятно, приятно, но давай же скорей, я уже не могу больше!
– Ага!
– А-а-а! – тонко закричала Ляля, и были в этом крике и восторг, и жадность, и сладкая боль женщины, истосковавшейся по мужчине.
– Ах, Мартынчик!
– Ах, Ляля! – Еще! – Ага!
– Нет, не так. Я встану, обопрусь вот так, возьми меня сзади! – Ага!
– Груди, груди ласкай, Мартынчик! Как давно их никто не трогал! Они соскучились!
– Ага!
– А-а-а!
– О-о-о!
Мартын уснул под утро и спал, как всегда, беспробудно. И проспал бы, наверное, до вечера, если бы его не разбудил настойчивый звонок в дверь. Он открыл глаза. В комнате был идеальный порядок. В шкафчике за стеклом блестели чисто вымытые фужеры. На стуле лежало аккуратно сложенное чистое белье: трусы и майка. На спинке – спортивный костюм.
Из кухни доносился соблазнительный запах кофе. Раздался Лялин голос:
– Откроешь?
– Ага!
Мартын встал, натянул необходимое, подошел к двери.
– Телеграмма. Распишитесь, пожалуйста. Извините, что раз будила. Женщина средних лет протянула бланк на эбонитовой пластинке и химический карандаш. Мартын поблагодарил и расписался. Из кухни вышла одетая-умытая-причесанная Ляля с хлебной доской, превращенной в Подносик. На доске стояла чашка с кофе.
– Ложись, – улыбнулась Ляля и произнесла театрально:
– Кофе в постель!
Мартын развернул телеграфный бланк. Прочел телеграмму, сидя на кровати.
– Ты иди, Ляля, спасибо, – сказал он. – Я кофе не буду. Мне надо побыть одному.
Когда она ушла, прочитал еще раз всего два слова: "Поздравляю Дзинтра".
Повалился на кровать и зарыдал в голос, как обиженный ребенок.
Военная форма украшает мужчину. В особенности – морская. В особенности – офицерская. В особенности – форма старшего офицера, где на золотом погоне не один, а два черных просвета. Что и говорить, хорош был Мартын в новенькой шинели, в фуражке с дубовыми листьями на козырьке, с майорской звездой на двухпросветном погоне. Невольно заглядывался на свое отражение в витринных стеклах молодой капитан третьего ранга, шагая по до боли знакомым улицам латвийского городка. Однако, справедливости ради, надо заметить, что и гражданская одежда может придавать мужчине обаяния. Если это, например, короткая, пригнанная по фигуре дубленка светло-бежевого цвета, модные туфли на толстой микропоре – и все это при непокрытой голове, поскольку шапку заменяет мощная копна черных волос, умело организованная парикмахером. А если этот комплект дополняют светлые, под цвет дубленки, кожаные перчатки, и рука в такой элегантной перчатке сжимает букет дорогих по зимнему времени роз, то можно смело утверждать, что по внешним, по крайней мере, кондициям такой штатский пижон не уступит бравому морскому офицеру. Бравый же морской офицер и не участвует в состязании, напротив, он тушуется, он почему-то уверен, что кавказец направляется именно к Дзинтре, хотя в подъезде, ведь не одна квартира, а, по крайней мере, – двадцать, и кто скажет, сколько здесь проживает прекрасных дам, достойных мужского внимания, подкрепленного цветами. Но для чего-то существует же интуиция, она объясняется с разумом чувствительными сердечными толчками, вот она и подсказала, что этот сын гор явился в прибалтийский край специально для того, чтобы спутать Мартыну карты, словно джокер, заигравший против него. Вот и не зашел Мартын в знакомый подъезд, говоря себе, что, если потеряно все, то следует сохранить хотя бы собственное достоинство. И проплыл мимо душка-моряк, и долго дрейфовал по узким улицам, пока ноги не вынесли его к заветному кафе "Кая", с которого началась его личная жизнь, такая прекрасная, такая бурная и такая короткая. Все, как прежде: вежливый гардеробщик, приглушенный свет в зале, томная музыка. А вот и столик, где сидели они в тот памятный вечер с корабельным механиком Колей Зайцевым. Здесь свободно? Свободно. Очень хорошо. Коля теперь на Севере, "флажок" – флагманский механик. А вон тот столик, тот самый столик, к которому он подошел, и Дзинтра поднялась ему навстречу.
А вот… показалось?
Нет, не показалось.
Вот и Дзинтра
Направляется к столику после танца.
В сопровождении…
Зажгли свет, засновали официанты, все прояснилось.
Подходит к столу с легкой улыбкой.
С хорошо знакомой легкой улыбкой.
Таинственной и открытой одновременно.
И ждет, пока ей отодвинут стул.
И стул ей отодвигают.
Галантно.
Сверкая неотразимой улыбкой.
Показывая ряд крепких белоснежных зубов под аккуратными черными усиками.
Склонив красивую голову с буйной шевелюрой, даже зимой заменяющей шапку.
Однако, не долго, не долго посидел кавалер рядом со своей дамой. Выпили. Поел мясного и поднялся, чтобы выйти. Что же это, куда же ты, красавец? Ведь, курить можно и за столиком. Стильные пепельницы из цветного стекла красноречиво об этом говорят. В туалет? Просто в туалет, или поправить что-нибудь на себе, и без того безукоризненное?
Ушел.
Вдруг страшно захотелось подойти, начать все с начала. Можно вас? Да, пожалуйста. В Латвии женщины всегда говорят "пожалуйста": "да, пожалуйста", "что, пожалуйста", "где, пожалуйста"… Мартын встал. И, наконец, встретился с ней глазами. Взгляд Дзинтры был суров и печален. Она совершенно определенно отрицательно покачала головой.
Делать здесь после этого было нечего. Мартын уехал ночным поездом.
* * *
Побледнели краски дня,
Исчезают, тая.
Тонкий месяц – салажня,
Словно запятая.Ветер нянчит, как детей,
Все мои ошибки.
Небо дарит в темноте
Грустные улыбки.
Через три года Ляля забеременела. У нее были какие-то проблемы по женской части, что-то, связанное с прежней супружеской жизнью. Три года она избегала беременности, а тут решила рискнуть.
– Хочу ребеночка, – заявила она Мартыну. И пояснила. – Мальчика. Или девочку.
– Тебе же нельзя по здоровью, сама говорила. Ляля засмеялась и привела сокрушительный довод:
– Если нельзя, но очень хочется, то можно.
Это было расхожая шутка, запущенная на шестнадцатой полосе "Литературной газеты". Она каталась среди людей, как биллиардный шар, отскакивая от одного борта к другому, и, наконец, нашла свою лузу.
– Рожу ребеночка, – мечтательно говорила Ляля, и мы с тобой поженимся.
Мартын не возражал. Он и раньше делал ей предложение. Неоднократно делал. Желал определенности. Но Ляля не соглашалась.
– Не любишь ты меня, – грустно говорила она, запуская руку в редеющую рыжую шевелюру. – А вот будет у нас общий ребеночек – полюбишь. – Потом мечтательно уточняла: – Мальчик. Или девочка.
– Почему же не люблю? – сопротивлялся Мартын, слегка раздражаясь.
– Не знаю, – пожимала плечами Ляля. – Объяснить не могу. Но чувствую.
А тут повеселела, стала ходить в женскую консультацию, жизнь наполнилась.
А на службе у Мартына начались неприятности. И неприятности эти были связаны не с поведением Мартына, не с его офицерскими качествами и уж конечно не со специальной подготовкой. Мартын прочно закрепил за собой почетное прозвище "мамонта нарезной артиллерии", это была его вотчина, его кровная тема, в которой он разбирался едва ли не лучше всех на флоте. Дело заключалось в интенсивном упразднении самой нарезной артиллерии, замене везде, где только можно, пушек ракетами. Переучиваться Мартыну было поздно. Училища выпускали молодых ракетчиков, по этому направлению в штабах открывались новые должности. Новые открывались, а старые сокращались. Попал под сокращение и капитан третьего ранга Мартын Зайцев.
– Ну что, мамонт нарезной артилолерии, – сказал ему начальник отдела. – Сокращают тебя, как ни прискорбно. С первого марта ликвидируют штатную единицу, три месяца будешь за штатом, выполнять отдельные поручения и проходить медкомиссию. Так что готовься, подыскивай работу.
– Есть, – грустно отозвался Мартын.
– А пока придется съездить в командировку. Принято решение часть эскадренных миноносцев пустить под пресс, а часть затопить, используя в качестве мишеней для ракетных стрельб. Тебе придется обеспечивать одно такое затопление. Инструктаж получишь у флагарта и у начальника штаба. Твоя главная задача – безопасность личного состава.
– Кого топить станем? – спросил Мартын.
– Корабль тебе хорошо знаком, Мартын Сергеевич. Это – эскадренный миноносец "Озаренный".
– Да нет, сказал Мартын, изо всех сил скрывая волнение, – не может быть, – он даже отмахнулся от этой информации, как от наваждения. – "Озаренный" летом ушел на север своим ходом для использования в качестве учебного корабля.
– Вот на север и поедешь, Мартын Сергеевич, сослужишь своему эсминцу последнюю службу. Не будут из него делать учебный корабль. Расстреляют ракетами на глубоком месте. Уже и квадрат нарезали где-то возле острова Кильдин.
Мартын возвращался из Мурманска в подавленном состоянии духа. На его глазах и при его участии ушел под воду любимый эсминец. Его ждала досрочная демобилизация и какая-нибудь неважнецкая работа. Шло сокращение вооруженных сил отставных начальников становилось многовато. Приходилось рассчитывать только на свои физические качества. Немного утешали мысли о будущем ребенке: в жизни обещал появиться новый смысл.
Но и этой надежде не суждено было сбыться. Ляля разрешилась мертворожденным и сама скончалась при родах. Мартын остался один. Было несколько маловажных командировок с проверками выполнения последних указаний: по противопожарной безопасности, по специальной подготовке старшинского состава и так далее. Уезжать из Калининграда не хотелось. Маленькая квартирка и наладившийся немудрящий быт оставались последней его гаванью, за нее он и держался. Работу нашел в заводской гавани – береговым матросом. Отдать конец, принять конец. В ВМФ это поручалось молодым. Тут же на этом деле стоял целый Мартын Зайцев, отяжеленный уникальными знаниями, оказавшимися лишними.
Свободного времени оказалось гораздо больше, чем на службе. Мартын всерьез занялся фотографией. На общественных началах помогал в качестве фотографа Дому Офицеров, изредка его снимки печатали в газетах. Приставил к телевизору видеомагнитофон, иногда смотрел порнушки. Дурная кровь все не успокаивалась, бунтовала время от времени, посылала на сомнительные подвиги. Поле брани, вернее – поле нежной брани находилось на танцплощадке того же Дома Офицеров. В сшитом после демобилизации габардиновом костюме Мартын, человек крепкого телосложения, выглядел вполне прилично, достойно представляя возрастную группу танцующих. Женщин в свое гнездо приводил неохотно, предпочитал сражаться на чужой территории: отстрелялся – и в гавань, в гавань, в свою родную гавань. Побрился – помылся, и живешь дальше.
Так прошли годы.