- Правда, правда, - согласился Судейкин. - Предрик придет, дак он даст нам жару, скажет, чего вы мою девку обкуриваете!
Киндя перемигнулся с Зыриным. Евграф откашливался. Палашка, не говоря ни слова, схватила "Витальку", игравшую на полу, и утащила в куть. И сама из-за перегородки не вышла.
- Евграф Анфимович, а Евграф Анфимович! - всполошился Судейкин и хлопнул рукой по колену. - А ты по советскому закону подай на ево в суд!
- На ково? - спросил Евграф.
- Да на предрика. Он ведь должен по нонешнему закону алименты на робенка платить!
Образовалась в избе тишина. Никто не решился заговорить, и Киндя почуял, что сболтнул лишнего, что надо как-то выкручиваться.
- Дело не мое, а я бы уж ему присудил и в свидетели бы первый пошел… - тихо добавил Судейкин.
Палашка с девочкой совсем выбежала из избы. Самовариха вышла из кути и неожиданно звонко заявила всегдашней пословицей Марьи Мироновой:
- А вот что я, Акиндин, скажу: чей бы бычок ни скакал, а телятко-то наше! Слава Богу, теперече и сам домой пришел, он и без Микуленка девку прокормит. Поставит и без судов на ноги!
Бездетная Самовариха за два с лишним года сроднилась и с Палашкой, и с Марьей, и с "Виталькой". Теперь и с Евграфом. Жучок, чье семейство тоже долго жило в избе Самоварихи, согласно закивал головой.
- Да я што, я што… - заоправдывался Судейкин. - Я тольки в порядке обсужденья вопроса…
- Спой лучше про Носопыря-то, - выручил Судейкина счетовод. - Помнишь, как под балалайку-то пел?
- Носопыря давно нет, давай лучше про живых! - поддержал Нечаев Зырина.
- А вот скажет Володька, когда он жениться будет, дак я ему все пропою. Учительша-то вон какая накрашеная, из Вологды вот-вот прикатит.
- Чего про учительшу говорить, ежели вон Зойка Сопронова и та свеклой мажется. Сорок годов, а все чекурнастится, - заметила Самовариха.
- В сорок лет бабе износу нет, - сказал Нечаев.
- А в сорок пять баба ягода опять, - добавил Киндя.
- Да уж нашли ягоду, Зойку Сопронову! На чем у ее и юбчонка-то держится! - засмеялась Самовариха.
- На чем бы ни держалась, а Зойка двух братанов на коммунистов выучила! Можно сказать, в люди вывела! - сказал Киндя. Этим он рассмешил всех. От дружного хохота даже кот спрыгнул с шестка. Отсмеявшись, женщины начали усаживаться за стол, пора было обедать "второй смене". Они отказались от водки, замахались руками:
- Пусть мужики этот омег и допивают…
Зырин отмолчался насчет своей женитьбы и сказал:
- А у тебя-то, Акиндин, не она была наставницей-то? Не Зойка?
- Нет, меня моя баба сама выучила, хоть совсем в этом деле неграмотная. Ежели прижмешь, дак только тогда и распишется. А так ни-ни!
За столом фыркнули сразу двое.
- Отстань, к водяному, только и знаешь бухтины гнуть! - заругалась Таисья Клюшина. - Дай девкам-то похлебать. Наелся, дак и сиди!
Киндя пропел:
Вся Шибаниха деревенка
Ушла на сенокос,
А миличия приехала
И гонит на силос.
- Во, во! Давай-ко! - обрадовался Нечаев и сел на порог, чтобы закурить.
- Без балалайки-то мне, наверно, ничего не сделать, - зауверялся Акиндин. - Ну да ладно, попробую под ротовую.
И Киндя запел речитативом, запритопывал:
- Ходит Кеша по деревне. На собрания зовет. Он и дома, и везде. Как в мироновской избе. Что-то наша балалаечка худенечко поет. К выселеночкам не ходим, Митька воли не дает.
Нечаев хихикнул и ткнул Зырина в бок, дескать, все верно про выселеночек-то. Женщины перестали хлебать, слушали.
Шел Еграша из тюрьмы
К Самоварихе в примы.
Прикатил не к сроку
Будет мало проку.
Зырин прыснул в кулак, Нечаев скороговоркой остановил счетовода: "Не перебивай, а то он сойдет с рельсов!"
Вся Шибаниха жужжит,
Экая досада,
Был до бани я мужик,
После бани баба!
На этом месте рассмеялся и сам Евграф, что толку сердиться, если уже вся деревня знала, как он сидел на печи в женской рубахе.
На чужбине не зачах,
А в родном окопе
На горячих кирпичах
Стало худо жопе.
Киндя выждал, когда народ прохохочется, и добавил:
Тут приходит замполит
И Еграше говорит
Передвинься за трубу,
Не живи халатно,
Все равно твою избу
Не отдам обратно.
- Замполит-то это который - Кеша или Игнаха? - под общий хохот допытывался Иван Нечаев, а Судейкин на ходу частушкой объяснил был замполитом:
Говорит с печи Евграф:
Нет, Фотиев, ты не праф!
И за то Евграфу
Прописали штрафу.
- Ну, Киняха, ты мастер придумывать, Кеши не было, - возразил Савватей. - Ведь штрафы-ти дают сельсоветы, а не ковхозы, у ковхозов таких правов нету.
- Погоди, скоро будут.
- Пусть он поет, не останавливайте!
- Дальше-то как?
Пока шумели и всплескивали руками, Киндя устроил передышку, затем продолжил этот бесплатный "канцерт", как выразился Климов.
К полуночи на беду
Принесло Игнашку.
По народному суду
Требуют бумажку.
Это, бабоньки, во-первых,
А случилось во-вторых,
Понаехала миличия
На конях вороных.
И понесло Акиндина Судейкина дальше, люди боялись громко смеяться, чтобы не пропустить ни слова. Сдерживались, тыкали под бока друг дружку.
Комиссары чуть живые
С Акйндином маются:
Хоть свои, а хоть чужие
Подавай нам яйца!
Нету яиц, нету кок,
Укатились под шесток.
Баба спрятала в полавошник,
Мышонок уволок.
Балалайка о семь струн,
Я, товарищи, килун.
Охты, старый хитрован,
Выворачивай карман!
Тут уж хохотали все подряд, и Киндя завершил на этом свой концерт. Когда начали отходить от смеха и стало потише, Таисья Клюшина спросила:
- Это какие опеть еича-то требуют?
И снова мужики принялись хохотать.
- Ой, не к добру хохочем! - сказала Самовариха. - Идите-ко со Христом печь-то бить.
И все выпростались на улицу. День склонялся к вечеру, а работы оставалось еще порядочно. Судейкин потрогал сосновую чурку и промолвил:
- Нет, братцы, посуду моют, пока не присохло, а печи бить лучше на голодное брюхо. Вишь, сытому-то охота бы и полежать.
Лежать, однако же, было некогда. Все потихоньку начали каждый свое дело.
- А чего, Киндя, легче-то? - спросил Нечаев. - Бабой по глине или стихи выдумывать?
- Ох, здоровье, Ваня, есть, дак с чуркой-то валандаться проще, - вздохнул Судейкин, залезая в опоку.
В этот момент и появилась на помочах старшая девчонка Судейкина.
- А ты, стрекоза, чего прибежала? - с лаской спросил Киндя.
- Меня предрика послал! Снеси, говорит, записку!
- Кому записку-то, мне, что ли?
- Нет, записка дяде Евграфу. Вот!
Евграф отложил свою сосновую чурку, взял записку и вслух прочитал: "Ев… Евграф Анфимович, срочно придите в контору колхоза. Надо поговорить по… по вашему личному делу. Предрик Микулин".
- Никуда не пойду! - Евграф сердито подал записку девчонке. - Мне в конторе делать нечего. Снеси обратно.
Все затихли. Бабы завздыхали.
- Нет, Анфимович, надо идти! - промолвил Нечаев. - С предриками шутки худые, хоть он и свой, шибановский. И мы ведь председателя-то выбирали не с бухты-барахты.
- Надо было и меня спросить! - рассердился еще больше Евграф. - Какой из меня председатель? Налагая, полей-ко на руки.
… Люди глядели Евграфу вслед, когда он, не торопясь, направился в сторону своего дома, то есть в контору. Мысли, одна другой отчаянней, лезли Евграфу в голову: "Нет, не дадут спокойно пожить, доконают меня, не мытьем, дак катаньем. Чего оне привязались? Начальники-то… И люди, шибановцы. Только-только в себя пришел. Микулёнку-то надо бы в глаза плюнуть да и уйти. А может, он женится? Нет, на это совсем не похоже. Пес, дак он пес и есть…"
Не торопил Евграф свои ноги, обутые в дырявые сапоги вологодского золотаря! Некуда было ему спешить… Перед самым крылечком зимней избы хотел даже повернуть обратно, но вспомнил слова Ванюхи Нечаева: "С предрикой шутки худые".
Да, так оно и есть. С властью и раньше не больно-то спорили, что скажут, то, бывало, и делай. А нынешняя власть еще собачливей… Упекут не за понюх табаку обратно в тюрьму, только тебя и видели.
Евграф с тяжелым сердцем ступил на родное крыльцо, открыл в сенях отцовские сосновые двери.
На лавках по двум углам столешницы сидело начальство: предрик Микулин и председатель колхоза Куземкин.
Евграф встал у родного порога.
- Не стой столбом, Евграф Анфимович! Проходи вперед! - сказал Куземкин. - В ногах правды нету…
Предрик молча потер пальцем сучок на столешнице. Стол на точеных ножках был крашеный, а саму столешницу никогда не красили. Бабы на Пасху до желтизны скоблили ее хлебным ножиком. Теперь она была вся в чернильных пятнах. У Евграфа что-то прихлынуло к горлу, обросшему сивой щетиной. Брился третьего дня к свадьбе племянника нечаевской бритвой, да опять наросло. Верно, в ногах правды не было. Не врет пословица, а ведь нет правды и в головах. Сидят как два сыча…
Оба начальника ждали, когда Евграф поздоровается за руку, а Евграф и садиться не собирался, не то что здороваться. Он крутил в руках записку Микулина.
- Евграф Анфимович, это я тебя вызывал, - сказал наконец Микулёнок. - Ответь на вопрос: ты почему не идешь дела принимать?
- У меня делов хватает своих. Вон помочи собраны. Люди пришли печь бить.
Куземкин взбеленился:
- Тебя поставили в председатели, а ты печь бить?
- Никуда я, Митрей Митревич, не вставал и вставать не собираюсь, ведь я не Жучок. Да и тот не вовсе свихнулся-то…
- Будешь, Евграф Анфимович, раз выбрали, голосование было единогласное! - перебил Микулин и смачно всею ладонью шлепнул по чернильной столешнице. - Сейчас же принять дела! Печать, документацию и ключи от амбаров под расписку! Где счетовод? Пусть составит акт передачи!
- Зырин глину таскает, ему не до колхозных бумаг… - заметил Митька.
- Зырина немедленно в контору. Где дежурный? Нет? Беги за счетоводом сам! - повысил голос предрик. - Пять минут сроку!
Митька по-собачьи ощерился, но побежал за Володей.
Евграфу передалась решимость Микулина:
- Благодарим покорно, таварищ Микулин! Благодарим! Тут вы меня с милицией в начальники ставите! Да ведь сперва меня надо было спросить, гожусь ли? Соглашусь ли я-то? Нет, ты не догадался меня спросить! Как не спросил и девку мою… - Евграф захлебнулся от собственных гневных слов. - Спросил ты мою девку, кобелина шибановский, когда…
- Ну, ты полегче, товарищ Миронов! Полегче насчет девок и всех прочих! Гляди, как бы тебе опять не попасть на даровой харч…
- За даровые харчи я таварищу Скочкову весь благодарствую! А какие харчи у вас-то с Митькой, не даровые ли? Вы-то с ним да и с тем же Скочковым чей хлеб зубами мелете и жеванину проглатываете? У вас ведь все не свое, все даровое! Вот контора и то не своя у вас, а моя! И стол, и столешница, и шкап, и лавки!
Евграф бегал с места на место и стучал кулаком то по лавке, то по столешнице:
- Нет, все тут у вас не свое! Ты, Миколай угодник, скажи, чего я не ладно баю? Моя планида, скажешь, такая? Планида моя и впрямь такая, гиблая! Хоть она и пропащая, только и вы с Митькой из кожи вылезаете здря! Напрасная и ваша с Митькой планида! А где у вас Игнатей-то Павлович? Куда спрятался? И с ним я хочу побалакать, спросить, что это за планида, стрылеть мужиков и дома ихние зорить? Он, бывало, гнезда зорил у всех птичек подряд! Да ведь и ты вроде гнезда-ти самосильно зорил, а нынче стал предрика…
- Зорил, - засмеялся предрик. - Было дело. А у тебя, Евграф Анфимович, не было разве?
- У меня не было! Мне, бывало, дедушко за одного воробешка такую трепку дал, что я сичас помню. А вы с Митькой людей зорить выучились и разучиваться вроде не думаете. И насчет меня вы это здря! Подумайте, ежели голова есть, хоть бы и о моей грамоте, я в ваших фитанциях ни уха ни рыла не понимаю, роспись и ту ставлю печатными буквами. Какой я вам председатель?
И Евграф выскочил из конторы, хлопнув дверями. У крыльца он столкнулся со счетоводом Володей Зыриным.
- Куды ты, Анфимович? Печь и без нас добьют. Давай обратно, будем акты писать… Может, и предрику в нашей деревне сосватаем?
Володя заоглядывался и хихикнул. Евграф так взглянул на счетовода, что тот съежился и нырнул от греха в ворота. Миронов побежал сначала к своей избе. По пути он чуть одумался и переменил направление.
… Марьин племянник краснофлотец Васька Пачин допивал за столом свадебное пиво вместе с братьями Тоньки-пигалицы. Сама она, как выяснилось, ушла с бельем на реку. Посторонних в избе не было. Евграфа тотчас усадили за стол, и после первого же стакана с пивом Евграф отвел душу, подробно рассказал о своем конторском скандале.
- Вот ему от моей Палагии! - Евграф выставил кулак. - Ежели он и жениться приехал, дак я ему, блядуну, дам от ворот поворот! Вишь, как оне навострились! Дом отнели, девку испортили, а меня самого в тюрьму? За что это все, скажи-ко ты мне, Василей Данилович? Куды Калинин глядит и что на уме у таварища Сталина? Ведь эти прохвосты пропьют всю Руссию!
- Чево Митька с Игнашкой думают, то и Калинин со Сталиным… - сказал Тонькин брат Евстафий. - Полная, Евграф Анфимович, копия…
Василий Пачин сидел молча. Пальцы его правой руки нервно вращали граненый стакан с недопитым пивом. Чисто выбритое лицо краснофлотца с виду было совсем спокойным. Но Евграф видел, как еле заметно двигаются матросские скулы. Сдержанно сжимал Василий Пачин зубы, щурил глаза, курил и жевал папиросный мундштук. Мужики говорили явно для него, для матроса, желая услышать, что он скажет.
- Бежит кто-то! - сказал Евстафий, выглядывая в открытое окно. - Двое, вроде Сережка с Олешкой. Наверно, за тобой, Анфимович, посланы.
- Скажите, что меня тут нет и не было! Обойдутся и без меня. И Миронов проворно вышел из дома, без оглядки отправился к своим помочам. Не дело, когда народ на помочах, а хозяина и дома нет…
Но Сережка с Алешкой прибежали вовсе не за Евграфом. Запыхавшиеся и взволнованные, они сообщили, что Вера послала их за Васильем Даниловичем:
- Опеть Акимко Ольховский в бане сидит!
- Дымов? - переспросил матрос.
- Ыгы… - Серега рукавом вытер покрасневший от слез нос. Подростки взахлеб рассказали, как в баню пришел пьяный Аким, как Вера выгоняла его, а Дымов не уходил, все заревели, и она послала их в гору за народом…
- Ну! А реветь-то зачем? Пойдем!
Васька Пачин поднялся с лавки. Скорым шагом он вышел на солнечную зеленую улицу.
Народ, не желая силосовать, все еще сенокосничал. Многие пришли на обед, сидели за самоварами у открытых окошек. Многие видели, как краснофлотец перемахнул через завор и побежал под гору к роговской бане. Пьяный Акимко в красной разорванной косоворотке по-бычьи мотал головой, поднимался из-под горы навстречу матросу. Он пошатывался и пел свое:
Кабы прежняя сударушка
Была не по душе…
Васька Пачин ждал, когда пьяный поднимется выше.
- Мало ли кто кому по душе! - сказал краснофлотец, стараясь не повышать голоса. - Гляди, Аким! Больно далёко ты ходишь от Ольховицы.
- Ты кто такой, чтобы мне указывать? Куда хочу, туда и хожу!
- Доходишься…
- Ты, Васька, меня не пугай, я пуганый!
Аким выхватил из кармана двухфунтовую гирьку на длинной сыромятной бечевке. Гиря опоясала круг перед самым лицом, и Василий Пачин поспешно отскочил на два шага назад. Отстегивая флотский ремень, он не спускал глаз с пьяного Дымова. Может, и свой пивной хмель ударил матросу в голову. Зубы скрипнули у того и у другого.
- Брось гирю, Дымов!
Но Акимко заматерился и снова махнул гирей. Матрос опять едва успел увернуться, но гиря чуть-чуть скользнула по голове. Дымов размахнулся в третий раз, и Пачин бросился на сближение, ударил Дымова бляхой морского ремня. Удар был не настолько силен и Дымов был не настолько пьян, чтобы не устоять на ногах. Он отступил, чтобы создать размах для своей гири, а Васька сблизился, чтобы размаха этого не было. Теперь не потребовались ни гиря, ни бляха. Кулачные удары посыпались с обеих сторон. Мужчины дрались молча и яростно.
- Мамка! - блажным голосом закричал Серега и побежал к баням.
Алешка припустил к реке той же тропкой. Тонька, молодая жена краснофлотца, уже бежала с речного берега:
- Василей Данилович, отступись! Батюшко, отойди… пожалей ты меня…
С такими же криками бежала из бани и Вера Ивановна, обе они смело бросились разнимать дерущихся. Тонька первая со спины схватила мужа за руки…
Васька вырвался, оттолкнул плачущую жену, давая свободу рукам. Вера Ивановна вклинилась между Акимом и краснофлотцем, а гиря опять замелькала в воздухе. "Разможжит кому-нибудь голову", - мелькнуло в сознании матроса. "Полундра!" - заорал он и дал волю морскому ремню. Но Дымов не выпускал намотанную на кулак бичеву. Драка вспыхнула со свежей яростью. Чтобы обезопасить женщин от гири, Васька вновь попытался сблизиться с Дымовым, но тот держался на расстоянии. Гиря то и дело мелькала перед самым лицом. Пачин выбрал момент и сцепился с Акимком, они совали кулаками друг в друга.
Из деревни на гору бежал народ. Иван Нечаев и Зырин, не долго думая, бросились под гирю и под матросский ремень, быстро разъединили дерущихся. Бабы с воплями оттеснили Акимка подальше в сторону. Тоня с Верой поспешно увели Ваську к реке… Кровь стекала из разбитой губы и носа. Дымов успел-таки не однажды заехать кулаком в лицо. Тоня, рыдая, замывала мужу рассеченную бровь, сделала примочку из подорожника. Кровь не сворачивалась, панацея не помогала. Матрос глотал соленую жижу. Два передних зуба хотя и шатались, но выстояли, переносицу ломило.
- Лошадь бы запрягчи да к фершалу! - плакала Тоня. - Заживет и так… Второй-то свадьбы не будет.
Васька пытался шутить. Его увели в братнину баню, уложили на нижнем полке, ногами к банной каменке. Тоня убежала за полотенцем. Ругая Акимка, Вера Ивановна подала матросу что-то под голову.
- Нет… наоборот, голову лучше пониже. Найди чистый висок… Чего ему надо? Зачем он ходит в Шибаниху?
- Василий Данилович, лежи, батюшко, лежи! Кровь-то все течет… Не разговаривай. Не споминай ты его, беса.
- Уезжать надо, я бы ему показал…
- Когды уезжать-то?
- Самое позднее послезавтра. Антонину пока оставлю. Она и за Алешкой присмотрит… Квартиру найду, увезу обоих… Нет от Пашки письма?
- Нету! - заплакала Вера Ивановна. - Не знаю, жив ли… Сергий, возьми котелок да принеси холодной водицы!