Юри и вправду возвращался время от времени, а потом опять уходил и тосковал все больше. И Таймыр уже казался ему землей обетованной, и странное любовное приключение без любви подернулось романтической дымкой, и он стал думать, что зря тогда не "продлился", может быть, и возникло бы это воспетое известными певцами чувство, которого он, к сожалению, не изведал, но к которому стремился всей душой.
Одним словом, Юри снова завербовался на Таймыр.
Опять была зима, опять "мело, мело по всей земле, во все пределы". Юри нашел в сенцах веничек, обил с себя снег. В голове билась подхваченная недавно песня:
"Ты прими мою голову, милая,
Положи на высокую грудь…"
Постучал нерешительно, потом – погромче, дыхание перехватило от волнения. "Вот и любовь, – мелькнуло. – Вот и она".
Дверь распахнулась широко. На пороге стоял здоровенный парень в спортивном костюме и домашних тапочках.
– Влип, – подумал Юри.
– Вам кого?
– Да вот… Иру… Тут жила раньше…
– Ира! – заорал парень, – к тебе!
– Что же будет, – лихорадочно думал Юри, – что говорить-то? Этот – наломает!
А Юри драку не любил. Что не любил, то не любил. И тут он увидел Ирину. Как увидел, так и обомлел, как говорится, потерял дар речи. Не потому что – хороша была, женственная, чуть располневшая, в ярком заграничном халате, а потому что к ноге ее прижалась девочка – годовалочка, пухлая, беловолосая, в стираном байковом платьице, коричневых колготках в рубчик – прижалась и смотрела на Юри с любопытством ясными, как у матери, глазами. И Юри твердо решил ничего не говорить, стоять и ждать развития событий. Да и захотелось бы – не смог – потерял, как было сказано, – дар речи, ощущал только сухость во рту, и все.
А Ира закричала радостно:
– Юри!
И еще радостнее:
– Вася! Это и есть Юри Ули из Пярну, Катькин папаша!
– Вот как! – захохотал Вася. – Так чего ж ты молчал! Заходи, давай, раздевайся!
И крепко пожал Юри руку.
Пронесло!
А Вася и бутылку достал, и закуска, естественно, нашлась в семейном-то доме, и пошло застолье, и Юри дали девочку подержать, она сначала испугалась, потом привыкла, ползала по нему, теребила воротник, слюнявила шею.
– Чувствует, от кого произошла, – смеялся уже захмелевший Вася. – Ну, будем. За тебя. Хорошую девку сделал. Потом Вася сказал:
– Ты вот что… Ребенок все-таки твой. Так что если что, ты не стесняйся, приходи цацкайся. Мы же люди. Можешь погулять с ней когда… – Он выпил, крякнул и подмигнул Ирине. – А мы себе еще настрогаем!
И никакого подвоха, вот в чем дело-то! Тут Юри благородно заговорил о деньгах.
– Еще чего удумал! – вмешалась Ирина.
И Вася поддержал ее:
– Еще чего удумал! Подарки – делай, примет, твоя дочка-то. А записана на меня, так что – никаких. Да что мы не заработаем на детей?! На Таймыре-то?
И Юри стал приходить "цацкаться" с Катькой, и сильно Катьку полюбил, и была эта любовь со взаимностью.
Такую историю рассказал на одном из бесконечных перегонов сорокалетний пярнуский парень Юри Ули, и мы слушали и охали и пили бесконечный чай, и никто не уходил в тамбур курить – всем было интересно, чем кончится.
А он крутил крупной головой и все оттягивал концовку, продлевая удовольствие владения общим вниманием, и, наконец, хитро подмигнув, заявил:
– Только что мы с дочкой совершили путешествие по Волге в каюте "люкс" – вот такое дело. Я ей давно обещал – в честь получения паспорта. Вот она получила… и фамилию взяла – Ули. И отчество мое.
Он достал из потертого бумажника новенькую фотографию.
– Вот – Катька, если интересно.
Всем, конечно, было интересно: и фотография миловидной девочки и надпись на обратной стороне…
Мы ехали на БАМ…
Теперь, одиннадцать лет спустя, мне кажется, что вся наша компания объединена была общим каким-то томлением: кто бежал от несчастливых личных дел, кто был в каком-то неясном поиске…
Наверное, это не совсем соответствует истине, были у народа и практические соображения, но сегодня они забылись, а откровения помнятся.
Сереже было тридцать лет. Он работал водителем заводского автобуса на заводе "Вольта". Работа неплохая: не однообразная, заработок был – триста. Хороший заработок в семьдесят восьмом году.
Так куда же ты, Сережа?
Сережа прямо сказал:
– От жены сбежал, нет мочи.
– А что такое?
– Тряпки. Тряпки и тряпки. И все.
– Ну, а к тебе-то она как?
– А не замечает, как пустое место. И ночью каждый раз… Как милостыню выпрашиваю. Самому стыдно, другой раз плюнешь – а куда деваться? Вот – завербовался.
Как было сказано, мы в Иркутске застопорились, ждали "Комету", не обошлось без ресторана, и Сережа после ресторана, как говорится, не вернулся на свою базу. Базой для нас было общежитие строительного техникума, и Сережа в общежитие ночевать не прибыл. Его увела милая хрупкая сибирячка, смуглая, чуть раскосая – явно с примесью бурятской крови.
Уже на теплоходе он сказал мне:
– Нашел.
– И что же ты нашел, Сережа?
Сережа насупился: стеснялся говорить высокопарно, а без значительных слов тут было не обойтись.
– Понимаешь, она меня желала. – Поднял голову, посмотрел мне прямо в лицо. – И благодарила, понимаешь?
Что здесь было не понять!
– И что, Сережа?
– Уеду я с БАМа. К ней. Я бы и сейчас остался. Да ведь сейчас нельзя?
– Нельзя, – сказал я. – Я должен всех довезти до места.
– Знаю.
– Ты вот что, Сережа, ты только подъемные не получай на месте. А лучше всего сразу заяви, что передумал – отпустят.
– Знаешь, – сказал вдруг Сережа, – когда я жене сказал, что на БАМ еду, она ничего не ответила. На вокзал пришла, ты видел Я говорю: "Прощай, не вернусь, наверное" Знаешь, что она сказала? Она сказала: "Купи там дубленку, размер сорок шестой". И все.
Сережа действительно сразу же уехал с БАМа – в отделе кадров строительно – монтажного поезда ему, что удивительно, без звука выдали документы и отпустили на все четыре стороны.
Вслед за Сережей уехали еще трое. Их, оказывается, в том самом иркутском ресторане переманил леспромхозовец из "воруй-леса" – так назывались заготконторы из центральных и южных областей, получивших деляны для срочной заготовки стройматериалов. Они здорово платили: время – деньги, такая у них ситуация.
И что странно, опять администрация СМП не возражала против отъезда добровольцев, не вспомнила даже о затраченных на дорогу деньгах.
Юри Ули тоже не остался в строительно-монтажном поезде. Нашел себе работу в том же Северобайкальске в мостоотряде – подрывником. У него были "корочки" и по этой специальности.
Отпустили без звука.
Никого из них я не встречал больше в своей жизни.
Мы ехали на БАМ…
Часов за пять до Иркутска на какой-то минутной станции впрыгнуло в вагон существо женского пола, однако с замашками мальчишескими и в соответствующей одежде: потертые джинсы, сапоги, свитер, штормовка. И, разумеется, рюкзак.
Татьяна.
Татьяна достала из рюкзака хлеб и чеснок. После этого вытянула из-за голенища тесак и разрезала буханку.
– Угощайтесь!
Она была стрижена под скобку. Короткие пыльные волосы, глаза блестели лихорадочным блеском, от нее толчками исходила энергия, которой было тесно в замкнутом пространстве вагона.
Наши сообразили чай.
– А я с поля, – сообщила она. – Я четыре месяца провела в поле.
– В каком поле? – не поняли мы.
– В геологоразведке. – Она помолчала. – В поле хорошо. У нас начальник партии… У нас такой начальник партии! Хотите, покажу?
И к моему удивлению, она опять полезла за голенище и вытащила завернутую в какой-то мятый бланк фотографию. Честно говоря, я не запомнил лица мужчины, изображенного на снимке, запомнил только, как она ревниво следила за нашими лицами, пока мы рассматривали фото, и как потом аккуратно завернула его в тот же бланк и спрятала в сапог. Лихорадочность ее поубавилась – то ли чай, хлеб и чеснок подействовали успокаивающе, то ли наши посторонние разговоры… Но иногда ее обветренное лицо словно бы окаменевало, взгляд отлетал куда-то за вагонные пределы, и мы вместе с нашим пассажирским вагоном переставали для нее существовать. А что же существовало вместо скучной реальности?
Неведомое нам поле…
Мы ехали на БАМ…
И среди нас – пять девушек. Четыре эстонки из Вильянди и русская Галя из Таллинна, эстонки сошли под Красноярском. Они были направлены на строительство вторых путей, имевших к БАМу косвенное отношение. Две девушки – портнихи, две – воспитательницы детского садика.
– Куда вы, девочки, зачем?
– Мир посмотреть, Россию посмотреть, а то так и проживем и ничего, кроме Вильянди, не увидим. – Хрупкие такие, домашние. И их подхватил раздуваемый в стране ветер странствий, увлекли романтические устремления, поощрявшиеся кадровыми комсомольскими работниками.
Через месяц в Талинне я получил от них письмо. Письмо было написано по-эстонски: вильяндиские девушки в русском не были сильны. Они сообщали мне, что работа у них – закрывать теплотрассы, то есть копать мерзлую землю, носить ее в носилках и сваливать в траншеи. Работа тяжелая, писали они, но ничего, жалоб нет, знали, на что шли. Только вот совершенно нечего читать. В ЦК комсомола, когда шел набор, им обещали регулярно посылать эстонскую прессу и книги, потому что по-русски читать для них – та же работа. Да и словаря у них тоже нет. Обещали, а не шлют.
Я пошел в ЦК комсомола Эстонии. Я хорошо помню этих молодых людей из отдела рабочей молодежи – Тоомаса и Диму. Тоомас был щуплый, малорослый, но очень представительный: костюм, галстук на белоснежной сорочке, прическа, слабые усы на мелком лице. И вид строгий – строгий. И разговор деловой-деловой. Дима же, напротив, напоминал рабочего-интеллигента, революционного демократа, к тону же – общительный, открытый, доброжелательный и деятельный. Но книг не послали ни один, ни другой. В общем, я трижды ломился в их комсомольско-молодежные сердца, потом плюнул и сам занялся этим делом…Мужественные дисциплинированные девочки поблагодарили меня письмом, мы еще какое-то время переписывались…
А Галя прибежала к поезду в шелковом платье, в пыльнике и в туфлях на высоких каблуках. Она работала в ПТУ – мастером по производственному обучению – красивая, яркая девушка лет двадцати двух.
Что ее толкнуло, какая беда? Или – какие фантазии?
Не говорила – отмалчивалась.
В дороге, впрочем, весела была, и когда мы все уже доверяли друг другу, призналась, что очень верит в иные миры, в инопланетян, в древних пришельцев…
В Северобайкальске я прежде всего купил ей сапоги – из общих командировочных средств.
Галя появилась в Таллинне через полгода. Она пришла ко мне в кабинет – я работал тогда в Союзе писателей – и молча остановилась у двери, ждала, когда я ее узнаю. Я узнал, мы обнялись после обычных в таких случаях восклицаний. Что с рукой-то? У нее была забинтована кисть.
– Палец ампутировали, – сказала Галя. – Лебедкой отдавило.
Вот черт!
Меня иногда упрекают в том, что в моих повествованиях слишком много хэпи-эндов. Что я могу на это сказать? Я с жизни списываю. Но не всю же необъятную жизнь пишу я, а то, что попадает в поле зрения. А попадает – с одной стороны – неправильное, с другой – в общем-то сносно заканчивающееся на каком-то этапе человеческой жизни. Вот и Галя. Она вернулась в Северобайкальск и там, как мне стало известно, вышла замуж. Хотя это, к сожалению, не обязательно хепи-энд.
Мы ехали на БАМ…
А нас там не очень-то ждали, оказывается!
Перед отъездом из Таллинна со мной беседовал Индрек Тооме. Он был тогда первым секретарем ЦК ЛКСМЭ. И он сказал мне, что по разнарядке республика должна отправить тридцать человек. Но вот – набрали только шестнадцать, и попросил меня как-то постараться на месте уладить, чтобы не было на эстонский комсомол жалобы.
Не без робости переступил я порог начальника отдела кадров треста. Фамилия начальника была Абрамович. Есть такое выражение – "военный еврей" – исполнительный до фанатизма. Мне кажется, именно таким был товарищ Абрамович.
Я протянул ему свои командировочные документы. Он молча сделал необходимые отметки, поставил подписи.
Я решил не мудрствовать лукаво и спросил прямо:
– Скажите, трест не будет писать представление о том, что из Эстонии прибыло только шестнадцать человек и четверо сразу уехали, не устраиваясь на работу?
– Не будет, – просто сказал Абрамович. – У нас больше нет нужды в кадрах. Фронт работ по мере завершения строительства естественно сужается, старые кадры уезжать отсюда не хотят. У нас, пожалуй, намечается даже что-то вроде маленькой безработицы.
– Может быть, вы тогда напишете вот здесь, что у треста нет претензий?
– Нет, писать я ничего не буду, – сразу ответил Абрамович. – Вы что, с ума сошли?
– Ну хорошо. Но объясните мне, зачем же тогда все это? Вы знаете, сколько я израсходовал денег на дорогу?
– Знаю, тысячу триста рублей, – сказал Абрамович. – Эти деньги заложены в смету.
– Но вам же не нужны люди!
– Стройка же комсомольско-молодежная, – объяснил мне Абрамович, – значит, комсомол каждый год должен производить общественный набор, мы его финансируем и трудоустраиваем прибывших по общественному набору.
– И все?
Он развел руками:
– И все.
– Значит, только ради этого?..
– Конечно.
Он даже пожал плечами: что здесь непонятного?
Какая нелепость!(Тут нужны другие слова, менее затертые Сл)
С этими словами я вошел в кабинет главы эстонского комсомола. Я страстно и логично доказывал ему, что все это – нелепость! Нелепость, нелепость!
Он что-то рисовал на листке бумаги. Случайно поймав его взгляд, я прочел в нем скуку.
Я осекся и стал прощаться. Он сердечно поблагодарил меня за выполненное задание и проводил до двери.
БАМ, БАМ, последняя вспышка раздутого в массовом масштабе энтузиазма.
"Время поет – БАМ!
Рельсы гудят – БАМ!" – сочинил Роберт Иванович Рождественский.
Последние на моей памяти миграции убежденных скитальцев, реализующих себя вне оседлости.
Последнее авантюрное шоу, втянувшее в себя сотни тысяч людей, огромное количество средств (кажется, шестьдесят миллиардов рублей), поднявшее волну немотивированного шума.
Для меня последнее – по возрасту хотя бы: мне пятьдесят шесть, я остановился.
Надеюсь, что и для державы последнее – она опомнилась, взялась за голову – работать надо, а не "ура" кричать.
Но ностальгические ветры дуют из одиннадцатилетней давности, воскрешают в памяти нелепых, но теплых людей в нелепом, но реальном времени, которых я искренне любил.
Мы ехали на БАМ…
Пиджак мужчины должен висеть на спинке стула
Было время – пропивали больше, чем зарабатывали. Как так? Да так как-то…
Доктору дали майора, и мы впятером гуляли в ресторане "Космос", и как славно было, какое было братство, какая была пьянка с сохранением достоинства! Да, с сохранением достоинства, с тостами "за тех, кто в море", с отставлением локтей, обтянутых морской черной диагональю. И только механик пал этой ночью, погиб морально при жене, находившейся в командировке теще, сидевшей дома с ребенком шести лет.
Итак, механик пал, но падение его началось не в ресторане, как ни странно, а на стоянке такси, где к нам прибилась эта женщина, пьяная, непрерывно курящая, но в элегантной серой шапочке под цвет воротника, правда, без вуали. И поведение ее несло следы элегантности: она назвала нашего доктора "товарищ майор", обращалась к нему "на вы" и испросила у него разрешение завладеть механиком на ближайший отрезок времени. И разрешение это было получено, потому что доктор лыка, как такового, уже не вязал.
Штурман же, напротив, не терял контроля над мыслью, а мысль его плыла по фарватеру греха, и он предложил себя вместо механика, но получил отказ. Однако, в такси втиснулся третьим.
Женщина наша жила в многонаселенном доме, который назывался общежитием гостиничного типа, то есть, имел свой микроскопический блок отдаленного от остального мира пространства. У нее оказалась чудом не допитая бутылка, и она разлил мужчинам остатки сухого, и когда они проглотили теплый невкусный рислинг, выпроводила штурмана самым решительным образом.
И возможно, не стоило бы браться за это повествование, если бы просто свершился веселый пьяный грех, короткое замыкание между двумя разгоряченными полюсами, и механик потом вспоминал бы об этом приключении, тайно бесшабашно улыбаясь – эка невидаль!
Но дело в том, что поведение женщины озадачило механика.
Он была озабочена, все время выскальзывала из-под положенной на плечо руки, вовсе как бы не намериваясь, как тогда иронически выражались, "слиться в экстазе". Но глаза ее блестели лихорадочным блеском: все-таки, она была под хорошим градусом.
И вдруг она сняла платье! Да-да, совершенно не прячась и не отворачиваясь, решительно стащила через голову свой крепдешин, и механик с восхищением увидел открывшиеся перед ним откровения: и красивую шею, и плечи, и полную грудь, которую почти не скрывал бюстгальтер. От этого разоблачения его бросило в жар, в голове шумнуло, и только деловое равнодушие, с которым женщина встретила его пылкий взгляд, удержало мореплавателю от немедленных активных действий. Она же натянула на себя старый, линялый халат, закуталась по самый подбородок, и механику стало обидно.
А женщина принялась накрывать стол к чаю. – Зачем? Какой еще чай?
– Как же без чая? – удивилась женщина.
– Ну, чай так чай, – нехотя согласился механик, начиная, однако, терять терпение.
И вот они взяли в руки чашки, и принялись отхлебывать, и кекс крошился под пальцами – откровенно черствый кекс.
Женщина бросила на механика взгляд – шалый и веселый.
Стоп!
Она поставила чашку, поднялась с места, подошла к гостю сзади, со спины, вернее – со спинки стула.
Наклонилась над ним и стала расстегивать тужурку.
Механик замер.
Нужно честно признаться: Он сначала вздохнул с облегчением, а уж потом замер.
Женщина сняла с него тужурку, повестила на спинку стула и вернулась на свое место.
– Пиджак мужчины должен висеть на спинке стула, – сказала она поучительно. И продолжала весело посматривать на механика, который, попивая чай, впадал в унылость.
Она оказалась настоящей женщиной, потому что заметила эту унылость, тут же расстелила кровать и предложила механику раздеваться и ложиться, так прямо и сказав буднично: "Раздевайтесь и ложитесь" – как сестра – хозяйка в госпитале. И пока механик торопливо раздевался, стесняясь пыльных ботинок, отсутствия третьей пуговицы на кремовой рубашке, потных носок и синих сатиновых трусов, которые интендант вещевой выдал вместо кальсон летних, пока он, повторяю, торопливо с неловкостью раздевался, женщина смотрела на него, подперев подбородок ладошкой, смотрела умиротворенно, не обращая внимания на несоответствие внешнего лоска морского офицера несвежести нательного белья.