И пошла Людмила Алексеевна в монастырь. Сделавшись там матушкой Людмилой. И так усердно она грехи замаливала, что стала святой ещё при жизни. И выпала ей долгая–предолгая жизнь молитвенницы и печальницы во славу Господа нашего. А когда она померла, то схоронили её не где–нибудь, а у алтаря храма иконы "Трёх Святителей". А душа матушки Людмилы улетела на небо.
Ибо над нами - Бездна.
Сон о том, как я всегда был готов
Вот и новый день. Какой–то по счёту. Не помню, какой. Ночью мне приснилось, что я раздвоился и моя жена ушла к моему двойнику. Впрочем, жены действительно нет. Я встаю. Я подхожу к телефону. Я набираю свой номер.
- Слушаю, - говорю я.
- Моя жена у тебя? - спрашиваю я.
- У меня, - отвечаю я и вешаю трубку.
Значит, сон продолжается.
Тогда я решаю позвонить своей бабушке и извиниться перед ней. Дело в том, что, когда она умирала - в ту самую минуту, когда она умирала - я лежал в постели с какой–то мерзкой бабой. Недавно я её встретил на улице, так меня чуть не стошнило от её рожи. А тогда было ничего. Первая любовь.
- Знаешь, какой ты у меня? - спрашивала она.
Я не знал. Я думал, что второй. Ну третий.
- Семьдесят пятый, - говорила она.
Звали эту сучку Олей. Она работала официанткой на сухогрузе.
Я посчитал: это был как раз экипаж трёх сухогрузов.
Иногда она мне говорила как бы в утешение:
- Надо было сразу с капитаном переспать. Тогда бы уж никто не приставал.
Меня это почему–то мало утешало.
…Итак, я звоню бабушке.
- Бабушка, - говорю я. - Ну бабушка же…
Только–только наступила весна. Пригревало солнышко. Бежали ручейки… Как, должно быть, грустно умирать весной, бабушка?
- А здесь зима, - отвечает бабушка. - Мне так холодно.
Но почему, бабушка, почему? Ведь ты была такая ласковая, такая добрая… тебя все так любили. Почему же тебе холодно?
Оказывается, моя милая бабушка в молодые годы служила в ГПУ, пулемётчицей. А я и не знал.
Ночью во дворе заводили машину, чтобы шум двигателя заглушал выстрелы. А к бабушке заводили врагов революции. У революции оказалось множество врагов. Сначала это были князья да графья, потом белогвардейцы, затем меньшевики, следом кулаки, а уж за кулаками к бабушке повалило столько всякого народа, что стало непонятно, кто есть кто. Впрочем, перед бабушкиным пулемётом все были равны. За время бабушкиной службы у неё трижды менялось начальство. Она же их всех и расстреливала.
Бабушка, бабушка, милая моя бабушка. Ты катала меня в колясочке, брала на ручки. Вязала мне штанишки. Гуляла со мной. Когда я пошёл в школу, ты часто приходила к нам на пионерские линейки. Рассказывала о своей комсомольской юности. Повязывала красные галстуки.
- Марья Петровна, - спрашивали тебя юные ленинцы, - а как вёл себя перед смертью товарищ маршал Блюхер?
- Мужественно, ребята. Как настоящий коммунист!
Потом ты вставала и громко говорила:
- Юные пионеры! К борьбе за дело великого Ленина будьте готовы!
И мы все хором отвечали:
- Всегда готовы!
Вот так. Всю жизнь я был готов.
Мне говорили:
- Ты готов?
Я отвечал:
- Всегда готов!
Молодец, говорили мне, вот тебе за это путёвочка; вот тебе за это повышение; вот тебе за это много–много того, чего нет у других. У тех, кто не готов.
Оказывается, за это можно было иметь всё. Или почти всё.
Бабушка, я тоже расстреливал людей.
Теперь я живу в пункте А. Иногда хожу в пункт Б. Или езжу в пункт В.
Но всегда возвращаюсь в свой пункт А.
К своим цветочкам в саду.
А где–то в стороне катится большой мир с его большими проблемами.
Пусть катится…
Что останется после меня? Цветы - весной. Кукушка - в горах. И листья клёна - осенью.
II
И МЫ БЫЛИ… И МЫ ЛЮБИЛИ…
Полина в своих снах
Было лето, и день клонился к вечеру. В двухместном купе скорого поезда ехали Полина и Руднев. Руднев был обыкновенной фарфоровой статуэткой и даже не подозревал об этом.
- О чём ты думаешь? - спросила Полина, коснувшись его руки.
Руднев чуть заметно вздрогнул.
- О тебе, - ответил он. - Мне вдруг показалось, что мне хочется, чтобы ты умерла. А затем я подумал - просить ли за это прощения. И тут же понял - нет, действительно хочется… Я бы ходил на твою могилу, и душа бы рвалась, рвалась от полноты жизни, от того, что тебя нет и никогда уже не будет…
- Свинья, - сказала Полина.
- Сам знаю, - хмыкнул Руднев и принялся насвистывать что–то очень знакомое. "Я не выношу дождя" - вспомнила Полина название песенки.
Вагон тихонько покачивался. Быстро темнело. И время в темноте уже не тянулось одной сплошной лентой, а было нарезано узенькими полосками. И был мир, где Полина пошла налево; и мир, где она пошла направо; и даже мир, где она просто взмахнула руками и… полетела.
Но Полина выбирала мир, в котором у неё была дочка, Лизочка.
- Мама, - говорила девочка, - а я знаю, как называются люди, которые в три часа ночи выходят в окно и идут по воздуху.
- Ну и как?
- Лу–на–ти-ки! - радостно выкрикнула Лизочка по слогам.
В порыве чувств Полина подхватывала дочку на руки и крепко прижимала к себе.
- Я тебя люблю! Лучше тебя нет никого во всём свете!..
- Да, - тихо отвечала Лизочка. - Только ты.
Полина плыла по бескрайнему морю, наполненному счастьем. Рядом храпел фарфоровый Руднев.
- Руднев, - раздражалась она, - ты хоть понимаешь, что у тебя фарфоровое лицо? Когда–нибудь оно упадёт и разобьётся.
Лицо Руднева тут же падало и разбивалось.
За окном текла река, плыли баржи с песком. На берегу стояла церквушка, чуть дальше - ещё одна. Это был Смоленск, а может, Новгород.
Сыпал редкий снежок.
- Где ты живёшь? - спрашивала Полина у Руднева.
- В Москве. А ты?
- Я вообще не живу. Я утонула в бассейне. Народу было много, но никто не заметил, как я утонула.
Руднев узнал об этом только через год. Ему позвонила подруга Полины, Ада.
- Как?! Как утонула?! - кричал в трубку потрясённый Руднев.
- В бассейне, - меланхолично отвечала Ада. - Никто и не заметил.
"…А может, это чересчур романтично?" - думала Полина, сидя на открытой террасе маленького ресторанчика. День был солнечный. Невдалеке плескалось море. Звучала томная латиноамериканская песенка с несколько длинным названием: "Я разлюблю тебя только тогда, когда остановится моё сердце".
К столику подбежала рыжая такса.
- Ой! - взвизгнула Полина. - Она мне ноги облизывает.
- Китти, перестань! - послышался окрик хозяйки. И Полине: - Китти у меня лесбияночка.
- Пожалуй, я тоже заведу себе таксу–лесбиянку, - тут же решила Полина.
- Хочешь, я буду твоей таксой? - пошутил Руднев.
На десерт им подали нарезанный тонкими ломтиками плод манго с кокосовым мороженым. Уходить не хотелось. И они не уходили.
- Вот вы богатый человек, - сказала Полина. - Вы счастливы?
Руднев покачал головой.
- Деньги не приносят счастья. Удовлетворение - да. Но счастье… Вообще, как только получаешь то, чего хочешь, тут же понимаешь, что хочешь чего–то другого.
- И всё–таки, - не отставала Полина. - Что может тревожить такого богатого человека, как вы?
Руднев не ответил. Глаза его беспокойно перескакивали с предмета на предмет. "Как пугливые птицы", - подумала Полина.
- Пойдёмте в кино, - наконец сказал Руднев.
Они сидели вдвоём в пустом зале и смотрели фильм про то, как мужчина и женщина сидят вдвоём в пустом зале и смотрят фильм про то, как мужчина и женщина сидят вдвоём в пустом зале и… И т. д. Потом экран погас, и киномеханик весело объявил им, что "кина не будет" - в аппарате перегорела лампа.
- А чем всё закончилось? - поинтересовалась Полина.
- Ничем, - ответил парень. - У них у всех тоже лампы перегорели.
Руднев и Полина вышли из кинотеатра. На небе сияли звёзды. Горы, окружающие Новгород или Смоленск, были похожи на спящих чудовищ.
В отеле Руднев распорядился, чтобы ужин подали в номер. Полина выключила свет, зажгла свечи… В комнате царил романтический полумрак. Полина отламывала оплывшие кусочки парафина и жевала.
- Я жую воск, - мечтательно говорила она. - Как в детстве… Тёпленький такой.
Часы тихонько били двенадцать. По радио звучали сентиментальные песенки. Полина и Руднев танцевали. Затем ели, пили, разговаривали…
- Почему вы не женитесь? - спрашивала Полина.
Руднев загадочно улыбался.
- Женщина для меня - это пропасть, в которую я могу смотреть до бесконечности, но никогда не прыгну… Впрочем, - добавлял он, - я был два раза женат.
- Врёте, - лукаво щурилась Полина. - Никогда вы не были женаты.
- Я не вру, - серьёзно отвечал Руднев. - Просто иногда я вспоминаю то, чего не было.
Зазвучала медленная композиция "38 слезинок", и они снова решили потанцевать. Потом опять говорили о женщинах.
- Женщина вызывает во мне благоговение, - признавался Руднев. - Вернее, не сама женщина, а та тайна, которая в ней заключена. Но, конечно, - поправлялся он, - если это красивая женщина.
Полина пригубила вино.
- Нет женщин красивых и некрасивых, - сказала она. - Есть женщины ухоженные и неухоженные. Если на женщине изящное нижнее бельё, у неё даже походка становится другой.
Руднев закурил, выдохнул дым и шутливо погрозил Полине пальцем. Полина шутливо укусила его за этот палец.
- Вам никогда не хотелось стать женщиной? - спросила она.
- А я женщина, - с громким смехом ответил Руднев. - Меня тестировали, и я оказался стопроцентной женщиной. - Приблизив своё лицо к лицу Полины, Руднев прошептал: - Хотите, я надену вашу клетчатую юбку?
Теперь громко засмеялась Полина.
- Я сразу представила себе такого шотландца с волынкой… - Она поиграла на воображаемой волынке.
Тем временем ночь прошла и наступило утро.
- Как?! - ахнула Полина. - Уже утро?!
Руднев снял с её запястья часики и перевёл стрелки на шесть часов назад. То же самое он проделал со своими часами.
- Сейчас снова наступит ночь, - сказал Руднев.
И - действительно - наступила ночь. На небо вернулись звезды и луна. А в эфире зазвучали сентиментальные песенки.
Под одеялом было тепло и уютно. Полина лежала с открытыми глазами, прислушиваясь к едва уловимому шороху мужских и женских голосов - всё, что осталось в номере от тех людей, которые когда–то здесь жили. Скоро и их с Рудневым голоса вольются в этот общий хор, думала Полина, и будут плавать под потолком, словно сигаретный дым, постепенно тая… тая… тая…
Незаметно для себя Полина уснула. Ей приснились тишина и одиночество. "Особенно хорошо, - продолжала думать Полина уже во сне, - что снятся и тишина, и одиночество. Одновременно". Затем она долго блуждала по запутанному лабиринту своих мыслей, пока, наконец, не вышла на самый верх Эйфелевой башни. Внизу расстилался ночной Париж с миллионами огней.
- Идёмте к морю, - предлагал утром Руднев.
И они шли к морю. Смотрели на волнорезы, о которые бились волны; на белоснежный корабль, уходящий за горизонт. Полине захотелось в мгновение ока перенестись на этот корабль и плыть–плыть–плыть куда–нибудь далеко–далеко, в Венесуэлу или Бразилию.
Потом они гуляли по городу. Оказывается, это был вовсе не Новгород и уж тем более не Смоленск. А Феодосия… Напротив дома–музея Грина располагалась какая–то забегаловка. И, конечно же, называлась "Ассоль".
Их жизнь стала походить на бесконечный праздник. Целыми днями они бродили по тенистым улочкам, сидели в кафе, часами смотрели на изменчивое море. А вечерами, в номере отеля, занимались любовью.
Но это не могло продолжаться вечно. С каждым днём Полина чувствовала себя всё более опустошённой. Однажды она подошла к зеркалу и попыталась увидеть свою душу. У неё ничего не получилось. "Надо уезжать", - подумала Полина. Ей стало легко и хорошо от этой мысли. Она засмеялась. Руднев тоже засмеялся. Просто так, за компанию.
- Всё слишком продолжительное бывает не очень приятно, - доверительно сообщила ему Полина.
- Да, - ответил он и поцеловал её. Полина укусила его за верхнюю губу.
- Ай! - вскрикнул Руднев. - Ты чего?!
- Ничего, - сказала она. - Разве тебя это не возбуждает?
- Честно говоря, нет, - поморщился он.
- Знаешь, мне стали снится вещие сны, - сказала Полина. - А после, уже наяву, происходит то, что я видела во сне.
- И что из этого следует? - спросил Руднев.
- Сегодня мне приснилось, что мы с тобой расстались.
Руднев долго молчал. Затем произнёс слегка осипшим голосом:
- Ты не можешь вот так взять и уйти.
- Могу, - просто сказала Полина. - Я всё могу. - И она направилась к двери.
- Ты уверена, что поступаешь правильно? - крикнул ей вслед Руднев.
Полина ничего не ответила. Она открыла дверь и ушла. Навсегда исчезнув для Руднева в этом огромном мире.
Жёлтое пятно
Сразу оговоримся - это отнюдь не детская страшилка. Хотя речь пойдёт о детях. Вернее, об одном мальчике по имени Вася. Было ему пятнадцать лет. Жил он с родителями на четвёртом этаже. А этажом выше - на пятом - жила знойная блондинка тридцати лет. Васин отец называл её Муму. Почему Муму? Потому что в рассказе Тургенева главного героя, который утопил собачку, звали - Герасим. А знойную блондинку с пятого этажа звали - Раиса Герасимовна. Васе не нравилось прозвище, данное отцом. Ему нравилась Раиса Герасимовна. Да и она была к Василию неравнодушна. Когда они случайно сталкивались на лестнице, Раиса Герасимовна всегда ему улыбалась.
И вот как–то раз, вечером, раздался звонок в дверь. Вася открыл. На пороге стояла Раиса Герасимовна. Слегка пьяная.
- Васенька, - попросила она, - проводи меня, пожалуйста, домой. А то тут такая темень.
И действительно - на лестнице было темным–темно.
Вася, как был - в тапочках, пошёл Раису Герасимовну провожать. Идёт, а сам думает: дверь–то в квартиру открыта осталась, а вдруг воры заберутся и из прихожей всю одежду унесут; а родители и не услышат, они ж телевизор смотрят.
Поднялись Вася и Раиса Герасимовна на пятый этаж. Вася так робко спрашивает:
- Ну я пойду, Раиса Герасимовна?
- А зайдём ко мне, - приглашает та.
Зашли. И Раиса Герасимовна прямиком Васю в спальню повела. И там, с возгласом "А-ап!", упала спиной на кровать. И ноги широко раскинула. А между ног у неё… БРИТАЯ ПИЗДА. Вася никогда в жизни бритых пизд не видел. Точнее сказать, он вообще ещё никаких пизд не видел.
И вот Вася, не мигая, глядит на пизду. А пизда, тоже не мигая, глядит на Васю.
- Хочешь её потрогать? - спрашивает Раиса Герасимовна.
Васю прямо в жар бросило от этих слов, а голове всё те же дурацкие мысли крутятся: дверь–то в квартиру он не закрыл - вдруг воры заберутся; а родители не услышат, они ж телевизор смотрят…
- Потрогай, Васенька, - поглаживает Раиса Герасимовна свой бритый лобок. - Она не кусается.
Вася в смятении повернулся и бе–жать! Выскочил на тёмную лестницу и по ступенькам скатился.
…Прошло сорок лет.
Васины родители, что в тот вечер телевизор смотрели, умерли. А сам Вася превратился в Василь Василича, с брюшком и вторым подбородком. Работал он теперь в типографии. А Муму, то есть Раиса Герасимовна, уже нигде не работала. Она была на пенсии, сильно хворала и целыми днями лежала на кровати, на которой некогда так соблазнительно раздвигала ноги. В свои семьдесят, Раиса Герасимовна уже никого не могла соблазнить своей пиздой. Ни бритой, ни заросшей. Самое большое, на что теперь была способна её пизда, это пописать в ведро, стоящее у кровати.
Василь Василич тоже, прямо скажем, богатырским здоровьем не отличался. У него был плеврит, колит и гастрит. Поэтому и он частенько лежал на кровати. И глядел в потолок. Однажды он увидел, как по потолку расплывается жёлтое пятно - Раиса Герасимовна случайно опрокинула ведро со своей мочой.
…Прошло ещё десять лет.
И от Раисы Герасимовны осталось лишь жёлтое пятно на потолке. И то только потому, что у Василь Василича не было денег на ремонт. Зато у него было два инфаркта и третий на подходе. Рядом с его кроватью теперь тоже стояло ведро.
И вот лежит Василь Василич, смотрит на жёлтое пятно и ясно так понимает, что абсолютно счастлив он был всего лишь один раз в жизни - в тот далёкий вечер, когда Раиса Герасимовна показала ему БРИТУЮ ПИЗДУ.
"И чего я её тогда не потрогал?..", - вздыхает он с запоздалым сожалением.
В летний дождливый вечер гуляю по опустевшему парку
Тир представлял собой стилизацию под избушку на курьих ножках. Бабу Ягу замещал старик лет шестидесяти.
- Вы очень похожи на Фёдора Михайловича, - сказал я ему.
- Я и есть Фёдор Михайлович, - ответил старик.
- На Достоевского, - уточнил я и подумал, что он сейчас скажет: "Я и есть Достоевский".
Но тут дверь отворилась и в тир вошёл мужчина средних лет в форме прапорщика. А вместе с ним девушка, довольно привлекательная.
Федор Михайлович разгладил пятерней бороду и спросил:
- Желаете пострелять?
- Так точно! - отрубил прапорщик. - Маша, ты не хочешь пострелять? - обратился он к своей спутнице.
Маша явно не хотела. Недовольно поджав губы, она демонстративно отвернулась.
- А сколько у вас мишеней? - поинтересовался прапорщик.
Фёдор Михайлович посмотрел на стенд.
- Да штук тридцать наберётся.
- А если я их все собью?
- Полагается призовая игра.
- Что это значит?
- Собьёте - увидите.
- Угу-у, - покивал прапорщик. - Послушайте, где–то я вас уже видел. Вы случайно не отставник?
- Это же Фёдор Михайлович, - сказал я. - Достоевский. Вы что, разве не видите?
- Достоевский давным–давно умер, - сказала Маша.
- Это мы с вами умрём, а Федор Михайлович будет жить вечно, - провозгласил я.
Фёдор Михайлович одобрительно хмыкнул.
- Нет, где же я вас всё–таки видел? - не унимался прапорщик. - Вот теперь буду мучаться, пока не вспомню.
"Достоевский" отсчитал ему три десятка пуль.
- А тебе, паренёк, сколько? - обратился он ко мне.
- Нисколько, - ответил я.
- А чего ж так?
- Я сегодня получил три двойбана.
- А, так ты двоечник, - сказал прапорщик.
- Это ничего, - рассудил Фёдор Михайлович. - Двоечник тоже человек.
И он отсчитал мне десять пуль.
Мы с прапорщиком принялись за мишени. Я очень скоро послал все свои заряды "за молоком". Прапорщик же метко щёлкал одну мишень за другой. И быстро добрался до последней. Он уже собирался поразить и её, как вдруг, перестав целиться, радостно воскликнул:
- Вспомнил, где я вас видел! В церкви! Вы поп!
- Так точно! - шутливо козырнул Фёдор Михайлович.
- То–то я гляжу - морда знакомая.
- Па–а–ша, - укоризненно протянула Маша.
- От–ставить! - сам себе скомандовал прапорщик. - Извиняюсь, конечно, но это были вы или не вы?
- Я, - признался Фёдор Михайлович.
- Что, выгнали? Небось, за пьянку?