Серегу заменила прибежавшая Тоня. Они с Верой начали хлопотать около матроса. Сережка выскочил из бани к реке. Что делать? Не сказать ли? Ведь никто не знает про Павла. Нет, нельзя сказывать, надо терпеть. А каково ему терпеть? Вон, котелка уж хватились… Ищут. И Сережка убежал по мосту на тот берег.
Дымов весь в синяках с матерными криками ходил по деревне, пытался выломать из огорода какую-нибудь уразину. Нечаев и Зырин связываться с Акимом больше не стали. Ярость и пыл медленно покидали пьяного Дымова…
Весть о драке гуляла по всей деревне. Народ обсуждал происшествие и на Евграфовых помочах, успевая таскать глину, толочить ее в опоке. И когда Гуря-пастух разложил в прогоне завор и на улице показалась первая корова, большое красное солнышко спряталось за амбары и гумна. Длинные, саженей по сорок тени пали и от домов, и от гумен. Малые детки бегали и кричали на улице. Они шагами пробовали мерить свои такие длинные вечерние тени. Тени двигались вместе с ними…
Кричали и хозяйки, загоняя скотину, взлаивали собаки в заулках. Мычала, блеяла вся шибановская живность, одни куры уже сидели на насестах.
Печь для мироновского семейства была сбита.
- Надо, чтобы недели четыре выстаивалась, - сказал Савватей. - Не вздумай, Марья, топить сразу, а то растрескается.
- Васька-то, говорят, и гирю у Акимка отнял. - Таисья Клюшина напомнила о главном событии. - А на што ему гиря? На кораблях гири не требуются.
Савватей поправил Таисью:
- На кораблях, Таисьюшка, все требуется. Солонину-то, поди, гирями вешают.
- Ведь ежели гирей по голове, тут же бы и убил.
- Уголовное дело, - согласился Климов.
- Василей натупом на гирю-то, вырвал, говорят, и в карман положил, опеть и давай пазгаться.
- Все-то ты знаешь, Таисья, да чуток перепутала, - сказал Нечаев. - Дымов гирю не выпустил.
- Как бы его предрик-то не прищучил, Василья-то, - подал голос молчаливый Жучок. И в голосе его не было сумасшествия. Ничего такого даже не чувствовалось!
- Да, нонче вся жизнь стоит на доносных бумагах, - включился в разговор Киндя. - И на корабель сообщат, у них не закиснет.
Нечаев тоже высказал опасение насчет "прищучивания". Зырин убежал мыться на омут. Таисья ушла домой.
Евграф Анфимович Миронов отмалчивался. О драке он услышал от маленьких ребятишек, затем прибегал Алешка, второй Марьин племянник. Растрепанный, крикнул: "Драться начали!"
Нечаев и Зырин выбежали на гору, а Евграф не стал никуда торопиться. "Дерутся, говоришь?" - переспросил он Алешку, и тот доложил все сначала, а Евграф спокойно сказал: "Ну, как начинали, так и кончат". Алешка исчез, обиженный.
Теперь, когда на горе все стихло и деревня начала успокаиваться, когда печь была сбита, Евграф похлопал по ней ладонью, словно по запряженной лошади:
- Живет, добро! "Свинью"-то сейчас вынуть?
- Нет, - возразил Савватей Климов. - Пусть день-два так постоит.
Евграф поблагодарил всех мужиков. Бабы и девки давно разошлись, мужчины не уходили.
Он подумал, что они ждут, не забыли про вторую бутылку "рыковки", которую женщины распечатывать отказались. Но дело оказалось совсем не в бутылке.
- Ты почему из канторы побег сотворил? - спросил Судейкин.
- Да, да, пошто убежал? - поддержал Киндю Иван Нечаев. - Мы тебя выбрали! Обязан, значит, на должность встать.
- В протоколе-то у меня все записано, - добавил счетовод Зырин. - Разборчиво.
- Разорит он нас, Митька-то, всех разорит! - вступился в разговор и Жучок.
Евграф попробовал отшутиться:
- Мне Самовариха отсоветовала.
- Она не колхозница, дак и пусть сидит! - Счетовод даже матюгом завернул. Он поверил, что Евграф послушался Самовариху.
Поднялся шум. Евграф молчал, выслушивал каждого. Мужики упрекнули его гордостью, он не утерпел, начал оправдываться:
- Нет, у меня гордости нету! У меня одна обида на Микуленка, другая на Игнаху, и та обида побольше первой. И грамоты во мне не лишка! А ежели требуете вставать на должность, так встану! Пойду в утре к им! Мне от народу не бегать. Как скажете, так и сделаю…
- А мы уж все на собранье сказали!
- Литки, Анфимович, литки! С чего начнем-то, с жнитья или с озимового?
- С дегтю! - И Евграф ударил по столу всей пятерней, широкой, словно лопата. - С дегтю начнем, а дальше видно будет!
VIII
"Иди, Паска, иди… Не уставай! Твоя нога, моя хоба-ламба очень холос", - голос ненца как бы стихал и как бы исчезал, истаивая за спиной. Павел спал на ходу. Сон и горечь мешались в один сгусток. Глаза Павла были закрыты, он брел через четвертое поле. Кошмары сменяли один другого. Рассветные чибисы пищали, бросались, едва не касаясь крыльями. Какие лыжи? Он бредет босиком полевой росой… Поэтому и мерзнут ноги, Тришкины лыжи тут ни при чем. Хаживал Пашка и босиком по печорскому снегу. Без лыж хаживал по холодному Нарьян-Мару…
Чибисы тоскливо пищат, носятся прямо над головой, кидаются на него то слева, то справа. Что это? Четвертое поле… Пахали когда-то с Серегой… Погонялку парень искал, долго не мог найти. Куземкина Митьку выстегали, было будто вчера. Карько-то жив ли? Может, уже и нет мерина… Вон паренину надо пахать, навоз заваливать… А где он, навоз-то? Ни одной колыги не видно в четвертом поле. Эх, сколько гусей они с Тришкой переловили! Павлу мерещились гуси, но это белел в траве морковник. И серые одуванчики раскрывались с восходом солнышка. Роса ли сохнет на давно не бритых щеках? Больно уж солона роса…
Он сглотнул горькую горловую спазму. Может, и зря все? Нет, не зря! Жена шла с Дымовым под руку, это было ясно видно. Одно дело, когда идет под руку девка, другое дело, когда идет замужняя… Значит, забыла мужа, из памяти выкинула. Не посчиталась ни с детками, ни с церковною клятвой…
Павел сильно сжал свои поредевшие на Печоре зубы. Скулы его отвердели и сделались каменными. Он проснулся. Босые ноги вывели его на лесную дорогу, ведущую на покосы. Где же место, откуда был вывезен мельничный стояк? А вот эта пожня! Это тут росло чертово дерево! Лес расступился. Прочь, мимо… Жена и мельница сгубили Павла Рогова…
Он глотал и глотал горловую спазму, стараясь не думать о Вере Ивановне и своей судьбе, но мысли возвращались на прежнее место, сердце снова яростно начинало тюкать, и месть Акиму - бывшему другу - зарождалась и вызревала все яснее. Он найдет сегодня избушку дедка Никиты, найдет! Завтра ночью вернется в деревню, и, если Дымов появится около бани, он зарежет его! Вострый нож, Тришкин подарок, не подведет!
Боже милостивый, помоги… Тревожный сосновый шум нарастал вокруг. Выводок молодых рябчиков слетел из-под самых ног. Птицы скрылись в чапыжнике на еловых сучках, но один дурачок уселся низко на сосну. Совсем рядом, хоть рукой бери. Рябчик при движении человека прятался за ствол и вытягивал шею из-за укрытия. Словно дитя, играющее в прятки. С шагами человека он заслонялся стволом и пятился, но шею вытягивал, считая себя невидимым. Так прячутся за угол дома дети во время игры в галу. Павел на минуту забыл свое горе. Остановился. Рябчик следил за ним из-за ствола. Совсем еще не окрепший птенчик, едва выучился летать, а хитрит как большой. Кто, когда учил его прятаться, выглядывать из-за укрытия?
Шум лесных дерев шел широкой волной вместе с ветром, в этом шуме тревожно, пискляво кричала какая-то птица. Звучная дробь прошла над чащей, это дятел пробарабанил своим клювом. Где-то недалеко лисица лаяла, удаляясь от прохожего человека.
Лес с каждой саженью становился дичее и глуше. На дороге следы тележных колес совсем изошли на нет. Сюда уже не было ездока в летнюю пору ни за дровами, ни за скальём. Да и кто будет деготь гнать? Шибановский дегтярный завод в кустах над рекой давно бездействовал, одни ребятишки жгли там свои пожоги.
Павел вновь погрузился в свои тревоги… Вот с исчезающей тропки тяжело взлетела глухая тетёра. Покосные полянки больше не встретятся, дальше пойдут редкие вырубки, обросшие густыми малинниками, и снова глухие, густые, тревожные ельники. Обе ноги уже проколоты острыми еловыми сучками. Он промыл подошвы в пересыхающей, третьей по счету речке, но кровь на подошвах не останавливалась. Да, сюда уже не ездили конные. Где-то тут нужно сворачивать к урочищу, в котором рубили кряжи для мельницы. Но где он, тот отворот? Летом все выглядело по-другому. Лишь по мелким и незаметным приметам Павел узнал необходимое место. Силы покидали его от затяжного недоедания. Весь последний месяц он питался кое-как. Нога отдыхала в мягком сухом мху. Он шел, оставляя за собой кровавый след. Он хватал с черничников крупные синеватые ягоды, глотал чернику и слезы. Он думал, что скажет Никите Ивановичу, если найдет избушку. Не заблудиться бы… Как бы пригодились ему сейчас мужские ненецкие пимы, чтобы без опаски брести по сучкам! Эти острые, как шилья, сучки прятались под перинами мха и были опаснее всего, он проколол подошвы ног уже во многих местах. Где же делянка? И то сказать, когда возили мельничный лес, Павла не больно-то интересовала избушка, срубленная дедком Никитой. Он даже был тогда недоволен дедком. Зачем тратить время на избушку, если идут помочи? За один день надо было вывезти все дерева на мельничный сруб…
Он шел теперь в полузабытьи по нетронутым ельникам, с трудом перешагивая через падшие от ветролома и обросшие мхом стволы… Он потерял все ориентиры, старался по солнышку держаться нужного направления. Только солнце подымалось намного быстрее, чем казалось путнику. Полдень лишь мелькнул в сознании Павла. Солнце слишком быстро сделало свой полукруг. Пешеход как бы не замечал времени и также шел по кругу… Он слишком долго не мог осознать, что давно блуждает. Это блуждание он прерывал долгими остановками на черничниках. Ягоды утоляли жажду, но не голод.
Странно, что Павел не испугался того, что он заблудился! Может быть, и лучше, если он погибнет не в печорских мшистых и желто-зеленых мхах, а в родимом еловом лесу, среди непуганых рябчиков! Нет, надо идти… Что б ни случилось, а найти надо дедка Никиту!..
Тришкиным ножом срезал Павел нетолстую ветку крушины, сделал палку, чтобы опираться и ощупывать путь. Он уже несколько раз падал в мох, запнувшись на скрытых валежниках. Где, где же урочище?
Глухарь, клевавший чернику, поднялся рядом. Он перелетел тяжело, наполовину бежал. На здоровых и неуставших ногах его можно было догнать. Павел воспрянул, наблюдая за птицей. Глухарь удалялся дальше и дальше. Глухариный, еле заметный след в черничнике, где кормились эти птицы, постепенно переходил в настоящую птичью тропку, проделанную в густом ягоднике. Павел побрел по ней между кочек и завалов и вдруг наткнулся на крохотный осечок, сделанный из мелких сухих елочек, из прутьев и сушняку. Кто, кроме дедка, мог сделать этот явный загон, чтобы направлять птиц по определенному маршруту к ловушке! Осечок привел Павла к прыгуну. Дедков прыгун! Чей же еще? Конечно, ловушку для тетер насторожил дедко Никита, больше некому. Тонкий березовый шестик, не рубленный, а на корню, был дугой пригнут к земле. На самом его кончике привязана петля из конского волоса. Конечно, волос свит из хвоста Карька, не иначе! Петля разверстана на мху посредине искусно сделанного прохода в низеньком осеке, на глухариной тропе. Даже ягоды насыпаны для приманки. Если бы Павел не спугнул глухаря, птица непременно пошла бы в этот загончик, ступила бы прямо в петлю, и сработал бы хитрый прыгун. Дедко Никита насторожил, больше тут никого нет!
Павел ободрился и забыл на какое-то время свой волчий голод, проколотые подошвы ног и все остальное… Глухариная тропка вывела его к другой, едва заметной, но уже человеческой. "Ого-го-го!" - начал кричать Павел Рогов и прислушался. Но никто не ответил на таежный крик. Только ветер прошелся по еловым верхам, да зашелестели редкие, вечно не смолкающие осины. Нет, не отозвался дедко Никита Иванович на крик, может, он давно оглох…
След человеческий, вернее, едва заметные углубления во мху, вывели Павла на верховое морошковое болото. Оно было все усыпано морошкой, золото ягодное так и желтело повсюду. Павел накинулся на крупную, янтарную, уже кое-где переспевающую морошку, но солнце уже садилось… Сосновые ровные стволы отливали красной медью, они уходили далеко вдаль… Воздух на закате был до того свеж, целебен, что Павел во всем теле почуял бодрость. Здесь, на болоте, не было даже комарья, не то что оводов. Павел попробовал ухать по-бабьи, протяжней и громче. И вдруг далекий человеческий отзыв родился где-то в лесу. Павел пересилил голод, поднялся из ягодника и пошел на этот голос, поминутно ухая и прислушиваясь, чтобы не сбиться. Морошковое с черничником болото, усыпанное золотом выспевающих ягод, подсиненное черникой и голубикой, он покидал как во сне и с большим сожалением. Теперь он уже не сомневался, что найдет избушку Никиты Ивановича… Он шел на стариковский, все еще не слабеющий голос.
* * *
Крохотная лесная избушка, крытая на один скат берестой, неожиданно встала перед глазами.
- Дедо! - воскликнул Павел Рогов и замер. Никто не отозвался. - Дедушко, это я…
Небольшая дверца из тесаных сосновых плах наконец начала открываться, заскрипели деревянные, из березовых капов, петли, и сивая борода Никиты Ивановича появилась в притворе. Затем показался и сам дедко Никита…
Павел Рогов в три прыжка бросился к нему. Схватил в охапку сухое легкое стариковское тело…
- Дай-ко хоть перекреститься-то… Ты, что ли, Павло? Ну, ладно, ежели ты… Слава Богу.
- Дедушко… - Павел заплакал.
- Ну, ладно, ладно… Жив, так и слава Богу. Откуды? Садись вон на чурочку-то… А я уж хотел ложиться на ночь, чую, кричат в лесу…
Никита Иванович ничуть не постарел, только борода совсем побелела. Румянец просвечивал сквозь ее белизну.
- Заблудился я… - сказал Павел. - Голодный…
- Ох, ох, да ты и босиком вроде? - Дедко всплеснул руками. - Куды девалась обутка-то? Ноги в крове…
- Сапоги убрели куда-то без меня. - Павлу стало даже немножко весело. - Украли на станции…
- Господь с им, с этим плутом… Давай, залезай в избушку-то. Я тут - как Носопырь покойник, только у меня и орудьев, что одна деревянная кочерга… Каменка-то еле во ставу стоит, а теплая. Ну-ко, затопи. Вон берестинка на полу. Есть спички-ти? Я ведь берегу кажинную спичку… Беда, хлеба-то у меня нету! Одна соль… Да ведь ягоды-то не надобно и солить, оне и так… Зайца недавно изловил, подался в силок, ошкурил да и пек на камушках… Авось Господь простит за трехпалого… Серый совсем. Все равно бы волкам либо лисе на зуб попался. Заец-то… Ну, а ты откуда, давай рассказывай! Не видал ли Данила-то отца? Или на моего Ваньку, на твоего тестя, по случаю не наткнулся ли где? Не знаем, живы ли…
- В Печоре их не было. А я, дедушко, убежал из Печоры… Как твой заеч. Не знаю, попадусь ли на зуб здешней миличии. Ну, живым больше не дамся…
Павел отцепил от ремня Тришкин нож в кожаном кошельке, положил на крохотное волоковое окошечко.
- Нет, не дамся! Я их… - Он задохнулся от злобы, представляя широкий дымовский торс в атласной красной рубахе.
Дедко перекрестился, перебивая его:
- Господь с тобой! Очнись, чево говоришь… На наш век бесов хватит… Чем больше от комаров отмахиваешься, тем их больше копится. Не скрипи зубом-то, не скрипи, Пашка.
- Скажи, дедушко, чево делать-то?
- Терпеть надо… Я уж тебе и раньше говаривал… Христос терпел и нам велел… Перетерпишь, оне, кровососы-ти, сами отвалятся.
- Хватит ли кровушки нашей, ежели их досыта поить? Пока не напьются, не улетят… Нет, чево-то не то в писаниях…
… Павел горстями брал из дедковой корзины чернику и ел сквозь слезную горечь, и рассказывал, что видел ночью в Шибанихе. Дедко слушал, подкладывая в каменку сосновые коротенькие поленца. Дым от каменки уходил в чилисник под низкой крышей избушки. Никакого потолка в лесных избушках не делали. Зять с дедом сидели на полу, чтобы не задыхаться в дыму, на тесаных плахах, лежащих прямо на земле. Павел жадно ел вяленую зайчатину, пробуя не спешить, но получалась спешка. Когда пошло тепло от камней, дедко распахнул дверцу. Павел вылез наружу. Солнышко только село. Тишина вокруг стояла невероятная. Комары к ночи все-таки появились в бору, липли на шею и босые ноги. Серые сумерки ткали в лесу свою пелену, тревожный мрак выползал из окружающих избушку таежных дебрей.
- Дедушко, ты воду-то где берешь?
- Колодчик выкопан… Иди тропкой, там и чарка берестяная… Чай-то у меня давно кончился.
- Что, и зимой тут жить будешь? - шутливо спросил Павел, уходя искать колодчик. Он не слышал, что дедко ответил.
Павел попил воды из берестяной "чарки". Крякнул и огляделся. Избушка рублена была на скорую руку, то есть "в охряпку", однако дедко каждое бревнышко положил на мху. Тут можно было жить и зимой… Над берестяной крышей сосновый крест высотой с полсажени. Сковородником врублен в охлупное бревно, гвоздя не понадобилось. "Почему я сразу не заметил его? - подумалось Павлу. - Вроде часовенки…" Он опять забрался в избушку.
Усталость заняла место во всем теле. Дедко уложил его на сухой мох на широкие плахи во всю длину стены, укрыл какой-то одежкой. Павел заснул. Хотел потянуться во сне - ноги уперлись в стену… Засыпая, он не успел даже спросить, где ляжет сам дедко. "Наверно, прямо на полу… А завтре-то что? Надо идти в деревню, доставать сапоги, доставать хлеба. На одних ягодах, как глухарь, много ли проживешь?" Павел спал и уже не слышал, как молился дедко Никита, стоя на коленях перед небольшой иконкой Николая-угодника: "Царю Небесный, утешителю, душе истины! Иже везде сый и все исполняли, сокровище благих, жизни подателю, прииди и вселися в ны и очисти ны от всякия скверны, спаси блаже души наши…"