Они поцеловали друг дружку в щеку, и Малкольм, сказав: "С Днем Валентина тебя", вручил ей коробку шоколада "Милк трей" в простенькой оберточной бумаге. Лицо Лоис, когда она вскрыла обертку, просияло, озарившись радостью и благодарностью. Бенжамен, который вдруг сообразил, что вглядывается в сестру гораздо внимательней, чем ему казалось, отметил ее радость и разделил, и на миг всех троих словно затопил пылкий свет, и Бенжамен ощутил внезапный, нежданный прилив нежности к человеку, сумевшему принести в их дом такое счастье. Он и Малкольм обменялись почти неприметными заговорщицкими улыбками.
- Запомни, - сказал Малкольм, подавая Лоис пальто, - "Генри Кау", я приволоку их в следующий раз.
- Да, - пробормотал Бенжамен, - будет здорово.
Лоис с мимолетным недоумением глянула на них. Потом покричала, прощаясь с Шейлой, и ушла с Малкольмом.
Бенжамен поднялся в спальню брата, собираясь загодя изложить ему основные правила, по которым будет протекать нынешний вечер, и обнаружил Пола у окна, выходящего на их неухоженный палисадник и на улицу. Отсюда обоим хорошо были видны и автобусная остановка, и Малкольм с Лоис: она, подняв к нему лицо, держалась за отвороты его пальто, обоих обволакивало облако близости, в котором светились янтарные ореолы уличных фонарей. Братья вглядывались в эту сцену с равной сосредоточенностью: Бенжамен потому, быть может, что она придавала точную форму идеалу романтической завершенности, к которому он начинал тяготеть и сам; Пол по причинам свойства более прозаического.
- Что скажешь? - спросил он. Бенжамен вернулся к реальности. - М-м?
- Они уже или не уже?
- Они уже - что?
Пол произнес - медленно, словно разговаривая с младшим, недотепистым братишкой:
- Они уже добрались до половых отношений?
Бенжамен в отвращении отшатнулся:
- Знаешь что? - Что?
- Ты грязный маленький извращенец, понял? Не смей так говорить о сестре.
Пол с явственным наслаждением пожал плечами:
- Как хочу, так и говорю.
Бенжамен направился к двери. Спорить с этим маленьким монстром было бессмысленно.
- В восемь тридцать ты должен лежать в постели, - объявил он. - Иначе я тебе яйца скалкой раскатаю.
В тусклом свете прикроватной лампы трудно было понять, устрашила Пола эта угроза или нет.
* * *
По случаю предстоящего события актовый зал школы решительным образом преобразился - скамьи вынесли и в ставшем гулким пространстве расставили через правильные промежутки буковые столы. За ними восседали учителя, ожидая вопросов, которые станут задавать им взволнованные родители; на лицах учителей изображалось беспокойство, приятное изумление или свирепое презрение - в зависимости от темперамента. К некоторым из столов выстроились длинные очереди либо по причине важности предмета, либо из-за неумения кой-кого из учителей - того же мистера Фэрчайлда (современные языки) - изъяснить свое мнение за срок, меньший пяти, а то и десяти минут. Впрочем, имелись и другие, как, например, мистер Гримшо (богословие), неспособные привлечь к себе кого бы то ни было - ни ради любви, ни за деньги. Разговоры велись в полный голос, и все происходившее в зале балансировало, казалось, на грани безобидного хаоса.
Шейла, сжимая в руке список с именами учителей, прокладывала путь между столами; Колин, питавший куда меньшую уверенность в себе, плелся следом. Он все оглядывался, отыскивая Билла Андертона. Половина, если не больше, Лонгбриджской фабрики продолжала простаивать из-за дурацкой забастовки, и Колину очень хотелось учинить Биллу выволочку за то, что он подстрекнул профсоюз устроить ее по столь пустяковому поводу. Колин даже придумал несколько едких фраз на сей счет, хоть в глубине души и сознавал, не без сокрушения, что храбрости, потребной для того, чтобы произнести их, ему все равно не хватит. Да, собственно, обратиться с ними было и не к кому-Билл отсутствовал.
Первым, с кем удалось перемолвиться Шейле, был мистер Эрли, учитель музыки, которому пришлось, услышав вопрос об успехах ее сына, торопливо порыться в памяти. Фамилия "Тракаллей" была ему смутно знакома, а вот прицепить ее к кому-либо из учеников не удавалось никак.
- Но вы же должны его знать, - настаивала Шейла. - Он такой музыкальный. На гитаре играет.
- А! - Это уже была зацепка. - Видите ли, у нас в "Кинг-Уильямс" гитару настоящим инструментом не считают. Я хочу сказать, инструментом классическим.
- Нелепость какая, - сказала Шейла.
И потопала прочь, потянув за собой Колина, и они встали в очередь за пятью-шестью парами, желавшими побеседовать с мистером Сливом, одним из преподавателей теории и практики искусства.
- Ну что это, в самом деле, такое: "Не считают настоящим инструментом"? Вот за что мне не нравится эта школа. Всё-то они тут манерничают да жеманятся.
- Вы совершенно правы, - сказала, обернувшись, стоявшая впереди женщина. - Знаете, что меня в них по-настоящему злит? То, что они не позволяют мальчикам играть в футбол. Все регби, регби. (Последнее слово она подчеркнула презрительным тоном.) Как будто у них тут Итон или еще что.
- Наш Филип чуть с ума не сошел, - прибавил ее муж. - Он так расстроился, узнав, что не сможет играть за школу.
- Вы ведь Шейла, верно? - Женщина тронула ее за руку. - Я Барбара Чейз. Мы с вами смотрели в прошлом триместре школьный спектакль. Ваш Бен и мой Филип вместе играли в каком-то шекспировском кошмаре.
Она говорила о шедевре мистера Флетчера - непереносимо нудной постановке "Алхимика" Бена Джонсона, которая три предшествовавших Рождеству вечера вгоняла состоявшую из любящих родителей публику в отупелый ступор. Шейла, впрочем, сохранила программку спектакля, любовно присоединив ее к прочим школьным бумагам сына. Фамилии "Чейз" и "Тракаллей" значились в самом низу списка действующих лиц - обоим выпали роли без слов.
Едва знакомство завязалось, как эта четверка разделилась по половому признаку. Сэм Чейз, заметив, что с учителем физкультуры никто поговорить особо не рвется, направился вместе с Колином к нему - обсудить наболевшую тему: футбол и регби. У них немедля завязалась перепалка, оживленная и сварливая. Тем временем Барбара с Шейлой ожидали, стоя в очереди, аудиенции, которой предстояло удостоить их мистеру Сливу. Очередь продвигалась медленно. Шейлу, едва она взглянула на мистера Слива, заинтриговали и мимика его, и жестикуляция. Замечания свои он обращал исключительно к матерям учеников, никогда не встречаясь взглядом с отцами, о существовании коих, похоже, и не догадывался. Облачен мистер Слив был в бутылочно-зеленую вельветовую куртку с кожаными заплатами на локтях и хлопковую рубашку в крупную синюю клетку. Ensemble этот дополнялся ярчайшим галстуком-бабочкой, пунцовым, да еще и в зеленый горошек. По обеим сторонам губ его, тонких и темных, словно увлажненных вином, вяло свисали посредственного качества усы. Беседуя с выстроившимися к нему в очередь матерями, он норовил с неприятной прямотой удерживать их взгляд, принуждая и матерей отвечать ему тем же. Что до голоса его, Барбаре с Шейлой предстояло обнаружить вскоре, что голос мистера Слива пронзителен и высок почти до женоподобности.
- Подумать только! - воскликнул он, когда настал наконец их черед. Мистер Слив взирал на них с неотрывной пристальностью загипнотизированного хорька. - И с кем же я ныне имею удовольствие - удовольствие более чем неожиданное - беседовать?
Женщины обменялись быстрыми взглядами и захихикали.
- Ну, я - Барбара, а это моя подруга, Шейла.
- Понятно. - И, обращаясь уже к одной только Барбаре, он резко осведомился: - Вы знакомы с Моралесом?
- Не думаю, - сконфуженно ответила она.
- Вам не известна "Дева с младенцем"?
- Мы редко бываем в пабах, - ответила Шейла.
- Вы не поняли. Это картина. Висит в "Прадо". Я упомянул ее лишь по причине сходства. - Он, склонив голову набок, вгляделся в Барбару, внимательно и одобрительно. - Сходства просто поразительного. Под определенным углом вы выглядите точным ее подобием. Сверхъестественное сродство. Положительно… травматургическое.
Барбара, бросив на свою компаньонку еще один нервный взгляд, словно желая увериться, что все это происходит на самом деле, решилась задать вопрос:
- Я хотела спросить о моем сыне. Филипе. Узнать, как его успехи.
- В таком случае, вы, должно быть… - Мистер Слив выдержал паузу, словно желая посмаковать ее имя. - Вы миссис Чейз. Миссис Барбара Чейз, - как легко срывается это имя с уст, ха! ха! - Впрочем, после этого восклицания, почти истерического, тон мистера Слива стал гораздо более серьезным. - Ваш сын, мадам, наделен дарованиями самыми редкостными. Владение кистью, ему присущее, можно описать лишь как изумительное. Воображение сразу и гротескное, и фантасмагорическое. И сверх всего он выказывает, на мой взгляд, наитончайшее эстетическое чутье, полнейшую открытость красоте во всех мириадах ее обличий. Как сумел он обрести чувствительность столь исключительную, для меня всегда оставалось загадкой. То есть всегда, но лишь до этого вечера. - Тут голос мистера Слива приобрел своего рода трепетную напористость, которая навряд ли могла быть проявлением чего-либо иного, как не шутовства, и тем не менее Барбара продолжала как завороженная смотреть ему прямо в глаза. - Разумеется, нынешний вечер все прояснил для меня. Как же не откликаться Филипу на красоту если он окружен ею в бесподобном олицетворении миссис Барбары Чейз, в каждый из дней его короткой, но счастливой - о, сколь счастливой! - жизни?
Недолгое, нескладное молчание, последовавшее за этой тирадой, нарушила Шейла, спросив:
- А Бенжамен? Бенжамен Тракаллей?
- Недурной рисовальщик, - ответствовал мигом вернувшийся с небес на землю мистер Слив. - Легкость в обращении со светом и тенью. Очень прилежен. Вот почти и все, что о нем можно сказать.
Барбара вдруг, без особой на то причины, ощутила неловкость - как-никак за ними ждали в очереди другие родители.
- Думаю, нам не стоит задерживать вас, - пролепетала она. - Я рада, что Филип так хорошо справляется. И с удовольствием поговорила бы с вами подольше.
- О, мы поговорим, - отозвался мистер Слив, взгляд которого обрел еще даже большую проникновенность и значительность. - Мы еще встретимся. Я совершенно, совершенно в этом уверен.
На одно упоительное мгновение Барбаре показалось, будто он собирается поцеловать ей руку. Впрочем, мгновение это миновало, и она поспешила прочь, один только раз обернувшись невольно, чтобы снова взглянуть на него, уже беседующего со следующей обеспокоенной мамашей.
Шейла насмешливо фыркнула:
- Ну и урод! За кого он себя принимает, за Сашу Дистеля?
Она повернулась к Барбаре, надеясь, что та посмеется с ней вместе. Однако новая подруга ее казалась пребывающей где-то далеко-далеко, погруженной в свои мысли.
- Вы не хотели бы пообедать с нами в субботу? - неожиданно для самой себя спросила Шейла.
- Пообедать?
- Ну да. Приходите к нам. Уверена, Бен обрадуется. Он так часто рассказывает о Филипе. У него есть братья или сестры?
- Нет. Филип единственный наш ребенок. - Барбара сглотнула; голос ее, ставший слегка надтреснутым, уже обретал почти нормальное свое звучание. - Это было бы замечательно. Только мне надо сначала поговорить с Сэмом.
Сэм все еще беседовал с Колином и мистером Уорреном, школьным тренером, однако уже не о спорте. Разговор их каким-то образом перешел на политику, и теперь они подтрунивали над незадачливостью правительства Эдварда Хита. Они покачивали головами, рассуждая о скандальном положении, при котором нация оказалась заложницей строптивых, только и знающих, что бастовать, шахтеров, о том, какой это позор - великая некогда страна вынуждена прибегать к мерам, приличным скорее для Восточной Европы или третьего мира: отключению электричества, рационированию бензина, вводу трехдневной рабочей недели. В самом скором времени, 28 февраля, должны были состояться всеобщие выборы, и Сэм Чейз с мистером Уорреном уже приняли для себя решение: Хит должен уйти. Правителем он себя показал никудышным. Колин был в ужасе:
- Вы голосуете за Вильсона? Хотите вернуть назад социалистов? Тогда уж просто вручите шахтерам ключи от рудников, и пусть они сами там управляются.
Мистер Уоррен ответил на это, что будь у него такая возможность, так он проголосовал бы за тори, но только за одного-единственного из них, за человека прямого и честного - Инека Пауэлла. Однако Пауэлл открыто размежевался с партией, протестуя против вхождения Британии в ЕЭС, и на выборах кандидатуру свою не выставил.
- А между тем это человек, к которому стоит прислушиваться, - категорично объявил мистер Уоррен. - Ученый и провидец.
Сэм кивнул:
- И к тому же бирмингемец до мозга костей.
Полчаса спустя, уже возвращаясь в машине домой, Колин Тракаллей все еще продолжал безмолвно кипятиться по поводу этого нового свидетельства неизлечимой безмозглости британского электората. "Вильсон!" - то и дело негромко повторял он, обращаясь наполовину к себе, наполовину к жене, которая, впрочем, его не слышала. Шейла все пыталась понять, отчего Бенжамен, такой, на ее взгляд, смышленый мальчик, производит на учителей впечатление столь незначительное. Размышления эти поглотили ее до того, что она лишь перед самым Лонгбриджем спохватилась и сообщила Колину:
- Да, я пригласила Чейзов пообедать у нас в следующую субботу.
- И отлично, - ответил муж, сказанного ею почти не услышавший.
Когда они уже подъезжали к своей улице, Колину бросилась в глаза непривычная темнота в окнах серых, сонливых домов.
- Опять свет отключили, - горестно вздохнул он. - Поверить не могу, просто не могу, черт возьми, в это поверить.
Вот и Бенжамен, которого они через несколько минут обнаружили в его спальне перелистывающим при свече старые номера "Звуков" в поисках упоминаний о "Генри Кау", тоже не мог в это поверить. Электричество вырубили в 8.45, вскоре после того, как он загнал брата в постель, за четверть часа до начала долгожданного фильма.
6
День, на который пришелся званый обед, Лоис провела в дурном настроении. В первую за многие недели субботу Малкольм никуда ее не повел, и хоть в оправданиях его ничего несостоятельного найти она не могла (лучший друг Малкольма устраивал этим вечером мальчишник), Лоис тем не менее не преминула надуться и разобидеться. Сиди вот теперь весь вечер за обеденным столом и поддерживай вежливую беседу с двумя совершенно чужими ей людьми, не говоря уж о нескладном, долговязом приятеле брата, неспособном, казалось, оторвать от нее взгляд.
Филип вел себя и впрямь странновато. Дело в том, что он вот уж несколько недель как испытывал легкое увлечение Лоис, а увидев ее в этот вечер - в платье без рукавов и с вырезом, который иначе как низким не назовешь, - и вовсе впал в косное отупение. За столом его усадили напротив нее, отчего груди Лоис, большие, белые, чуть тронутые гусиной кожей, так и маячили перед глазами несчастного. Он сознавал, что неотрывно пялится на них, что губы его влажны, рот приоткрыт, а с лица не сходит выражение хмельной завороженности, однако сделать ничего не мог. Что же до разговора, его способности по этой части, и всегда-то присутствием девушек умалявшиеся, на сей раз и вовсе сошли на нет. Создавалось впечатление, будто он просто-напросто забыл большую часть слов. Простая просьба передать солонку и та приобретала в его устах вид нечленораздельной зауми, а уж попробовать произнести что-то еще он и думать боялся. И оттого они с Лоис погрузились в погребальное молчание, в сравнении с которым происходившее на другом конце стола выглядело едва ли не разгулом.
Колин, что было для него равноценно приступу мотовства, купил к столу не одну, а две бутылки вина "Синяя монахиня". Вдобавок и Чейзы принесли, в виде подарка, то же самое вино, да еще и литровую бутылку, что и создало предпосылки для невоздержанности почти разнузданной. Все это нимало не утешало Филипа, вынужденного ограничиваться оранжадом и неспособного придумать хоть одно вразумительное замечание, с которым он мог бы обратиться к своей визави, погрузившейся ныне в непринужденную беседу с Сэмом Чейзом. Впрочем, вслушавшись в кое-какие их замечания, Филип нащупал наконец возможность вторгнуться в разговор и постарался, как мог, собраться с духом.
- А сколько у вас колец? - спросил он. Лоис уставилась на него. И хоть никто из присутствующих рта отнюдь не закрыл, Филипу почудилось, будто наступило молчание - новое, еще более ледяное и убийственное, чем прежде, и наступило теперь уж бесповоротно. По прошествии нескольких миллиардов лет Лоис переспросила:
- Сколько у меня колец?
Филип, глядевший на нее не моргая, сглотнул. Он неправильно оценил происходящее или недослышал что-то; так или иначе, произошло нечто ужасное, немыслимое. Через несколько секунд Лоис, презрительно тряхнув головой, отвернулась от него, ему же осталось, как и прежде, лишь созерцать бледное великолепие ее грудей в окончательной уже уверенности, что ближе, чем сегодня, ему никогда к ним не подобраться.
(Пол, не упустивший, что было для него характерно, всего случившегося из виду, чуть позже с демоническим ликованием уведомил Филипа, что словом, принятым им за "колец", было "Колдиц" - Сэм и Лоис обсуждали популярный телесериал, носивший это название. Однако к тому времени, когда Филип услышал это объяснение, ему от него было уже ни тепло ни холодно. Лоис явно сочла его дурачком, и больше они не обменялись ни словом - и не просто до конца этого вечера, но, как затем оказалось, во все последующие двадцать девять лет.)