- Ну, так где гроши–то возьмёшь? Да и эти где взял, что есть, - не украл ли часом? Не ты ли хату Микулича спалил да деньгами его разжился? - повторил свой вопрос Старжевский. В его голосе послышалась угроза.
- Как можно? Нет, не я. Я в Ректе был. Я дома был, когда ночью пожар в Малой Зимнице занялся. А когда я наутро приехал, всё уже сгорело. Скопил я, десять лет копил - голодал, но копил. Это всё моя Г анна, - лепетал полумёртвый от страха Василь, уже готовый отказаться от своих мыслей о выкупе на свободу, лишь бы Старжевский оставил его в покое.
Ганна удивлённо взглянула на мужа, не понимая, куда тот клонит, упоминая её имя.
Василь, а вслед за ним и жена упали на колени и принялись умолять поверить им, что все деньги заработаны десятилетием напряжённого труда.
"Пожалуй, что не врут холопы", - подумал Старжевский. Как и предрекал Крюк, Старжевский послал людей разгребать пожарище в Малой Зимнице на следующий день после того, как в деревне побывал Василь Блин. Никому не доверяя, пан самолично следил за раскопками. К его огромной радости, удалось откопать под углями два жбана с золотыми и серебряными монетами, а это была треть той суммы, которую Старжевский запросил с Микулича за вольную для него и его семьи.
- Так откуда гроши у тебя завелись? Слышал я, что и серебро есть, и даже золота немного? - продолжал расспрашивать Старжевский.
- Это всё жёнка - Ганна. Её кто только не кличет бабой, если где роженица на сносях. И холопы, и мещане, и купцы в Пропойске. Даже у одного пана была…
- Помню я - сам ему советовал. Так ведь и у меня была. Но разве с того такие гроши заработаешь? - засомневался Старжевский. - Я, помнится, только пару золотых дал, да кабанчика в придачу. Холопы да мещане и столько не дадут. Да и купцы не разгонятся.
- По–разному бывает, - заверила Ганна, наконец сообразившая, куда клонит её муж. - А купцы так и вовсе одаривают. Один целый жбан серебра дал, да мы боялись кому сказать, чтобы не украли.
- Так ты хочешь сказать, что я тебе за то, что ты бабой была, мало дал? - прищурился Старжевский.
- Как же можно так и думать–то? Вы наш отец родной. Мы и так ваши. Купцы- то, да и мещане - чужие нам люди. И мы им чужие, вот и дают кто чего. А для вас мы и так всё должны делать. Да и где это было видано, чтобы пан своим же холопам целого кабана, да ещё и грошей дал?! Мы и так благодарны! - продолжала уверять Ганна.
- Хитрая ты баба! - строго сказал Старжевский и, глядя сверху вниз на всё ещё стоявших на коленях Василя и Ганну, спросил: - Так говоришь, много где и у кого бабой была? Оттого и гроши?
- Оттого! Ей - Богу, оттого! Ну и родило у нас на поле всё, с Божьей помощью, хорошо. Василь немало жита и овса продал. Да и в долг бобылям давали. Известное дело - не без выгоды.
Это была неправда - Блины вообще не любили ничем делиться с более бедными односельчанами, чтобы не рисковать, а если что и давали, то без процентов, но теперь нужно было врать, чтобы как–то пояснить происхождение денег.
Услыхав про "выгоду", Старжевский презрительно ухмыльнулся и заметил:
- Я всегда говорил - дай вам волю, так холоп с холопа ещё больше сдерёт, чем взял бы самый жадный пан!
- Ваша правда! - охотно подтвердил Василь, подумав, что такого жестокого и беспощадного человека, каким был Старжевский при взыскании долгов, ещё нужно было поискать.
- А бабой везде была, - продолжала пояснять Г анна. - И в Ректе, и в Малой Зимнице, и в Большой Зимнице, и в Журавичах, и в Довске, и в Кульшичах, и в Ржавке. И в самом Пропойске меня все знают. И у панов, и у купцов была. Разве что у самого чёрта только не была!
При последних словах Старжевский, которому стала надоедать похвальба холопки, сердито нахмурился.
- Ой, да что это я чёрта вспоминаю?! Да пусть у меня язык отсохнет или глаз за это вылезет, что я в доме у ясновельможного пана такие слова говорю! - Ганна демонстративно зажала рукой рот, всем своим видом показывая, что она сожалеет о допущенной оплошности.
"И чего это я раскудахталась, как квочка! Ещё, чего доброго, осерчает Старжевский да в шею нас!" - испугалась Ганна.
Недовольный Василь незаметно ткнул жену в бок.
Старжевский внимательно посмотрел Ганне в глаза:
- Левый глаз или правый?
Ганна вопросительно посмотрела на пана, не понимая смысла вопроса.
- Я говорю - левый глаз или правый пусть вылезет у тебя? - недобро усмехнулся Старжевский.
- Как пан скажет, - растерянно пробормотала Г анна.
Ни слова не говоря, Старжевский пошёл к дверям, ведущим из передней в его покои, остановился у самого порога и, оглянувшись на стоящих на коленях Василя и Ганну, твёрдо подытожил:
- Если за месяц соберёшь все деньги - получишь вольную. Соберёшь завтра - приноси завтра.
Открыв двери, Старжевский, больше не глядя на гостей, скрылся в своих покоях.
Вечером, обнаружив в углу очередной мешок с ячменём, Ганна изжарила из купленных накануне яиц яичницу для хута и приготовилась нести наверх.
- Ничего - скоро своих кур заведём! Выкупимся и заживём как люди! - заметил Василь, который знал о хуте по рассказам жены, но сам его ещё ни разу не видел.
- Хут, хут, иди сюда, дам яеченьку–обораченьку! - позвала хута условленной фразой Ганна и собралась уже спускаться вниз, но тут её окликнул хорошо знакомый голос.
- Постой, - казалось, что хут появился на груде мешков просто так, из воздуха. - Завтра тебя позовут бабой. Дитя родится. Всё сделай как знаешь, только не бери золота, если предложат, - бери одно серебро. И ещё - заметишь что странное, не подавай виду. И ничего не трогай, тогда всё будет хорошо.
- А кто позовёт? Куда? Чего не трогать?
Хут ничего не ответил и лишь широко раскрыл рот, в который тут же перекочевала по воздуху яичница.
- Так кто позовёт? Я ничего не поняла, - развела руками Ганна.
- Не трогай того, чего тебе не нужно, и не суй нос, куда не просят. Да и в гостях меру знай - погостишь и домой. Хотя. Делай как знаешь. Вас, баб, учить - только зря время тратить! - хут проглотил яичницу, вытер рукой рот и, довольно крякнув, неожиданно исчез, словно растворился в воздухе.
Наутро, едва успело взойти солнце, приехал на тарантасе эконом Старжевского и тут же потребовал, чтобы Г анна собиралась и ехала с ним в имение к пану.
- Зачем же такая спешка - мы только вчера у него были? - удивился Василь, испугавшись, что Старжевский передумал или же решил изменить условия выкупа.
- То не вашего, холопьего, ума дело! - поначалу возразил эконом, но потом, вспомнив, что у Блинов водятся деньги и не сегодня–завтра Старжевский отпустит их за выкуп на волю, смягчился: - Чего всполошились - какой–то пан из–под самого Могилёва к Старжевскому приехал. Дескать, говорит, хочу к себе забрать на пару недель Ганну Блиниху - моей жене рожать скоро, а лучшей бабы не найти, - и, взглянув на удивлённую Блиниху, добавил: - Ну, чего глазами хлопаешь - быстрее собирайся! Пан богатый - не обидит! Так и сказал Старжевскому.
Наскоро собравшись, Ганна поцеловала детей, отвела в сторону Василя и напомнила про яичницу и хута, перекрестилась и уже из тарантаса с довольным видом крикнула вышедшему её провожать Василю:
- Говорила же - у кого я только не была бабой?! У самого только чёрта не была! Под самым Могилёвом про меня слыхали - вон откуда паны за мной едут!
- Опять ты чёрта поминаешь! Мало тебе вчерашнего - не мели языком почём зря, глупая баба! - в сердцах крикнул ей Василь.
Но Ганна толком ничего не расслышала - эконом хлестнул пару лошадей, и тарантас покатил в имение.
Пан Перчшинский, как его представил Старжевский, и в самом деле оказался очень богатым. В Могилёв ехали в самом настоящем, украшенном золотом, просторном экипаже, который везла шестёрка породистых вороных лошадей, запряжённых в серебряную сбрую. На козлах сидел самый настоящий кучер в ливрее, а по бокам экипажа скакали по три вооружённых ружьями гайдука с каждой стороны дороги. В самом экипаже, который напоминал Ганне скорее комнату, сидел Перчшинский, его старший сын и, напротив панов, у передней стенки спиной к кучеру - сама Ганна.
Стояла самая распутица, и хоть зима была и малоснежной, но дорога оказалась разбита и покрыта лужами из грязи и снежной крошки. Тем не менее экипаж, к удивлению Ганны, ни разу не застрял по–настоящему. Едва только кони начинали вязнуть, кучер залихватски свистел, рассекал воздух длинной пугой и экипаж рывком выскакивал из трясины и двигался дальше.
- Добрые у вас кони, и кучер добрый! - восхищённо заметила Ганна, которая не смогла сдержать эмоций после того, как карета преодолела особенно большую лужу.
Перчшинский лишь едва заметно улыбнулся, не удостоив Блиниху ответом, а молодой панич самодовольно кивнул:
- У нас всё такое - и дом, и экипаж, и кони!
- Я и говорю. Я таких отродясь не видывала! - рассыпалась в похвалах Ганна.
Впрочем, она и в самом деле была поражена роскошью экипажа - ей непременно казалось, что в таких каретах ездят только цари, короли и самые богатые шляхтичи. А раз так, то Перчшинский был птицей самого высокого полёта и Ганне светило немалое вознаграждение, если роды пройдут удачно. Конечно, всё могло быть и не таким радужным - в противном случае Ганне было бы несдобровать, но пока она гнала от себя мысли о возможных неудачных родах. К тому же успела выяснить у молодого панича, которому едва исполнилось восемнадцать, что для панны роды должны были быть уже пятыми, а четверо предыдущих были удачными. Всегда самыми опасными бывали первые роды, а тут Ганна, уверенная в своём опыте, рассчитывала на благополучный исход.
Молодой панич, в отличие от своего сурового и молчаливого отца, явно тяготился однообразием долгой дороги и успел рассказать Ганне и о себе самом, и о родовом поместье Перчшинских под Могилёвом.
- Наш род Перчшинских - один из самых древних шляхетских родов. Мы самому Сигизмунду Ягайле приходились родственниками. Во мне течёт королевская кровь! - пояснял Ганне заносчивый панич. - Гордись, хлопка, что ты к такому шляхетству едешь. На таких, как наш род, вся Речь Посполитая стояла!
"И вправду люди говорят, что нет на свете никого заносчивей и гонорливее ляхов, особенно шляхетского рода. Отец–то его молчит - наверное, не считает нужным со мной разговаривать", - думала Ганна, слушая похвальбу юного шляхтича.
Не доезжая до Могилёва, свернули в сторону. Где–то через час путники, наконец, въехали в имение, поразившее Г анну ещё больше, чем экипаж. Огромный, белокаменный трёхэтажный особняк, казалось, совершенно подавлял собой все окружающие постройки и в самом деле мог соперничать с самыми лучшими поместьями. Тут же появилось множество дворни. Замелькали факела. Одни распрягали лошадей, другие таскали вещи приехавших господ. Один из дворовых, выделявшийся среди других густой чёрной бородой, повёл Ганну в специально отведённый для неё деревянный флигель.
Не успела она ещё как следует отдохнуть, как за ней пришёл всё тот же чернобородый и повёл её в особняк.
- Богатый твой пан. Я таких домов–дворцов ещё и не видывала! - заметила Ганна, пытаясь разговорить своего проводника.
Но тот хранил угрюмое молчание. Отблески факела, который он держал в правой руке для освещения пути, придавали лицу дворового странное и недоброе выражение.
- Что, панна уже рожать надумала? Что за спешка? - не унималась Г анна.
Но чернобородый лишь отмахнулся и едва слышно процедил сквозь зубы:
- Велено привести. Пан сам скажет.
Чернобородый остался у входа, а дальше к пану по широкой лестнице на второй этаж Г анну повёл лакей в ливрее, похожей на ту, какая была на кучере, правившем экипажем. Вокруг на стенах горело множество свечей, но они не могли полностью разогнать тьму и в просторных залах царил полумрак.
Перчшинский сидел в большом широком кресле спиной к двери посреди огромного зала. Лакей закрыл за вошедшей Ганой двери и исчез.
- Пришла? - не оборачиваясь, спросил Перчшинский.
- Пришла, ясновельможный пан, - ответила Г анна.
Перчшинский поднялся с кресла, подошёл к Ганне и пристально посмотрел ей в глаза. Что–то в его взгляде было необычным, но что именно - Ганна не могла понять. Блинихе стало не по себе.
- Как ясновельможная пани? Надо бы мне её посмотреть, раз уж вы меня, а не докторов привезли.
- Скоро полночь. В полночь всё и начнётся, - сказал Перчшинский, как будто бы и в самом деле знал время начала родов, и, заметив недоумение, написанное на лице у Г анны, добавил: - Если сделаешь всё как надо - награжу. А если нет.
Перчшинский неожиданно умолк и внимательно взглянул на Ганну, а затем добавил:
- Ты сделаешь. Я знаю.
- Я постараюсь, - ответила Ганна и поклонилась.
- Иди за мной! - решительно сказал Перчшинский. - Пора к пани.
Роды выдались тяжёлыми. Ганна уже не надеялась на успех, но, в конце концов, после долгих мучений удалось извлечь на свет младенца. Тот не хотел кричать, и Ганна тут же по обыкновению резко хлопнула его по ещё мокрой попке. Младенец истошно взвизгнул, и только тут Блиниха поняла, что самое страшное и сложное и для неё, и для роженицы уже позади.
Вот уже неделю жила Ганна в имении Перчшинских. Сам пан, как и обещал, принял её по–королевски - с самого первого утра после удачных родов Г анну кормили так, как она никогда не ела в своей жизни - самые разные виды дичи, неви- данные заморские фрукты. В обед вместе с едой чернобородый крестьянин приносил и стакан вкусного красного вина. Перчшинский попросил Блиниху пожить первое время у него, чтобы при необходимости присмотреть за новорожденным и самой панной.
Жизнь в имении тем временем текла своим чередом. Ганна часто из окна видела старого Перчшинского - он ежедневно лично проверял, как идут работы во дворе. На кого–то покрикивал, а пару раз на её глазах хлёстко стеганул нагайкой по спине провинившегося, на его взгляд, мужичка. Поначалу Ганна решила, что ей показалось, но потом она убедилась, что у пана не всё в порядке с глазами - он носил с собой какую–то мазь в небольшой зелёной склянке и днём иногда тёр ею себе веки. У Блинихи и у самой слезились глаза, и она была бы не прочь опробовать мазь пана на себе, но боялась сказать ему об этом открыто. Пока, наконец, не подвернулся неожиданный удобный случай.
Перчшинский как–то раз поднялся на крыльцо флигеля, но не стал входить внутрь, а достав из кармана склянку с мазью, намазал веки. Ганна осторожно наблюдала за паном из окна. Возле главного входа послышался какой–то шум, и Перчшинский, машинально поставив склянку с мазью на перила крыльца, пошёл узнать, что там случилось. Про склянку он так и не вспомнил и пошёл проверять, как идут работы в конюшне. Убедившись, что Перчшинский скрылся в конюшне, Ганна быстро выскочила на крыльцо, закрыла собой склянку, открыла крышку, макнула внутрь пальцем и поднесла к лицу. Мазь на ощупь была похожа на обычное коровье масло, по цвету была чуть зеленоватой и пахла можжевельником. Ганна быстро помазала правое веко и хотела сделать то же с левым, но в этот момент послышался недовольный голос Перчшинского, отчитывающего за какую–то провинность конюха. Блиниха поставила склянку на перила и юркнула внутрь флигеля. Сделала она это как раз вовремя, потому что Перчшинский вышел из конюшни и направился прямо к флигелю. Ганна хотела подсмотреть в окно, что будет дальше, но испугалась, что её заметят, и скрылась в глубине комнаты.
Дальнейшее она уже не видела, опасаясь попасться пану на глаза. Перчшинский внимательно оглядел крыльцо и, увидев стоящую на перилах склянку, удовлетворённо цокнул языком, быстро спрятал мазь в карман и, посмотрев на дверь флигеля, пошёл в свои покои.
Боль в глазах у Блинихи и в самом деле прошла. Но вместе с облегчением появилось новое, странное чувство. Всё вокруг оставалось прежним и вместе с тем менялось каким–то странным, необъяснимым образом. Её деревянная койка оставалась как бы прежней и одновременно с этим каким–то иным, новым зрением Блиниха вместо перин и одеяла видела теперь волчьи и козьи шкуры.
В дверь постучали и на пороге появился чернобородый крестьянин, который принёс ужин. В его облике, словно сквозь какую–то дымку, Ганна теперь отчётливо видела жуткие и неприятные черты - лицо исказилось, появилось ещё больше волос, широкий нос расплылся так, что превратился в самое обыкновенное рыло. Давно нечёсаные волосы на макушке сплелись в два небольших рога.
"Господи, да ведь это чёрт!" - испуганно подумала Блиниха и сделала шаг назад.
- Ты чего это? - удивлённо спросил чернобородый.
"Истинный чёрт!" - убедилась Ганна и, стараясь не подавать вида, притворно возмутилась:
- Прёшь чуть ли не на меня, вот и посторонилась.
Чернобородый поставил на стол принесённый ужин и молча вышел.
Проследив за ним в окно, Ганна отчётливо увидела висящий сзади голый, с небольшой кисточкой в самом конце хвост.
- Ну и образина! Так и есть - чёрт. А ну, выйду я на улицу. - Г анна осеклась на полуслове, взглянув на принесённый ей ужин.
На блюдах лежали окровавленные собачьи лапы и лошадиные кости. Рядом - горка желудей. В принесённом стакане вместо вина виднелась красная, ещё свежая, не успевшая загустеть то ли свиная, то ли ещё чья–то кровь.
Ганна зажмурилась, пытаясь избавиться от наваждения, некоторое время постояла с закрытыми глазами, наконец, попыталась осторожно открыть левый. На столе стояла самая обычная еда - искусно приготовленная, румяная дичь и неизвестно как сохранившиеся до весны яблоки и груши. Но стоило Блинихе приоткрыть правый, как тут же она вновь увидела собачьи лапы, лошадиные кости и горку желудей вместо фруктов. Закрыв правый глаз, Блиниха видела обычный стол, открыв - прежнее наваждение. "Да это не простая мазь, если она позволяет видеть то, что не всем положено видеть и знать, - рассуждала про себя Ганна. - В поганое место я попала - знать, и этот Перчшинский пан не простой, сильно с нечистой силой спутался. Надо мне отсюда завтра же выбираться, от лиха подальше".
Ужин не лез в рот, но Ганна, чтобы не вызывать подозрений, когда стемнело, незаметно выплеснула содержимое стакана за крыльцо, а дичь или то, что ею только казалось, скормила бродившим неподалёку собакам. Закрыв правый глаз, она съела два яблока и грушу и, открыв глаз снова, увидела, что горка желудей стала совсем маленькой.
Проснувшись с восходом солнца, Ганна вышла во двор. Теперь всё было совсем иным - по двору сновали не крестьяне, а черти с рожками и свиными рылами. Сам же роскошный особняк был скорее похож на огромный сарай, сложенный из чёрных промасленных брёвен. Стоило Блинихе закрыть правый глаз, как перед ней была прежняя картина.
- Что - во двор погулять вышла? - раздался позади Г анны знакомый молодой голос.
Блиниха обернулась и увидела позади себя панича. У него было такое же мерзкое поросячье рыло, а из–под волос торчали небольшие жёлтые рожки.
- Да вот - домой тянет. Загостилась я у вас. Может, уже отпустите, - Ганна старалась ничем не выдать своего волнения. - Попросили бы вы своего отца, а то мне боязно - уж очень строг.
- Мы, Перчшинские, такие - никому спуску не даём, - ухмыльнулся панич- чёрт. - Ну да ладно, я спрошу. Будь здесь - я слышал, что отец тебя и сам собирается отпускать.
- Слава тебе, Господи! - перекрестилась Ганна.
Панич поморщился и пошёл к отцу.