Торцевая стенка его комнаты превратилась в маленький музей жизни и деятельности Мартына Зайцева. Все фотографии, а также почетные грамоты были любовно застеклены и занимали весь торец от потолка почти до пола. Мартын – младенец. Школьник. Курсант. В строю – знаменосец. В карауле. На волейбольной площадке. На помосте у штанги. Выпуск. Лейтенант. Старший лейтенант. Капитан-лейтенант. Капитан третьего ранга. В гавани с видом родного эскадренного миноносца. А вот уже и после службы. На пляже на Куршской косе. В застолье. В медленном танце. Мартын в "бобочке" с короткими рукавами. Немолодая, но вполне еще ищущая дама уютно устроилась в сильных Мартыновских руках. Подумывал о собаке. Жизнь позволяла завести такую роскошь. Ни дежурств, ни командировок… Колебался пока в выборе породы. Склонялся к немецкой овчарке. Но не окончательно. Вообще-то, у одного из соседей по улице вот-вот должна была ощениться именно овчарка, и он сказал, что когда случится, забежит к Мартыну, позовет его на смотрины. Так что вернее всего возьмет овчарочку.
И вот субботним вечером (Мартын, как раз, готовил себе ужин) зазвенел дверной звонок. Мартын, как был, в тренингах и майки пошел открывать. Шел не спеша, даже не очень охотно, потому что окончательно-то насчет породы еще и не решил. С другой стороны, думал он, посмотреть – не купить, посмотреть-то можно. Взявшись за дверной замок, спросил для порядка:
– Серега?
Ответа не последовало.
Ответа не последовало, потому что это был не Серега.
Да, это был не Серега. У порога стояла Дзинтра.
Мартын так растерялся, что у него буквально отшибло сознание. Осталась только самая верхняя пленочка сиюминутных мыслей. И он забормотал, как настоящий идиот:
– Я думал, это Серега, сосед, у него сука должна ощениться…
И замолчал.
Тогда Дзинтра сказала:
– Здравствуй, Мартын Зайцев! Я – Дзинтра. Ты меня не узнал?
– Нет, почему же? Узнал.
– Так поздоровайся, – сказала Дзинтра.
– Здравствуй, Дзинтра, – как загипнотизированный, отозвался Мартын.
Годы, естественно, сильно изменили Дзинтру. Но, как ни странно, – изменили к лучшему. Лицо ее стало строже и благороднее Большие сияющие глаза если и потускнели, то совсем немного. Слегка располневшая фигура, сохранила стройность, которую подчеркивало элегантное пальто. Шляпка оставляла незакрытой незакрашенную седую прядь. Этой женщине все было к лицу, даже надвигающаяся старость.
Мартын медленно приходил в себя. Помог Дзинтре раздеться, пристроил под вешалкой ее сумку. И, наконец, застеснялся своего не слишком опрятного вида.
– Побудь минуточку! – Метнулся в комнату, натянул спортивную куртку, замок молнии дернул вверх до подбородка. В нем постепенно просыпался гостеприимный хозяин. Обвел рукой комнату.
– Это моя гавань. Я здесь комендант. Дзинтра улыбнулась:
– Понятно.
– Вот ванная, заходи. Вот мой халат. Это полотенце чистое, только из стирки. – Добавил, подумав:
– Я в стирку сдаю.
Дверь в ванную закрылась, щелкнула задвижка.
– Запираешься? – дрогнувшим голосом спросил Мартын.
С той стороны двери хихикнули. Потом полилась вода.
Предательски защипало в носу. Схватил кухонное полотенце, обманывая себя, высморкался, будто все дело в насморке, потом, сдавшись, вытер глаза и запихнул полотенце в корзину с грязным бельем. – Да что же это такое, – ругал он себя, – распустил нюни хуже бабы. Она, вон хихикает, а я….
Впрочем, шум воды заглушал звуки, которые рождались в ванной комнате.
Мартын засуетился на кухне. На одной сковородке – картошка, на другой – яичница.
Рюмки, стаканы. Коньяк. А коньяка-то всего неполных полбутылки. Не возьмет, не возьмет, не снимет оцепенение. Что еще имеется в наличии? Пол-лимона. Порежем. Хорошо. Конфетки какие-то жалкие. Коньяк… До чего же мало коньяка!
– Мартын!
Он вздрогнул от неожиданности.
В дверях кухни стояла Дзинтра. На ней был туго стянутый в талии его халат. Она выглядела посвежевшей и помолодевшей. – Принеси мою сумку, Мартын. Принес. Дзинтра извлекла из нее фирменную бутылку:
– Кто ж приезжает из Латвии без рижского бальзама!
Вслед за бальзамом появились шоколадные конфеты, печенья и творожные булочки.
– Ты ведь любишь такие булочки?
– Ты помнишь?
– Я помню.
– Ну что ж, поздороваемся, наконец!
Она обняла его, прижалась щекой к щеке. Мартын прижал ее к себе правой рукой, а левой привычно провел по располневшей талии и круглому животу и, наконец, добрался до груди.
– Больно, мартын!
– Он ослабил руку.
– Когда-то ты спрашивала, нравится ли мне твоя грудь.
– Ты помнишь?
– Я помню.
– Сколько с тех пор прошло! Целая жизнь!
– Не вся жизнь! – испугался Мартын, – не вся, еще много осталось!
Они уселись, наконец, за стол и приступили к трапезе.
Напряжение спало, ослабла скованность. Сквозь нее, как побеги сквозь трещины в асфальте, пробились росточки смеха. А потом и вовсе стало весело. О. болгарский коньяк! О, латышский бальзам!
Вы упростили, развязали трудные узлы прошлого, которое у каждого было, увы, свое.
– А это твоя надпись на фотографии! Зачем ты…
– Потому что дурак!
– А этот твой кавказец с розами и без шапки!
– А твой побег из кафе! Почему ты так резко убежал?
– Потому что дурак!
– Какой ты теперь умный, Мартын! А меня еще любишь?
– Еще люблю.
– А я, ведь, сына родила. У меня сын есть.
– Какой масти? – спросил Мартын.
– Жгучий брюнет.
– Жаль, что не рыжий!
– Жаль. Но я люблю этого. Он мой.
– Замуж не ходила?
– Нет, только сына родила.
– Давай "на брудершафт"!
– Зачем? Мы же ляжем спать вместе. Или ты не хочешь, Мартын?
– Я? Хочу.
– Про какую собаку ты говорил, когда я пришла?
– Да вот, надумал овчарку завести, скрасить одиночество.
– Ах, Мартын!
– Что "ах"?
– Просто какая-то ерунда: у меня аллергия на собак. Задыхаюсь.
– Ну, ладно, ладно, все. Я постелю сейчас.
– Я сама постелю. А ты – марш в ванную!
Он пришел, в чем мать родила, нырнул под одеяло. Дзинтра ждала его в халате, надетом на голое тело. Она думала, что Мартын кинется срывать с нее халат, как бывало, как бывало когда-то. Мартын же аккуратно развязал поясок, и все. Зачем ты приехала, Дзинтра? За страстью двадцатилетней давности! Ее нет, ее не может быть, как не может быть вчерашней воды в реке. А разве не приятны его действия, эти умелые поглаживания эрогенных точек, ожидаемые ласки, уверенное вхождение в лоно? Приятно, приятно Дзинтре, но иного ожидала она от единственного за жизнь любимого мужчины. Ожидала чуда, а получила высококачественный продукт. Но и этого, заматеревшего, она сможет полюбить, она себя знает! Ты уснул, Мартын? Поспи, поспи, милый. Я тоже посплю. Нет, сначала я разбужу тебя, а потом, после всего, мы уснем вместе. Ты, мой рыжий, мое солнце, мое слегка облетевшее солнце…
На другой день она пошла с Мартыном на работу. Он взял с собой фотоаппарат и фотографировал, фотографировал ее, отщелкал две пленки, чтобы потом выбрать один, самый лучший кадр. Мартын знал из фотожурналов, что это называется фотосессией. Ему нравилось повторять: "Произвожу фотосессию". Свои обязанности берегового матроса он выполнял уверенно и четко, чем слегка красовался перед Дзинтрой.
На третий день она стала собираться домой.
– Тебе не понравилось со мной? – спросил Мартын. Дзинтра долго молчала, потом сказала тихо:
– Любящие люди должны стариться вместе. И посмотрела на Мартына вопросительно.
– Останься! – попросил Мартын.
– Навсегда? Ты зовешь меня замуж? Я, ведь, так ни разу и не была замужем!
Она ждала, она очень ждала, что Мартын примется ее уговаривать. Примется горячо уговаривать ее выйти за него замуж. Но это был другой Мартын, уставший и спокойный. "Сын грузинский, – думал он. – Новая морока. И собаку не заведешь!" Хотя при чем тут такая мелочь, как собака! Вслух же сказал невнятно:
– Ну, если ты считаешь…
Она горько усмехнулась, поцеловала его в лоб покровительственным поцелуем.
– Фотографии пришли, Мартын.
И уехала.
На торцовой стенке произошли изменения. Фотографиям пришлось потесниться, чтобы высвободить место для роскошного портрета никогда не стареющей женщины с небольшой седой прядкой и огромными выразительными глазами. Портрет это вне всяких хронологий разместился в самом центре импровизированного музея.
Другие истории
Командировка во внешнюю жизнь
Лейтенант был флотский, крейсерский, а ефрейтор – из парашютно-десантных войск. У лейтенанта не было жизненного опыта, а если и был, то весьма ограниченный, потому что семь из своих двадцати четырех он провел в рамках родного ведомства. Высшее военно-морское училище, а потом крейсер – это были во многом похожие формы жизни, где все – работа, быт и поведение – регламентировалось уставами, наставлениями, правилами и инструкциями. Неожиданности предусматривались и тоже регламентировались. Правда, бывали отпуска, эти ежегодные командировки во внешнюю жизнь. Но и отпуска были регламентированы традициями. Парадные визиты к родственникам, театральные антракты с дефилированием по фойе под руку с сияющей от гордости мамой, ухаживание за девушками.
Ефрейтор же был человеком бывалым. В своих парашютно-десантных войсках он был поваром. А повар – это уже фигура: строевых много, а повар один.
Лейтенанту дали ефрейтора на призывном пункте, потому что у старшего матроса, с которым приехал лейтенант, случился аппендицит, и его пришлось положить в гарнизонный госпиталь, а везти без помощника семьдесят призывников не позволяла инструкция.
Ефрейтор был крупный розовощекий парень с быстрыми, понятливыми глазами. Повадка его определялась готовностью все моментально выполнить и устроить в лучшем виде – почтительная исполнительность, готовая в любой момент перейти в фамильярность.
– Довезем, – подмигнул он лейтенанту и хихикнул. Лейтенант впервые был в такой командировке. Из опыта своих товарищей он знал, что дело это нелегкое. Про накал буйного южного темперамента, закупоренного в душные эшелонные вагоны, ходили настоящие легенды.
"Ладно, – думал лейтенант, – разберемся по обстановке".
– Довезем, – сказал он ефрейтору, – я и не сомневаюсь.
Сначала, когда эшелон тронулся, лейтенант и ефрейтор все мотались по купе, буквально вытаскивая призывников из окон и не давая им выкидывать из поезда бутылки, банки и остатки пищи. Причем, тех, кто особенно усердствовал в этом деле, ефрейтор слегка поколачивал. Правда, делал он это не обидно, призывники вокруг смеялись, и те, кому попадало по шее или по оттопыренному заднему месту, тоже смеялись, не подавая вида, что им все-таки больно. Первые двое смельчаков, вопреки запрету закурившие в вагоне, мыли туалеты. Ефрейтор работал не за страх, а за совесть.
Часа через полтора первоначальное возбуждение улеглось, призывники устали, их начал морить сон. Проводница вагона, немолодая, анемичная девушка с глазами не то заплаканными, не то сонными, сказала, что может выдать постели, но не каждому призывнику отдельно, а на всех – под ответственность лейтенанта. Не то потом она концов не найдет, кто брал, а кто не брал. Это не удивило лейтенанта. Он привык за все отвечать.
– Хорошо, – сказал лейтенант, – а что вы такая грустная?
– А чего веселиться, – хмуро отрезала проводница и поджала тонкие губы.
– Чаек будет? Давно не чаевничали, – по-свойски спросил ефрейтор, располагая проводницу к неофициальному разговору.
– Титан вскипятила, – отозвалась проводница и опять поджала губы и уставилась отчужденно в одну точку.
– Царапнем горяченького? – радостно спросил ефрейтор, заговорщицки подмигнув лейтенанту, и завозился было, организуя чаепитие, но лейтенант недовольно заметил:
– Не торопитесь, ефрейтор. Сначала нужно людей уложить.
– Это мы мигом, – подхватил ефрейтор и, проходя мимо проводницы, легонько ущипнул ее за тощий бок.
Лейтенант испугался, что сейчас поднимется шум, но проводница даже не моргнула своими белесыми глазами. Она сказала только презрительно и как-то безнадежно:
– Тоже мне ухажер!
И опять поджала губы и ушла за полог.
Полог был обыкновенным казенным одеялом, он отделял купе, в котором ехали лейтенант и ефрейтор, от остальной части общего вагона, проводя субординационную грань между ротой призывников и начальством. Через минуту ефрейтор привел в командирское купе парня, который еще на сборном пункте был назначен на путь следования агитатором. Это был коренастый крепыш деревенского вида, с борцовской шеей и простодушной усмешкой.
– Вот, – сказал ефрейтор, – Ибрагимов Муса. По-русски запросто чешет.
– Отлично, – сказал лейтенант. – Слушай, Ибрагимов Муса, боевую задачу: собрать с желающих по рублю и отдать проводнице, получить у нее причитающиеся простыни и все прочее и раздать призывникам. Осилишь?
– Осилю, – улыбнулся Муса. – Я деньги уже собрал. Желающие – все. – С этими словами он вынул из кармана старых бесцветных джинсов толстую пачку рублевок и трешниц, расправленных и сложенных аккуратно, и протянул лейтенанту.
– Зачем мне, – сказал лейтенант, – сам отнеси.
– Все заделаем в лучшем виде! – весело перебил ефрейтор, перехватил деньги и вышел вместе с Мусой.
"Действительно, хорошо по-русски говорит, – подумал лейтенант, – почти без акцента".
В это время Муса закричал что-то на своем языке, видимо, объявляя насчет постелей. Голос у него был резкий, хрипловатый и, как показалось лейтенанту, базарный.
Моментально все в вагоне пришло в движение, люди пососкакивали с полок, сгрудились у служебного купе, и лейтенант невольно подумал на флотский манер: "Как бы сильного дифферента не получилось, как бы рессора не лопнула".
Лейтенант отогнул полог. Муса стоял, расставив ноги, на двух нижних полках, стаскивал сверху матрасы и кидал их своим товарищам. Могучая спина его лоснилась от пота, он был в азарте. Голос его стал совсем хриплым – он сорвал его, перекрывая неимоверный гам, который подняли призывники. Однако этот хриплый голос вносил какую-то определенность в неразбериху, толчею и шум, поднятые, в сущности, безо всякого смысла, потому что постелей, естественно, было достаточно для всех, спешить тоже было некуда: впереди лежала длинная дорога, а в дороге всех дел-то – есть, спать да разговоры разговаривать.
Вскоре все устроилось, каждый получил свою постель, а разгоряченный Муса пошел в туалет мыться. Он вымылся, растерся вафельным полотенцем, потом лейтенант видел, как он курил в тамбуре и улыбался. И лейтенант подумал, что этому человеку доставляет удовольствие любое, самое маленькое дело, куда ему случается приложить свою энергию. Он знал таких ребят среди матросов. Они с одинаковым рвением занимались самым интересным – специальностью – и самым неинтересным – вахтами и нарядами. И три года военной службы, которые для некоторых были наполнены драматизмом ломки характера, у этих жизнелюбивых людей пролетали играючи, без надрыва и напряжения.
– Царапнем? – восторженно подмигнул ефрейтор, ставя на столик две кружки горячего чая. На газете горкой лежали куски пирога, вареная курица, пяток яиц, копченое мясо, чурек и еще какие-то кушанья, неизвестные лейтенанту.
– Ибрагимов принес, – объяснил ефрейтор. – Я ему намек дал, и он принес. Понятливый.
Это не понравилось лейтенанту, но он ничего не сказал. Ему вдруг показалось, что родное военно-морское ведомство продолжает окружать его непробиваемым панцирем и заботой – по крайней мере о том, чтобы он, лейтенант, был своевременно накормлен.
Приоткрылся полог. Добродушно усмехаясь, в купе заглянул Муса.
– Всем довольны? – спросил Муса лейтенанта. – Ничего больше не требуется?
– Спасибо, спасибо, – поспешно ответил лейтенант, – да и не стоило это… у нас есть консервы и колбаса.
Потом сказал:
– Завтра с утра начнут выдавать сухой паек – переходим на казенный харч. Скажи своим, пусть до утра все домашнее прикончат, особенно мясное, чтобы отравления потом не получилось.
– Не прикончат, – усмехнулся Муса, – нет, не прикончат – слишком много набрали. А насчет мясного – прослежу. Это правильно.
– Дневальные стоят? – спросил ефрейтор.
– Стоят, – ответил Муса, – в каждом тамбуре.
– Смотри, – сказал ефрейтор, явно любуясь собой, – если кто уснет, сам будешь сортиры драить, понял? Ты за всех теперь отвечаешь, за своих, понял?
– Понял, – сказал Муса и исчез.
– Приучается к службе, – сказал ефрейтор и хихикнул.
Ночь лейтенант с ефрейтором поделили пополам. Часов в двенадцать лейтенант уснул, а в три легко поднялся. Он никогда в жизни не пользовался будильником и мог проснуться в любое время. Когда на корабле рассыльный приходил будить его на вахту, лейтенант обычно уже сидел на койке и говорил ясным голосом:
– Передай вахтенному привет и скажи, что скоро сам пожалую.
Лейтенант вышел из купе. Около тамбуров боролись со сном дневальные. Вернее, один боролся при помощи книги и письма, а другой уже не боролся и глубоко спал, уронив голову на откидной столик. Лейтенант разбудил дневального и сделал ему внушение. Ефрейтора нигде не было.
"Этого только не хватало", – подумал лейтенант и стал искать своего помощника. Он прошел весь эшелон в оба конца, но ефрейтора нигде не было. В штабном вагоне он узнал, что в десять утра на каком-то разъезде будет большая стоянка с раздачей сухого пайка. В тамбуре своего вагона он взялся руками за решеточку дверного стекла и стал смотреть в темную южную ночь, провожая взглядом редкие убегающие огоньки.
Отстать от эшелона ефрейтор не мог хотя бы потому, что у него не было никакой надобности выходить ночью на маленьких сонных станциях и полустанках. На больших станциях эшелон не останавливали. Да и там ночью делать ефрейтору было нечего. Отстать умышленно, с тем, чтобы куда-нибудь заехать и потом схлопотать себе крупные неприятности – этого такой парень, как ефрейтор, да еще при том, что ему служить осталось меньше месяца, делать, конечно бы, не стал. Все это были утешительные соображения, но они, к сожалению, не отвечали на простой вопрос: где ефрейтор?
Дверь в тамбур отворилась, вошел Муса, достал сигарету.
– Чего не спишь, Ибрагимов? – ровным голосом спросил лейтенант. – Ступай спать.
– Вы ефрейтора ищете? – улыбнулся Ибрагимов, – не ищите, он здесь, недалеко…
Встречный состав заглушил конец фразы, по тамбуру запрыгали блики, и лейтенанту вдруг показалось, что происходит какая-то нереальность, сон какой-то: непролазная ночь, грохочущий состав, распадающийся в бликах света тамбур, исчезнувший ефрейтор и Муса Ибрагимов, похожий на таинственного восточного джина, который говорит загадками. И для того, чтобы разрушить это жутковатое состояние, сказал нарочито начальственным тоном:
– Товарищ Ибрагимов, когда мне понадобится, я вас спрошу.
– Понял, – сказал Муса и пошел в вагон. Прошло полчаса, ефрейтор не появлялся, и лейтенант сам разбудил Мусу.
– Так где, говоришь, ефрейтор?
Муса сонно улыбнулся и спросил простодушно:
– Уже понадобилось?