Но натянуто было за столом. Краскомы выпили, и старшина с ними, естественно, пора было веселиться начинать, но веселья не получалось почему-то. Хотя женщины улыбались все время добросовестно. Ну, что делать, когда веселья нет? Все есть: выпивка, закусь, обстановка, да и дамы – первый класс, суперлюкс, года два тому назад никому из них такое и не снилось! Но – нет веселья. Что остается? Остаются анекдоты. Значит, так. Армейская многотиражная газета объявила конкурс на самый смешной анекдот из трехсот слов. Чтобы, стало быть, ровно триста, ни больше ни меньше. И первое место занял такой анекдот. Значит, слушайте внимательно. Считаете? Считайте. "У нас в расположении был сортир". Считайте, считайте! "Он держался на трех досках". Считаете? "Кто-то подпилил эти доски". Так. "Остальные двести восемьдесят пять слов сказал старшина, вылезая из ямы".
Вообще-то, наш старшинка этот анекдот слышал, анекдот был старый, что называется, с бородой. Да и откуда было новому-то взяться в одном и том же гарнизоне? Старый-то старый, но смешной же! Представьте себе, как он из ямы вылезает и какие у него находятся слова в количестве двухсот восьмидесяти пяти. Представили? Да-да, женщины представили, это действительно очень, очень остроумно, и они смеются, разумеется. Вот видите: и мать, и дочь, обе смеются.
Смеялись, да. Но веселья не было. А что за новый год без веселья? Зачем собрались-то сюда? Веселиться. Иначе – зачем же? Выпить да поесть? Так это можно и не в новый год, не так ли? А выпить – надо. И – всем. И – непременно до дна. А то одни пьют, а другие только пригубляют. Что значит – не пьем? Не пьют только телеграфные столбы, да и то потому, что у них чашечки кверху дном подвешены. А мы сейчас такой тост предложим, что никто не откажется. За тех, кого нет с нами. А? Такой многозначительный тост… Ну вот, до дна, до дна. Это другое дело. Захорошело, да? Вот видите, захорошело.
Тем временем пришел момент открывать шампанское. Старшина и открывал, как младший по званию. По желанию публики – с хлопстосом. Пробка – в потолок, мимо люстры. Бокалы сдвинули, чтоб не пролить шипучку. С новым годом!
Где застолье, там патефон. Где патефон, там танцы.
– Можно вас?
– Да, конечно.
Старшина тоже осмелился, потанцевал сначала с матерью, потом с дочкой. Мамаша полнеющая была, касалась, танцуя, то грудью, то животом. Дочка тоже хорошо танцевала. По возрасту – младше даже старшины. Но – как каменная. Как каменная и глаза стеклянные.
И старшина сказал потом одному из краскомов:
– Она – как каменная.
– Ничего, растопим!
И – растопили. Стала – бокал за бокалом. Мамаша даже испугалась: что, мол, ты делаешь? А она кричит, ничего, мол, не говори мне, иначе, мол, не могу…
Потом уже фокстроты не стали заводить, одни танго, чтобы, значит, в обнимку…
Потом старшине постелили на диванчике – простыни свежие, крахмальные до хруста.
А краскомы женщин развели по комнатам.
А потом и поменялись. То ли заранее договорились, то ли так само сложилось – вышли одновременно покурить в гостиную, где старшина отлеживался, и договорились. Они, мол, и не заметят. Может и так.
А старшина так и проворочался до утра в крахмальных простынях. Зачем они его-то позвали? Непонятно.
Я думаю так: власть без свидетелей не приносит достаточной сладости. И будущий руководитель нашего литобъединения приглашен был в качестве свидетеля, или зрителя, ибо без зрителя – что за спектакль?
Вот такая история.
Повлиять на судьбу профессора эти ребята из НКВД, конечно же, не могли: следственная тюрьма и управление лагерей – это уже не их епархия. Так что повлиять не могли, если бы даже захотели. Да они и не задумывались. Несерьезно все это…
Вот такая, повторяю, история рассказана была, между прочим, нашим руководителем литобъединения, написавшем в своей жизни несколько весьма достойных, идеологически выдержанных романов, в которых, как уже говорилось, образность и деталь играли положительную роль.
Мы ехали на БАМ…
Да, так оно и было – мы ехали на БАМ: шестнадцать комсомольцев-добровольцев и я – командир отряда на время следования.
Комсомольцами были далеко не все, многие вышли к этому моменту жизни из комсомольского возраста, например, старшему добровольцу Юри Ули из Пярну было уже за сорок. Это, однако, не смущало руководство республиканского комсомола – как не противоречащее инструкции. Одновременно с нашей славной группой тянулись на восток отряды "Комсомолец Литвы", "Комсомолец Киргизии" и бог знает еще какие "комсомольцы" – например, "Комсомолец Ленинграда". Все это называлось общественным набором – не комсомольским, заметьте, а общественным, что значительно расширяло возрастные возможности. Самому мне было уже лет сорок пять… да-да, именно сорок пять лет было мне в тысяча девятьсот семьдесят восьмом году. Мне дали тысячу триста рублей денег – на дорогу на всю команду, шестнадцать анкет, шестнадцать паспортов, шестнадцать трудовых книжек, и я вез свой набитый документами "дипломат", бдительно охраняя его, как гарантию того, что все доедут со мной до места, никто не разлетится по просторам родины. Кроме этого, я вез десять экземпляров только что вышедшей брошюры "Там, где ходили изюбры", потому что речь в этой брошюре шла о Северобайкальске – а мы туда именно и продвигались – и потому, что автором брошюры был я сам.
Мы ехали на БАМ…
Ну, они-то понятно: кто поработать, кто – заработать, кто, может быть, замуж выйти. А я-то?
Я-то уже побывал там, поработал и материала набрал для брошюры и на повесть, которую в то время считал романом. Я-то чего? А вот чего: я ехал с надеждой добрать недобранное. Меня как-то жизнь все время сталкивала со своими некрасивыми сторонами, и я все думал, что просто попал не туда, где типично, ибо то что жизнь в целом прекрасна и удивительна, знал тверже чем военную присягу. И все-таки, как человек честный и всегда где-то работающий, то есть от гонораров вплотную не зависящий, описывал в своих документальных и художественных произведениях не то, что должен был увидеть, а то, что видел в действительности; порой получалось не слишком весело, и я от этого, честно, страдал.
В семьдесят шестом году я был в Северобайкальске, вернее, так: я там пробыл зиму с семьдесят шестого по семьдесят седьмой.
Когда я вернулся в Таллинн, в Союзе писателей устроили открытое партийное собрание с повесткой дня: "Доклад коммуниста Штейна о БАМе". И я в течение двух часов огорченно докладывал собранию увиденную мной картину жизни и, помнится, закончил так: "А куда здесь приспособить руководящую роль рабочего класса, подумайте сами".
Собрание подумало и приняло уникальное по тем временам (да и по этим, пожалуй!) решение. Оно состояло из двух пунктов. Пункт первый: коммунисту Штейну написать очерк на имеющемся у него материале о БАМе. Пункт второй: главному редактору издательства "Ээсти раамат" коммунисту А. Тамму издать этот очерк в кратчайший срок.
Мы оба – и я и А. Тамм – выполнили это решение, и я вез теперь в "дипломате" десять сигнальных экземпляров своей брошюры, причем с фотографиями, которые я, как сумел, сделал сам. Кроме брошюры, я вез еще рукопись – двести страниц текста, – уже художественного. И рецензию из журнала "Октябрь" на этот текст. "Всем хорошо известно, – говорилось в рецензии, – что БАМ – это стройка века. Лучшие представители нашей молодежи, комсомола совершают там чудеса трудовой доблести и геройства. По страницам же повести Б. Штейна бродят какие-то неприкаянные алкоголики и проститутки. По некоторым реалиям можно судить, что автор сам был на строительстве Байкало – Амурской Магистрали. Был, но ничего не увидел. Главные свершения прошли мимо его невнимательного взгляда".
Так мне было обидно получить эту рецензию! Не одни же алкоголики, никакие не проститутки населяли мою повесть, а просто живые люди, которых я любил, страдал за них, а уехав, долго еще с ними переписывался…
Отклонили повесть и в моем родном журнале "Таллинн". Редактор журнала старый эстонский партийный работник Антс Саар, тихий пьянчужка с персональным цековским окладом, сказал мне, дружески улыбаясь из просторного кресла, в котором он с наслаждением утопал:
– Скажу тебе, Борис, честно: мне твоя повесть очень понравилась. Жене – она прочитала – тоже. Но почему я в маленькой Эстонии должен печатать правду о БАМе? Однажды я как журналист ездил на строительство канала "Волго-Дон". И я был свидетелем того, как в карьере заключенные мужчины схлестнулись с колонной заключенных женщин и был настоящий свальный грех, и крики, и стоны, и трупы… Но я же об этом не писал.
Эх, Антс Карлович!
Ладно, может, я и правда все время попадал не в те мехколонны?
Поехали дальше.
Мы ехали на БАМ…
Долго ехали – от Москвы до Иркутска на пассажирском, потом два дня ждали "Комету" – теплоход на подводных крыльях.
Юри Ули чувствовал себя в дороге как дома. Он точно знал, когда и где следует запастись хлебом, сколько взять колбасы; соль и сахар вез из Таллинна. Юри Ули был скиталец. Казалось, все великие и невеликие стройки, экспедиции и зимовки, вербовки, контракты, проездные документы, подъемные пособия, палатки, временные щитосборные домики были созданы специально для Юри Ули. Это был его мир, и он чувствовал себя в этом мире как рыба в воде. Если существовал в природе самый неэстонский характер, то им был как раз наделен этот сорокалетний парень из Пярну. Да, именно сорокалетний – но парень. Надежный, но несолидный. Среднего роста, усредненные черты лица. Может быть, голова чуть крупнее нормы. Одет был… никак. Пиджак, брюки, сандалии, рубашка без галстука. Все неопределенного цвета. Но говорить любил! Голову его распирали воспоминания и впечатления, ему требовались слушатели и время, и дорога идеально это ему предоставляла. Я думаю даже, что в этом и заключался смысл его цикличной жизни: обрастать впечатлениями и делиться ими потом. Еще не известно, что было для него важнее…
Едва мы преломили первый дорожный хлеб, как Юри рассказал нам свою таймырскую историю.
На Таймыре он работал электриком. Вообще-то у него было с десяток рабочих профессий – целый целлофановый мешочек всякого рода "корочек" – свидетельств, допусков, прав. Но в тот далекий год он был только электриком, только что отслужившим срочную. Что там было на полуострове? Поселок какой-никакой и в нем, конечно же, столовая, которая по вечерам превращалась в ресторан. В ресторане же не только выпивали и закусывали, но и танцевали под лихой эстрадный оркестр, состоявший сплошь из молодых недипломированных музыкантов, которые днем – кто где – выполняли работы, далекие от искусства. На Таймыре человек не простаивал. На Таймыре человек работал и зарабатывал.
Наш Юри тоже захаживал вечерами в ресторан. Выпивал умеренно, его это дело само по себе мало развлекало. Его больше интересовало потанцевать, если получится – познакомиться, если получится – проводить, если получится… А если не получится – тоже беда невелика. Настроение не портилось. Так и жил беззаботно на Таймыре до одного рокового вечера. До того рокового вечера, когда ОНА, как бы между прочим подошла в перерыве к его столику и сказала спокойно: "Не танцуйте больше ни с кем, пригласите меня. И не пейте больше".
И отошла, не взглянув.
Ого!
Начиналось приключение.
Да какое!
Юри принял вызов.
Юри не пил больше. Демонстративно отодвинул от себя вино. Так… сидел… курил… вроде бы ничего не случилось… спешить некуда… вроде бы не распаляется внутри огонь любопытства…
А музыканты не торопились после перекура. Посмеивались, обсуждали что-то; кто-то, кажется, рассказывал анекдот. "Мис аси, – подумал Юри по-эстонски. – В чем дело? Тулид тойтама – тулиб тойтама – пришел работать – надо работать".
И еще подумал по-русски: "Козлы!".
Но вот пианист щелкнул три раза пальцами, и оркестранты извлекли из нутра своих инструментов первые звуки тягучей, разрывающей нетрезвые души мелодии блюза "Караван".
"Шагай вперед, мой караван…"
Ах, как это воспринималось на Таймыре!
"Огни мерцают сквозь туман…"
Юри поднялся. Сердце его бухало в такт ударнику – четыре удара в музыкальной фразе.
"Шагай без отдыха, без сна…"
Юри шагнул к столику, за которым его ждали.
– Можно вас?
– Пожалуйста!
"Туда, где вечная весна!.." Она была молода и хороша собой. "Мой караван…"
Когда она прильнула к Юри горячим телом, Юри понял, что она настоящая красавица.
– Расплачивайся и уходим, – скомандовала красавица.
Юри не стал возражать.
"Шагай, звеня…"
Все звенело и пело внутри Юри Ули, когда шли они не поздним, но черным, как смола, вечером по кривым, узким тропинкам, касаясь плечами сугробов.
В сенцах она взяла веничек, отряхнула снег – сначала с Юри, потом – с себя.
– Милости прошу.
– Здравствуйте этому дому! – сказал Юри, входя в теплую опрятную комнату, обставленную с большой – сразу было видно – любовью.
– Раздевайся, сейчас чай поставлю. Или кофе?
– Кофе! – нагло заявил Юри, снимая полушубок, и заглянул на кухню. Там тоже все было красиво, пригнано один к одному, баночки какие-то разноцветные – ну прямо, как на большой земле!
Она хлопотала, ласково улыбаясь Юри.
Обнять, что ли? – подумал он с волнением. – Но неудобно так сразу, не медведь же, не дикарь… Тем более в такой культурной обстановке. И тогда его крупную голову с зализанными назад длинными волосами посетила совершенно резонная мысль, а именно: неплохо было бы для начала познакомиться.
И он представился, сдвинув пятки:
– Юри. Можно – Юра.
– Я знаю, – ответила хозяйка, – Юри Ули из Пярну. Юри не слишком удивился, но был польщен.
– А как тебя? – спросил он несмело. Он заробел, потому что вдруг увидел, что девушка-то будет постарше его, посерьезней – заробел, и словно стена выросла между ними.
– Меня – Ирина… – она замешкалась. Хотела было и отчество произнести вслед за именем, но – замешкалась, усмехнулась и плечиком передернула. – Ирина и все. Ира.
За кофе Юри молчал, она тоже не болтала, посматривала на него загадочно и посмеивалась над чем-то, но смешок – заметил Юри – был нервный.
Потом она потушила свет, быстро разделась, забралась в постель и позвала:
– Разденься и иди ко мне…
Ну, ничего себе! Без подготовки-то, без поцелуев там, без борьбы и сумасшедшего шепота… Как так?
– Да не думай ты ничего, раздевайся, тебе говорят! – В голосе ее слышалось злое отчаяние. – Не робей, ты же парень!
А Юри и не робел вовсе и принял решение доказать, что не робеет, и доказал! И не один раз!
Ира отдавалась ему без сопротивления, но и без радости, механически как-то. Хорошо еще, что у Юри в то время не было почти что никакого опыта по этой части, а то он, чего доброго, мог бы и обидеться.
Но проводила его утром сердечно, встав пораньше, приготовив завтрак – как положено. И шепнула на прощанье, чтобы приходил вечером.
Ну, Юри взял для порядка в магазине "три семерки" и пришел, как уговаривались.
– Вот этого не нужно, – сказала Ира, отодвигая бутылку– Не люблю. И когда от мужчин запах – не люблю.
Не нужно, так не нужно – была бы честь предложена!
– Кофе?
– Кофе!
Через неделю Юри сказал:
– У меня контракт кончается – я на год вербовался. Уезжаю скоро.
– Знаю.
– Откуда? Я не говорил…
– Я все о тебе знала еще до первого нашего танца.
Это сообщение привело Юри в замешательство. Ирина ласково взъерошила ему волосы.
– Ты ничего не понял? Юри помотал головой.
– Ты не обижайся только… Тебе же хорошо у меня было?
– Хорошо.
– Ну и все. Так что ты не обижался, ладно?
– Да за что же? Она помолчала.
– Понимаешь, мне двадцать семь лет…
– Никогда бы не дал! – бухнул Юри. Она отмахнулась.
– Не в этом дело! Я инженер. Работу свою люблю, Таймыр люблю, уезжать не собираюсь. А замуж здесь не выйти.
Юри стало не по себе немного. Не собирался он пока жениться. Что не собирался, то не собирался.
– Да что ты приуныл? – она засмеялась – хорошо, открыто, легко. – Я и сама замуж не хочу! А ребенка хочу. Ну вот, я всех в поселке перебрала, вышло так, что-ты. Ты – самый непьющий. А мне ребенок здоровый нужен.
И опять Юри стало не по себе. Ребенок? Это как – ребенок? Его – как ни крути – ребенок. А может, он не хочет, что ж его-то не спросили?
Но возмутиться не посмел: очень уж у нее глаза были ясные в этот момент – как тут возмутишься? Спросил только осторожно:
– А может, не получилось еще ребенка?
– Ну прямо – не получилось, – засмеялась Ирина. – Я уж постаралась, чтобы получилось.
– Ладно, – насупился Юри и сказал невпопад: – Я, выходит, здесь третий лишний.
И собрался уходить.
– Ну что ты, какой ты лишний? Ну что ты! Мы же люди, а не машины.
– Вот именно, – оживился Юри, – не машины.
– Вот и ходи ко мне до рейса.
И Юри стал приходить, и Ирина, казалось, была ласковее и добрее, чем прежде.
И проводила его до самолета.
Вернувшись в Пярну, Юри затосковал. Жил у матери, работать пошел на стройку, стал каменщиком, сдал на штукатура. Казалось бы, чего еще? Природа роскошная, пляж необъятный – чего же еще? Летом – действительно, ничего. А зимой, как только первый припой схватит прибрежные мелкие воды, накатывала тоска. Лед, да не тот, снег бедноватый, ветры какие-то безголосые. Юри помотал, помотал головой, да и женился на культурной девушке Марет из стройуправления. Без любви. То есть по расчету. Расчет был на то, что культурная девушка Марет и семейные заботы отвлекут, прогонят тоску.
Не отвлекли, как Юри ни старался. Ремонтировал, красил, штукатурил, крышу перекрыл. Дом. Летом отдыхающих пустили– деньги пошли. Марет вещи любила, культуру быта. Культурная девушка. Умела дорого одеваться. А детей не хотела, говорила – рано.
Нет, она и Юри покупала вещи: свитер купила, кожаный пиджак, джинсы – Юри у нее выглядел тоже вполне культурно.
Когда Юри ушел обратно к матери, Марет сильно-то не огорчилась: ушел и ушел. Вернется, куда денется!