– Я всем обязан актерскому составу, абсолютно всем. Это актеры принесли фильму успех… Я только придумал сюжет, нашел деньги, написал сценарий, подобрал актеров, срежиссировал съемки и в точности всем объяснил, что и когда им делать.
Снова бурбон. Снова бюсты. Теперь во время разговора Брюс не стеснялся и обращался прямо к ним.
– Вы ветер, дающий опору моим крыльям, и свой полет я посвящаю вам. Да благословит вас Бог. Да благословит Бог Америку. Да благословит Он заодно и весь мир. Спасибо.
Голос Брюса доносился из-за деревьев. Молодая пара лежала на одеяле, расстеленном на мокрой траве. Они только что занимались любовью под теплым ливнем.
– Тихо, малыш, – сказал мужчина, поднеся палец к губам девушки.
– Выбор академиков весьма неоднозначен, – говорило радио, – особенно в свете очередного бессмысленного убийства, вероятно, совершенного убийцами-подражателями, уже известными всем и каждому в Америке как Магазинные Убийцы.
Девушка хихикнула – нервно, но радостно.
– Известными всем и каждому! – шепнула она на ухо своему приятелю.
– Еще бы, малыш, о нас не знали!
Она откинулась на спину. Потоки дождя лились на ее хрупкое тело, покрывая его блестящими бусинками капель.
Известные всем и каждому.
Они посмеялись над этим напоминанием об их дурной, но громкой славе. Он коснулся пальцами ее живота и провел ладонью до груди, собрав при этом полную пригорошню воды. Потом они снова занялись любовью, а по радио, без лишней болтовни и рекламных пауз, двадцать минут подряд рубил тяжелый рок.
– Ну вот, – сказал мужчина, встав и натянув джинсы. – Движок должен был уже остыть. Пора отчаливать. У нас с тобой дела.
Чем больше Брюс пил, тем меньше ему хотелось быть воспитанным.
Брюс всегда старался не отставать от моды, но голливудское увлечение трезвостью откровенно его раздражало. Он был из поколения ребят с крутым характером, которые гордо заявляли: "Да, я курю – хотите, зовите полицию".
– Я люблю выпить, – говаривал он. – Мне в алкоголе нравится и вкус, и упаковка. С эстетической точки зрения, "Джек Дэниелс" или "Джим Бин" украшают обеденный стол гораздо лучше, чем минеральная вода. Я кинорежиссер, так что можете мне поверить.
Обычно алкоголь поднимал Брюсу настроение, и он, в отличие от некоторых, не становился злобным психопатом после третьей рюмки. Однако в этот вечер, обещавший стать лучшим в его жизни, бурбон не согревал ему душу.
Во всем были виноваты эти люди – приятели, поклонники, охотники за работой и наживой. Брюсу вдруг ужасно захотелось, чтобы все его оставили в покое. Больше всего на свете ему хотелось прислониться к стене и, в полупьяном забытье, молча любоваться бюстами. Но это ему никак не удавалось: люди продолжали подходить и поздравлять его с победой. Впрочем, поздравления – это еще ничего, проблема в том, что все пытались как-то аргументировать свои похвалы. Неужели нельзя было просто сказать, что Брюс – великолепный режиссер, и тут же свалить? Нет же, все хотели побеседовать, а это для Брюса означало необходимость быть воспитанным. К несчастью, Брюс больше не хотел быть воспитанным. Он уже был воспитанным на сцене и израсходовал весь свой запас воспитанности, наверное, на всю оставшуюся жизнь. Это ведь его вечер, так почему же ему приходится страдать, пытаясь угодить всем этим людям?
– Спасибо, очень мило с вашей стороны, благодарю вас. Да-да, очень мило с вашей стороны…
Так больше продолжаться не могло.
– Да бросьте вы, я фильм снял, а не изобрел лекарство от рака. – Это оказалось эффективным способом затыкать рты.
– "Оскар" ничего не значит, – важно заявлял Брюс, развивая тему. – Так, крашеная безделушка… Статуэтка без статуса… Кастрированный чурбан. – Последнее сравнение ему особенно понравилось. – Посмотрите. – Он поднимал фигурку и показывал на меч, стыдливо прикрывающий нужное место. – Это же кастрированный чурбан!
Люди смеялись, но без удовольствия. Нельзя смеяться над "Оскаром" на оскаровской вечеринке. Это все равно что в церкви смеяться над крестом. "Оскар" был предметом вожделения для всех в этом зале, могущественным символом величайшей индустрии развлечений в мире. Циничные замечания в его адрес были не только невежливы, но и лживы. Все понимали, что, кастрированный или нет, "Оскар" был тем, к чему стремились все без исключения, и Брюс в том числе. Смеяться над "Оскаром" непростительно. Брюс и сам это понимал, но в тот момент ему на все было наплевать. Он не высказался во время своего выступления перед публикой и теперь пытался наверстать упущенное.
– Если фильм хороший, он не нуждается в одобрении этого маленького золотого евнуха!
Его преследовало воспоминание о людях, тычащих в него пальцами и обвиняющих в каких-то жутких преступлениях. Сумасшедшие матери, потерявшие своих детей. Оливер и Дейл и тот противный профессор…
Все они вертелись у него перед глазами, призывая к ответственности и сводя на нет удовольствие от полученной награды. Им было недостаточно того, что Брюс снимал смешные захватывающие фильмы. По их мнению, он должен был предсказывать какие-то непонятные последствия, к которым его фильмы могут привести.
Какой абсурд! Какая ужасная глупость!
Но что хуже всего, у Брюса был шанс высказать все, что он об этом думает, и он им не воспользовался. Более того, не просто не воспользовался, а сделал вид, что ничего вообще не происходит. От ощущения собственного лицемерия он больше не видел ничего другого вокруг: все были лицемерами. Он больше не верил щедрым похвалам, которыми осыпали его окружающие. С чего бы им быть искренними? Брюс ведь не был! Он трусливо отказался использовать предоставленную ему возможность высказать собственную точку зрения на тему цензуры. Прекратить наконец-то эту нелепую, опасную болтовню об убийцах-подражателях, защите детских душ от дурного влияния и прочей чепухе. Он мог засунуть знаменитую золотую статуэтку всем им в задницу – профессору Чэмберсу, Сенатскому комитету по хорошим манерам, "Озабоченным Матерям Американских Болванов" и всем остальным богобоязненным и высокоморальным лицемерам в Соединенных Штатах. У него был шанс, но он позорно от него отказался.
"Пылающие ноги"! Курам на смех!
– Еще "Джека Дэниелса"!
– Еще "Джека Дэниелса"!
Перепуганный продавец достал вторую бутылку виски и сунул ее в стоящую на прилавке коробку, уже полную еды и выпивки. Девушка гордо наблюдала за тем, как этот жалкий человечек торопится исполнять приказы ее приятеля. Такая уверенность и властность, конечно же, нравились ей. Казалось, продавец беспрекословно повиновался бы, даже если бы ему не угрожали пистолетом.
Это был магазинчик в трейлерном поселке, попавшемся им на пути вскоре после того, как они съехали с магистрали.
– На шоссе выставят кордоны, – сказал он, сворачивая на посыпанную гравием дорогу, – а нам нельзя попадаться, пока не будем готовы на все сто.
– Готовы к спасению? – спросила она с блеском в глазах.
– Точно, малыш, к спасению.
Она положила голову ему на плечо. За окнами мелькали сосны, и она подумала, что было бы хорошо навсегда поселиться в этом лесу. В свете фар лес выглядел густым и безопасным. Построить бы в нем уютную хижину и жить, питаясь ягодами и дичью!
Эта мысль была такой приятной, что, вглядываясь в сумрак сквозь залитое дождем ветровое стекло, она почти увидела две фигуры, стоящие на пороге сказочного домика: у него в руках топор, у нее блюдо свежеиспеченных лепешек с лесными ягодами. Они одни в целом мире…
Когда из тьмы вынырнул трейлерный поселок, она решила, что вот он – перевалочный пункт на пути к ее мечте.
– Милый, давай снимем трейлер, – попросила она. – На два-три дня. Наверно, здесь про нас еще не знают.
Очарованная лесом, ночью и запахом дождя, она забыла, что времена, когда можно было найти убежище в лесу – исчезнуть, чтобы потом начать жизнь с чистого листа, – давно прошли.
– Малыш, мы и пятнадцати миль не отъехали от трассы. Думаешь, здесь нет ни телевизора, ни телефона? – ответил ее приятель. – Да и не осталось в Штатах места, в котором про нас бы не слыхали.
– Ну хотя бы на ночку. Устроим себе выходной.
– Сегодня не ночка. Сегодня королевская ночь. Пан или пропал. Сейчас возьмем кое-что и двинем дальше.
Они подкатили к магазинчику и заставили старика-продавца его открыть. Вся процедура должна была занять у них не больше двух минут. В конце концов, они уже неоднократно грабили такие лавочки.
Но в этот раз все пошло наперекосяк. Возникла проблема: в магазине не оказалось печенья "Твинкиз". В это было невозможно поверить.
– Я хочу "Твинкиз", – сказала девушка и топнула ногой. – Ты мне обещал.
– Да, малыш, обещал. Но не могу же я превратить в печенье собачью еду!
Из соседней комнаты слышались рекламные слоганы. До появления грабителей продавец смотрел телевизор.
Вы современная девушка. Вы знаете, что вам нужно, и требуете этого немедленно.
На меньшее вы не согласны.
Зачем ждать до завтра, если можно получить это сегодня?
Трудно сказать, что они рекламировали. Может быть, даже "Твинкиз".
– Ты получил все, чего хотел! – закапризничала девушка. – Виски, крекеры, сигареты, а мне даже "Твинкиз" не купил!
– Пожалуйста, не убивайте меня, – от страха у продавца зуб на зуб не попадал.
Свобода означает возможность делать то, что хочется, тогда, когда хочется, – вещал из подсобки телевизор.
– Что ты сказал? – спросил у продавца парень.
– Я… Я говорю, пожалуйста, не убивайте меня… "Твинкиз" только вчера кончились. У нас скромный бизнес. Мы не можем закупать большие партии.
– По-твоему, я похож на человека, который станет убивать из-за "Твинкиз"?
– Вот возьмите… Возьмите "Поп Тартс".
– Да за кого ты меня принимаешь? – Не снеся оскорбления, молодой человек застрелил продавца. – Поехали, малыш. В Лос-Анджелесе зайдем в "Севн-илевн".
Глава одиннадцатая
Почуяв надвигающийся скандал, вокруг Брюса собралась толпа. Перед самой его физиономией маячил какой-то критик из "Лос-Анджелес таймс", редактор отдела искусства, или садоводства, или еще чего-то очень важного. На самом деле он, конечно, был обычным надутым индюком.
– Должен признать, – говорил индюк, – что нахожу "Обыкновенных американцев" необычайно интересным образцом развлекательного кино.
"Образцом развлекательного кино" – подумать только! Не "произведением искусства", не "прорывом в кинематографе", не "воплощением духа нашего времени", а "образцом развлекательного кино". Как будто Брюс снимает мыльные оперы!
Брюс не был тщеславен. Он был согласен признать свои творения "попкорном", но при условии, что к той же категории отнести другие популярные вещички вроде "Ромео и Джульетты" и Пятой симфонии Бетховена.
– Я с радостью отдам свою жизнь, – продолжал индюк, – защищая ваше право убивать на экране столько народу, сколько вам будет угодно. Но у меня возникает один вопрос (простите уж за занудство): разве это можно назвать искусством?
– Можно ли это назвать искусством? – переспросил Брюс. – Сейчас я вам отвечу… Не так все просто… Перебить в кино кучу народа – искусство это или нет? Вот мой ответ: не задавайте идиотских вопросов!
Ответ не блестящий, но зато индюк отвязался. Однако Брюсу от этого легче не стало: любителей идиотских вопросов в зале было более чем достаточно. На этот раз с ним захотела побеседовать молоденькая актриса приятной наружности. С виду она была хороша, но рта ей открывать не стоило. Избалованное капризное дитя не выдавало ничего, кроме самонадеянных банальностей. Ей крайне редко случалось говорить с кем-то, кто не пытался затащить ее в постель, а потому соглашался с каждым ее утверждением. Брюс в постель ее тащить не планировал и слушал без особенной снисходительности.
– Нет, не думаю, что я пережил в детстве моральную травму, – цедил сквозь зубы Брюс. – Иначе мне было бы известно… Да что вы? Неужели?
Юная особа утверждала, что пострадавший может даже не подозревать о пережитой моральной травме. Она и сама пребывала в счастливом неведении, пока ужасная правда не обнаружилась во время сеанса гипноза.
– И что он на это сказал?
На следующее утро та же юная особа (звали ее Дав, что означает "голубка") рассказывала ведущим программы "Кофе-тайм" Оливеру и Дейл о своей встрече с Брюсом накануне вечером. События, последовавшие за вручением "Оскара", превратили всякого, кто сталкивался с Брюсом в последние двадцать четыре часа, в важного свидетеля. На всех теле- и радиоканалах гардеробщицы и официанты делились своими соображениями относительно душевного состояния Брюса в те пять или шесть секунд, которые они провели с ним "один на один".
– Он сказал, что я должна была почувствовать облегчение.
– Погодите-ка, давайте разберемся, – прервал ее Оливер, надевая очки. Стекол в очках не было – иначе в них отражался бы экран телесуфлера, но Оливер всегда держал их под рукой и надевал всякий раз, когда ощущал необходимость продемонстрировать зрителям глубокое сопереживание и обеспокоенность.
– Брюс Деламитри сказал, что, вспомнив о душевной травме, вы должны были почувствовать облегчение?
– Да, он так сказал.
– Как вам это нравится!
– Он сказал, что я теперь ни за что не отвечаю и могу себе позволить что угодно: принимать наркотики, спать с кем ни попадя, воровать, быть полной неудачницей – и ни в чем этом не будет моей вины, потому что гипнотерапевт наделил меня статусом жертвы. Даже не верится, что кто-то мог такое сказать! Я проплакала всю ночь.
Сражаясь с мучительным воспоминанием, Дав ухоженными пальчиками терзала носовой платок.
– Четвертая камера, крупным планом – руки Дав, – проинструктировал режиссер оператора.
Дейл, заметив на мониторе, как переменилась картинка, накрыла руки Дав своей ладонью.
– Вы говорите, Деламитри решил, что ваша выстраданная душевная боль – не более чем простая уловка?
– Совершенно верно. Он спросил, сколько я заплатила своему гипнотерапевту. Я ответила, что три тысячи долларов, и он сказал, что это сущие гроши.
– Сущие гроши? Три тысячи долларов – гроши? – ахнул Оливер, зарабатывающий в год восемь миллионов. – Да уж, эти голливудские звезды даже для приличия не станут притворяться, что живут в реальном мире с нами, обыкновенными людьми.
– Он сказал, что даже сто тысяч долларов было бы недорого. Он сказал, что никаких денег не жалко, чтобы разом получить отпущение всех своих грехов.
– Эти звезды считают, что правила приличия и хорошего тона на них не распространяются, не так ли?
– Да, думаю, вы правы.
– И что вы ему ответили?
– Что у меня открылась глубокая болезненная рана.
– Молодец! Прекрасный ответ, – похвалил Оливер. – О глубокой болезненной ране Дав и ледяном безразличии к ее страданиям миллионера Деламитри мы еще поговорим после рекламной паузы.
Избыток газов в кишечнике может серьезно отравить вашу жизнь, – вещала тем временем очаровательная старушонка, выгуливающая собачек.
– У меня открылась глубокая болезненная рана, – сказала Дав.
Она пыталась отстоять свою точку зрения, но вместо этого выдала беспомощную унылую банальность. Она почувствовала, как почва уходит у нее из-под ног. Бедняжка понятия не имела, как вести себя с мужчинами, которые не пытаются затащить тебя в постель. Брюс засмеялся в ответ. К их разговору стали прислушиваться окружающие, но Брюсу было на них наплевать. Он сам сегодня выдал чудовищную чушь перед лицом миллиарда человек и не намеревался выслушивать ничего подобного от других.
– Да, понимаю, – сказал он, – глубокая болезненная рана. Настолько глубокая и болезненная, что вы ее даже не заметили, пока какой-то дядька за несколько тысяч долларов не ткнул вас в нее носом.
– Не может быть! – воскликнула Дейл, когда на следующее утро Дав поделилась пережитым с программой "Кофе-тайм".
– Да, так и было! – подтвердила Дав. – Все слышали.
– Давайте разберемся. – Оливер приладил на переносицу очки и погрузился в заметки, которые он якобы делал все это время. – Деламитри не поверил в существование перенесеной вами моральной травмы? Он обвинил вас в том, что вы все выдумали?
– Да, Оливер, именно так.
– Интересно, а это разрешено законом? Я не уверен, что разрешено. – Оливер огляделся по сторонам. Ему нравилось создавать у зрителей впечатление, будто его окружает целая команда юристов и прочих экспертов, готовых броситься в бой по мановению руки этого большого человека. В действительности команда Оливера состояла из двух женщин, держащих наготове пудреницу и питьевую воду.
– И что же вы сделали? Что сказали ему в ответ? – спросила Дейл.
– Я сказала: "Мистер Деламитри, то обстоятельство, что вы заработали кучу денег, эксплуатируя чужую боль и страдания, не дает вам права так же поступать со мной".
– Великолепно, мой друг! – воскликнула Дейл.
– Отлично, сестра, – одобрил Оливер. – Оставайтесь с нами.
Как всякая женщина, вы имеете право на упругую высокую грудь. И совсем не важно, сколько вам лет.
Дав солгала ведущим и зрителям программы "Кофе-тайм". Ничего такого она Брюсу Деламитри не говорила, а просто стояла со слезами на глазах и пыталась понять, почему он столь высокомерно-пренебрежительно к ней относится.
– Ну, как бы там ни было… Что бы для вас изменилось без этой раны? – спросил Брюс.
– Не понимаю, – шмыгнула носом Дав.
– Сейчас поймете. Без нее вы остались бы той же бессмысленной дурой, какой вас создал Бог, но только винить за это вам было бы некого.
Дав теперь уже с огромным трудом сдерживала слезы. Что здесь происходит? Когда рассказываешь о пережитой душевной травме, окружающие должны сочувственно кудахтать, а не наносить тебе новые раны!
– Успокойся, Брюс. Ты, наверно, хватил лишку. – Старый приятель попытался увести Брюса, решив, что и он сам, и те, кто с ним работают, наутро пожалеют о его несдержанности.
– Ну да, хватил, но все могу вам объяснить, – торжествующе заявил Брюс в ответ. – Я страдаю болезненным пристрастием, понятно? А знаете, откуда я это взял? Мне сказал мой адвокат. Он так и заявил, когда я попался пьяным за рулем. На этом была построена моя защита. И вместо того чтобы честно признать, что я безответственный засранец, я сказал:
"Ничего не могу с собой поделать, ваша честь: страдаю, понимаете ли, болезненным пристрастием". И вот, пожалуйста, я в пьяном виде сел за руль, но суд признал меня невиновным потому, что у меня имеется проблема… Привет, Майкл!