Когда подошла к залу, народ уже расселся, а Бабушкин нервно расхаживал по холлу, злобно озираясь, как раненый тигр. Он блеснул новыми очками на Ольгу:
– Конечно же, я режиссер не того уровня, чтобы вы пришли вовремя!
– У меня… часы… встали… – соврала Ольга и побежала за стол, из-за которого Сулейманов модерировал ворк-шопы.
Было совершенно непонятно, что говорить. Она восторженно напомнила содержание самых известных фильмов Бабушкина, по программке фестиваля перечислила его призы и мягко свела все к понятной теме воды. Легкой и неисчерпаемой, хотя не особенно уместной в предисловии к фильму.
– Огромное спасибо! Извините, но больше не будем лить воду на мельницу нашей встречи. Очень любезно, что именно вы мой сегодняшний модератор, – усмехнулся он так, чтобы все прочитали по его лицу: "Посолиднее, суки, ничего не нашли". – Я понимаю, что Сулейманов в больнице, а остальные деятели кино не сочли мою фигуру достаточно важной для конферанса. Но ваше присутствие – это знак, это символ. Когда тебя так бережно представляет эколог, это значит, что ты занесен в Красную книгу!
Дина и Лиза изо всех сил захлопали сзади, и ряды подхватили овацию. Все понимали, что Бабушкин – не просто мэтр, но "обиженный мэтр". Обиженных киношников Ольга жутко боялась.
Однажды кинофестиваль проводили на Волге, и она попала в купе с культовой немолодой актрисой. Купе было последним у туалета. Поезд еще не тронулся. Ольга, робея, подошла к хвосту вагона и увидела саму актрису, громко рыдающую, опершись на окно лицом к перрону. Народ собрался вокруг и в коридоре поезда, и на перроне.
Ольга протиснулась в купе, поставила чемодан и, не понимая, как себя вести, подошла к рыдающей артистке:
– Я еду с вами в одном купе, может быть, я могу чем-то помочь?
– Помочь? Мне? – Артистка гордо выпрямилась, дорожки туши для ресниц кинематографично ползли по ее щекам. – Мне никто не может помочь, если администрация фестиваля селит меня в купе рядом с туалетом! Они пытаются показать мне мое место! Подчеркнуть, что меня столько лет не снимают!
Всю ночь в купе Ольга слушала, какие подонки все режиссеры, специально сговорившиеся, чтобы объявить ей бойкот, потому что иначе все актрисы на ее фоне покажутся надутыми резиновыми куклами.
Меж тем Бабушкин встал перед залом, минуту помолчал и спросил:
– Как вы думаете, сколько человек в мире могут делать кино?
Народ завопил с мест.
– Нет, господа, остановитесь! Вы не на аукционе! Это число ограничено практически с братьев Люмьер. Кино на планете могут делать всего сто человек, и эта цифра не увеличивается со временем! – Он стоял важный, самодовольный, достигший, великий, бесспорный, однозначный, в отглаженном белом костюме, новых очках и расчесанных рыжих кудрях с легкой проседью. – А проклятое время требует не сто, а пятьсот тысяч фильмов в год! И их делают все подряд! И это непоправимо. Потому что столько могут купить. И их делают только для того, чтоб продать. Америка уже сформировала поколение дебилов, у которых мозг усваивает только шустрый рваный кадр в одном флаконе с попкорном. Мы получили это поколение на халяву, просто крутили одни американские фильмы. Другого поколения нет. А делать кино для вас означает разориться! Но я все-таки делаю кино для вас!
И все снова захлопали, теперь уже без дирижерской палочки Дины с Лизой.
– И вы считаете, что ситуация с уровнем кинематографа непоправима? – спросила Ольга, ей же надо было как-то участвовать в ворк-шопе.
– Непоправима! – Он обернулся к ней, уронил рыжую голову на грудь и простоял так секунд тридцать.
По отросшим корням волос у макушки Ольга поняла, что волосы крашеные! Она с трудом овладела своим лицом. Великий режиссер Бабушкин красил волосы! Красил у киношных профессионалов, умеющих бросать на виски легкую проседь!
Меж тем Бабушкин выпрямился и начал яростно загибать пальцы:
– Во-первых, киномаркетологи научились продавать плохой кинопродукт. Они объясняют покупателю: если ты не посмотрел этот фильм, ты – полное чмо! Во-вторых, кризис идей дошел до того, что снимается больше римейков, чем оригиналов, потому что первоисточник когда-то хорошо продавался! В-третьих, все время делают фэнтези, сталинскую, хрущевскую, ельцинскую эпохи не потому, что что-то поняли про нее, а потому, что ничего не понимают про нынешнюю! В-четвертых, когда вы приходите в кино, вам показывают про бандитов, проституток, горничных, стилистов, водителей, судей, следователей. И никогда не показывают про вас, если вы, конечно, не бандиты, не их обслуга и не те, кто с ними якобы борется! Вы привыкаете к тому, что мир крутится вокруг преступлений, что это основной воздух страны… И уже не выиграть никакую войну за смыслы потому, что кино и телевизор формируют целостное представление о времени, о структуре мира, о повестке дня!
Ольга подумала, как он прав, как он великолепен. Как он тонок. Еще и потрясающий музыкант. И почему при этом все в нем не так? И зачем он какой-то слишком хлопотливый, слишком старательный, и какая-то от него идет слишком больная волна? И еще эти крашеные волосы, чтобы быть моложе рядом с новой женой…
Видела на фестивале несколько лет тому назад бывшую жену Бабушкина – добротную старую клячу, подставившую ему для успеха плечи. Вырастившую его детей, его карьеру. Зарабатывавшую, терпевшую, хвалившую, одобрявшую, верившую, изрезанную операциями, рассчитывавшую расслабиться на старости на лаврах заработанного. И в самый неподходящий момент брошенную и обмененную на молодую блядовитую актрису.
Слышала в кулуарах про попытки суицида старой жены, про бойкот Бабушкина взрослыми детьми, про громкие суды по разделу имущества. Ольга не осуждала, понимая, насколько мужская психика не защищена от старости. И насколько беззащитна против того, что "совсем не стояло и вдруг встало".
А значит, этот "инструмент стояния" необходимо купить за любую цену. И дальше как с наркотиком – кайфовать, что есть мочи, и однажды загнуться от передоза. Слава богу, что сама не родилась мужиком – пожизненным заложником эрекции.
Но Бабушкин не был обычным мужиком, он был выдающимся режиссером, и жертвой его старческих постельных исканий стала вся страна. Он был нужен стране адекватным, его было некем заменить. А он превратился в сложнейший микроскоп, по которому шарахнули кувалдой и сломали тончайшие настройки.
Молодая актриса стала точкой сборки Бабушкина в данный период, и он, естественно, делал ее точкой сборки своих фильмов. А что может снять ослепленный, в смысле слепой? И страна стала получать вместо кино историю болезни его создателя.
Бабушкин был главным блюдом фестиваля – его подавали в финале. Он говорил ладно и бойко. Обличал, топтал, рвал, как Тузик грелку. Рублевские сидели, выпрямив спины и открыв рот. Киношники кривились. Дина с Лизой тихо шептались по оргвопросам. Голубевы снимали на фото и видео каждую его запятую.
Не то чтобы на прошлых фестивалях Бабушкин не держал похожих речей, но сейчас это было подсвечено изнутри такими мощными лампами накаливания, что слушалось как новое. Тем более что его предпоследний фильм тактично обсуждали, не произнося имени главной героини. Словно ее там не было.
Интонация Бабушкина подтверждала, что он взобрался на пиковую вершину биографии, часы пробили его звездный час – слава, деньги, премии, поклонники, эпигоны, завистники. И молодая жена как последний аккорд. Как Нобелевская премия и лепестковая бомба одновременно.
– Когда я вас слушаю, – всплыла из зала задыхающаяся от восторга Наташа, – я грущу, что не привела своих детей и внуков! Так это глубоко! Это так мощно и верно!
Ей было невдомек, что о таких, как она, Бабушкин говорит:
– Ядерную бомбу на Рублевку, сам бы кнопку нажал! Как бы страна очистилась! Все равно денег на кино не дают!
Воспользовавшись встреванием Наташи, Дина торопливо вставила:
– Может быть, мы сейчас посмотрим фильм? Мы ведь так ждали новый фильм Игоря Бабушкина! А потом продолжим дискуссию?
Бабушкин посмотрел на нее зверем. Он еще не все рассказал о деградации кино. Наташа снова встряла:
– Вот вы, великий режиссер! Я все хочу задать вам один вопрос. Вы когда смотрите кино, вы сразу понимаете, хорошее оно или плохое? А то иногда смотришь, смотришь, то нравится, то не нравится. А потом выходишь, и кажется, что оно было хорошее!
– Читаю, читаю – слова знакомые: Мариан, Андриан – а у меня Мандриан! – сыграл Шиковский.
Бабушкин испепелил его взглядом – давать оценки на ворк-шопе мог только он. И, не глянув на Наташу и словно оставаясь наедине с самим собой, задумчиво ответил:
– Отличать хорошее кино от плохого очень просто. Надо только спросить себя: а если бы я узнал, что в соседнем зале крутят Феллини, я бы перешел туда или нет? И мыльный пузырь сразу лопается…
Наконец начали просмотр. И лучше бы не начинали. Новый фильм Бабушкина был не плох, а чудовищен. Словно его связали на съемочной площадке, заклеили рот и не позволили отдать ни одной команды. Истошно, длинно, фальшиво, немотивированно… Его молодая жена изображала девушку, пытающуюся выбиться из низов.
Каждые пять минут экранного времени ее трахали в позах, видимо, кажущихся Бабушкину особенно привлекательными. Ее привязывали наручниками к трупу, заставляли истязать ребенка и ласкать женщину, били, душили и кололи наркотиками.
Было ли это вытесненными желаниями Бабушкина по отношению к молодой жене, подробно ответил бы его психоаналитик, но сидеть в зале оказалось пыткой. Ольга знала, что Бабушкин в своей обычной манере ушел недалеко и сел напротив выхода из зала с сигаретой и стаканом виски. Это останавливало от дезертирства даже больше, чем роль модератора вечера.
Первым не выдержал Руслан Адамов, выходя, он негромко заметил:
– Извините, мне сказали, что в соседнем зале крутят Феллини!
– Бери шанель, пошли домой! – добавил к этому Андрей Николаев и случайно или не случайно с грохотом опрокинул стул, когда выходил.
– Как говорил Лопахин в "Вишневом саде": "Всякому безобразию должно быть свое приличие", – не смог не отметиться и Шиковский, которого Бабушкин никогда не снимал в своих фильмах.
– Зато всех остальных обосрал по самые помидоры! – дополнил Ашот Квирикян, устремляясь вместе с Куколкой из зала.
За ними потянулись остальные. И даже Печорина, уходя, фыркнула:
– Хозяйке особенно удались шпроты!
В зале, кроме Ольги, Дины, Лизы и Голубевых, осталось несколько невнятных гостей фестиваля, именем и мнением которых никто никогда не интересовался. И еще Наташа с Ветой. Когда погас последний титр, Бабушкин вошел в зал с кривой усмешкой.
– Я же вам говорил! – И захохотал мефистофельским смехом. – Бараны объелись травы и не могут смотреть, если не видят на экране Джеки Чана!
– Очень жарко, очень тяжелая экскурсия! – начала оправдываться Дина. – Моя ошибка – поставить вас на последний день. Но самое громкое имя всегда завершает фестиваль…
– А мне ее так жалко! – совершенно искренне сказала Вета, почуяв в героине социально близкую. – Во попала девка…
– Сложное кино! Кино не для всех! – важно продолжила Наташа. – Его надо смотреть несколько раз! Там столько сюжетных поворотов!
Ольга молчала изо всех сил. Бабушкин обвел их усталыми глазами из-под новых очков и предложил:
– А пойдемте напьемся! И я вам, Наташа, поиграю Рахманинова! А Вета для нас станцует!
Все и пошло по этому сценарию. Снова холл, снова рояль, толпа фестивальцев, Рахманинов и много-много виски. Ожидание завтрашнего закрытия стало дополнительным допингом: допивали недопитое, выкрикивали недовыкрикнутое, танцевали недотанцованное.
Появилась Даша с двумя дамами и потрошеной черной норкой на черном кружевном плече, явно не по сезону. К ней из Венеции приехала в гости подружка-эмигрантка с дочкой. Попав под финал разгула, мама с дочкой чуть не расплакались, что не оказались тут раньше, и не понимали, как добрать. Мама давно жила в эмиграции и имела брайтонский оттенок.
Дочка выросла на Западе и, как большинство эмигрантских детей, выглядела депрессивным университетским цветком. Идея родилась после Дашиной фразы, громко сказанной подруге:
– Я хотела тебя познакомить с Василием Картоновым, но он сейчас в верхнем ресторане о чем-то спорит с Андреем Николаевым!
Фраза была сказана, чтобы убить маму с дочкой одним ударом. Как все русские в эмиграции, они жили в обнимку с российскими программами телевидения и знали Картонова с Николаевым как российских ньюс-мейкеров первого ряда.
– Да ты что? – запричитала мама, приняв пару алкогольных коктейлей. – Ты меня с ними правда познакомишь? Ты не врешь?
– Нет-нет! Здесь комедию дель арте ставлю я! – подмигнул Шиковский. – Знакомства сеньорит с синьорами – моя непосредственная обязанность на фестивале! Идите сюда, прелестницы!
Уединившись с дочками-матерями, Шиковский сорвал с Ветиных бедер парео ярко-кирпичного цвета и игриво обмотал им шею дочки для придания гламурности. Потом заставил ее распустить волосы по плечам, накрасить губы темной вампирской Олесиной помадой и вручил вместо студенческого рюкзака Галину сумку, усыпанную душераздирающими синими розами.
Вид у девушки получился стопроцентно безумный и стопроцентно не поддающийся идентификации. Маме велел надеть черные очки, дал в руки мужской деловой портфель, отнятый у сотрудника рецепции, и отправил их в ресторан к философствующим Картонову и Николаеву.
– Я всегда говорю студентам: комедия дель арте вышла из уличных праздников и карнавалов. Ее персонажи – это не люди, а социальные образы! В них культивированы не индивидуальные, а типические черты! Поняли? Вперед! – напутствовал дочек-матерей Шиковский.
Поднявшись на лифте и зайдя в ресторан, дамы подошли к столику. Мама на хорошем английском обратилась к расслабленным русским звездам:
– Добрый вечер, синьоры, если я не ошибаюсь, то передо мной известнейший скульптор господин Картонов и известнейший автор и исполнитель песен господин Николаев?
Мужики приосанились.
– Синьоры, мне очень приятно видеть вас. Я представляю группу компаний, которым принадлежит отель. Мы искренне сожалеем, что нам так поздно сообщили о том, какие известные люди нас посетили! Здесь, на юге, мы немного провинциальны и еще не умеем работать так, как на севере! Но мы очень просим нас простить! – повиноватилась она.
– Че этой старой козе надо? – спросил Картонов. – Я ж ни бум-бум по-английски!
– Говорит, что они, уроды, только въехали, какой крутяк у них завис! Ща будет дарить ручки и футболки имени гостиницы и предлагать скидки на потом! Я их знаю! – объяснил Николаев.
– Я хотела бы сделать вам от нашей фирмы небольшой сюрприз, который доставит вам огромное удовольствие, – продолжила мама любезным офисным тоном, а дочка стояла, уныло глядя в пол. – Вот эта девушка в течение суток будет исполнять все ваши желания. Вам не придется ничего платить за это. Это наш маленький, немного запоздалый, но приятный сюрприз. Синьоры, я была рада увидеть вас в нашем отеле и надеюсь, теперь вы станете нашими постоянными клиентами и друзьями!
После этого мама кивнула, развернулась на каблуках и строевым шагом пошла к лифту. Дочка продолжала стоять, глядя в пол.
– За футболками рванула? – подозрительно спросил Картонов.
– Да никаких футболок. Облом с футболками. Девку нам оставила на ночь. Пятизвездочный сервис, мать их! – выдохнул Николаев и смущенно предложил дочке: – Сидаун, плиз.
Дочка села без всяких эмоций на лице. Вид ее был настолько странен, что Картонов с Николаевым замялись.
– Ну и че теперь с ней делать? – почему-то перешел на шепот Картонов. – Виски ей налей. А то сидит, дура, как аршин проглотила.
– Че с ней делать? Тебе ж сказали, все с ней можно делать! За все уплочено! Халява, сэр! Забирай! – щедро предложил Николаев, плеснул в свой стакан виски и подвинул дочке: – Вуд ю лайк ту дринк? Чин-чин?
– Ай донт дринк эт май джоб! – ответила девушка без акцента.
– Чего говорит?
– Говорит, не пью. И еще чего-то. Я не понял, чего еще. Хорошая девка. Чистая. Правильная. СПИДа нет. Уступаю тебе, – повторил предложение Николаев.
– Слушай, я весь день тусовал, с ног валюсь. На хрен она мне? Оставь себе! – замахал руками Картонов.
– Оно мне надо? Да она какая-то тощая! Глядеть не на что! Ты ж у нас Казановой работаешь, вот и паши! – возразил Николаев. – Я спать хочу. Ночь у Квирикяна на полу провел из-за этой суки Олеси!
Картонов не спрашивал, а Николаев не объяснял, оба знали, что отбиться от пьяной Олеси – дело нелегкое.
Недавно она летала в Израиль, заправлять организм алкоголем начала еще в самолете. Там ее атаке подвергся даже не плечистый итальянский стюард, а малохольный пейсатый еврей в шляпе. Бедняга почти весь полет провел в туалете и возле кабины пилота, поскольку не имел ни физических, ни моральных навыков противостоять Олесиной хватке.
Сойдя с трапа, она точно так же не просыхала и в глубоком подпитии подвалила к храму Гроба Господня. Но не смогла войти туда. Поскользнулась при входе и сломала ногу. Когда ее везла израильская медицинская машина, Олеся орала, что в храме грязь и она поскользнулась на мусоре.
Бедняге казалось, что бога можно дожать точно так же, как итальянского стюарда и еврейского фундаменталиста в самолете. Что просто она не дожала…
– У меня сегодня половой выходной, – замотал головой Картонов. – Может, кому из ребят сбагрим, чтоб добро не пропадало?
– Сулейманову в реанимацию в передаче пошлем! Заместо Золотой Рыбки для разнообразия меню! – пошутил Николаев. – Ну, если мы ее сейчас нашим сбагрим, потом всю жизнь будут трепать, что мы с тобой импотенты! Надо ее по-тихому вывести! Пока никто не видел! В машину посадить, и пусть себе валит домой к маме с папой!
– Пошли вниз! – Картонов встал и обратился к девушке, отчаянно объясняя руками: – Гоу! За мной! Девчонка, с нами пошли! В лифт! В лифт!
Девушка с готовностью встала. Николаев взял стаканы с виски и пошел за Картоновым и девушкой.
– Чего ты стаканы вниз тащишь, там своих, что ли, нет? – Картонов уже был сильно раздражен и хотел побыстрее избавиться от дурацкого презента.
– Допить-то надо! – возразил бережливый Николаев.
Вошли в лифт, нажали кнопку первого этажа и в мрачной тишине съехали вниз. Открывшиеся двери того самого лифта, в котором в день открытия дрались Инга и Лера, предъявили им стопроцентно собравшуюся фестивальную публику, затаившуюся в ожидании. Такой посещаемости не было даже на открытии.
Картонов и Николаев замешкались. Но тут Шиковский выразительно спросил:
– Чего так быстро? А мы думали, что каждый из вас еще может делать это чуть подольше!
Бабушкин заиграл на рояле "Мы парни бравые, бравые, бравые!", фестивальцы чуть не обрушили потолок ржанием и аплодисментами. Долго терпевшая дочка, хохоча, упала на плечо появившейся хохочущей мамы.
Николаев беззлобно плеснул на руки Шиковскому виски. Картонов обиженно покрутил пальцем у виска, мол, никогда не видел такого количества дураков.
– А я прикинулась ветошью! – хохотала дочка. – А он говорит: сидит, дура, аршин проглотила! Что значит аршин? Это наркота такая русская?
– Я, когда уходить стала, на меня Андрей Николаев так жалобно смотрел! – хохотала мама. – Мол, только не уходи! Не оставляй нас с девочкой! Нам страшно!
– Пацаны не сдали зачет на плейбойство! – хохотал Шиковский.