Никто на деревне не помнил, откуда пришла в их места ведьма. Старики говорили, что еще их деды помнили, что жила она в своем лесу всегда.
А на ведьму в последнее время воспоминания нахлынули. Стареть, что ли, стала. Только как задумается, бывало, тихим зимним вечером, так и бегут перед глазами картины древнего прошлого.
Она и сама не знала, как очутилась в этой избушке. Сколько помнила себя, столько жила здесь. И всегда одна. Точнее сказать, одинока. Потому как, до поры – до времени, присутствовали в избушке невидимые слуги. Они ее ребенком купали, кормили, в медвежьи шкуры укутывали. Никогда не видела ведьма чьи-то руки, никто никогда с ней не заговаривал. Да только вдруг появлялись в детской голове мысли недетские, знания чужие. Появлялись, на мгновение удивляли, пугали временами да скоро устраивались поудобнее, и оказывались кстати как свои собственные, всегда бывшие.
Так узнала она о существовании людей по-соседству, о том, как устроены у них тела, а как души, как лечить их болезни и страдания, каким словом утешить в горести. Узнала она уже тогда, в раннем детстве, и свою судьбу, так же как любую другую судьбу могла заранее увидеть. С детства было ей известно, что будет она стремиться к людям, но они ее не примут. Что в ее избушке ни один добрый молодец приют найдет, да только ее судьбою они не станут. Что много добра она людям сделает, но любить ее за это не будут. Что будет она жить жизнью одинокою и горькою, пока не придет в ее жизнь Свет. А вот что дальше будет, никак рассмотреть не могла. Ни лица того, кто Свет принесет, не видела, ни имени не слышала.
Правдой, пришедшей из ниоткуда, поселилась в ее душе вера в то, что она никогда не бывает одна в этом странном мире. Присутствует рядом, неразлучно Тот, Кто все это придумал. И Этот Некто – добрый и любящий. И вера эта освещала ей дорогу в ночном лесу и не давала почувствовать себя одинокой. Еще маленькой девочкой научилась она главному правилу, которому следовала потом всю свою длинную жизнь: "Если Он любит меня, то я должна любить людей". Тогда, в детстве, она не могла объяснить почему, а потом это стало истиной, частью ее осознания себя, и в объяснении уже не нуждалось.
Так и жила ведьма век за веком. Любила тех, кто от нее отворачивался, и ждала того, кто не спешил прийти.
Год за годом, десяток за десятком – время шло. Ведьме жить было не скучно, всегда было чем заняться. Люди болели, воевали, женились, умирали, и всегда в горе им оказывалась нужной лесная отшельница. А в минуты тишины продолжали приходить в голову чужие мысли, которые, быстро обжившись, становились своими. Привыкла ведьма делиться ими с деревьями в лесу. И было у ее голоса такое волшебное действие, что все, что она говорила, деревья запоминали. И как бы потом люди то дерево ни использовали, мудрость ведьмина им передавалась. Один – печку стопит и услышит в треске огня ответ на свой вопрос, другой – на столешницу деревянную усталую голову склонит и просыпается помудревшим на годы. Ребятишки из сосновой коры лодочек понаделали, вниз по реке пустили и увидели страны дальние, моря забугорные.
Но и отшельнику, и мудрецу иногда нужны дружеские глаза. А наша ведьма, кроме грустных своих глаз, отраженных озерною водой, других глаз не встречала. Разве ж человек ведьме в глаза станет смотреть…
И со временем стала ведьма думать, что просто так люди ни от кого не отворачиваются. Значит, и вправду она старая да страшная, злая да опасная. И руки в озерной воде, наверно, не до чиста отмыты, и лицо росой не до светла умыто. Еще прочнее закрылась она в своей избушке, с большой неохотой двери открывала. Люди почувствовали ее отчуждение, реже за помощью обращаться стали. Да и век пришел новый, образованный, деревни уж городами стали, в них больницы появились, врачи с лекарствами. Забыли постепенно люди о ведьме с ее травками да заговорами.
Поняла ведьма, что кончился ее век. Пора уходить. Стала смерти ждать, а та не торопится, тоже отворачивается от входа в лесную избушку. Грустно лесной отшельнице. Ни людям не нужна, ни смерти не пригожа. Уж стало ей казаться, что и Тот, кто всегда рядом, любящим взглядом греет, отвернулся от нее и забыл.
Долго так тянулось. Ни год, ни век, а долгое всегда. Только однажды не выдержала ведьма, вышла на крутой берег реки и закричала:
– Я не могу больше быть одна! Приди ко мне, долгожданный, судьбой обещанный. Принеси Свет и проводи со Светом да с миром в последний путь.
Покричала, поплакала да домой пошла. Входит в избушку, а там чужой. Ох… да чужой ли? Сидит за столом, светится, лица не разглядеть.
– Пришел? Долго же я ждала тебя…
– Пришел. Нельзя было раньше.
И не говорили больше. Не нужны слова. Кажется, будто никогда не разлучались. Еще с тех пор, как придумала она себе друга неразлучного в своем далеком одиноком детстве, так с тех пор и жили рука в руке. Да, именно так, держась за руки, стали они жить в избушке вместе. Много разговоров было. В основном-то ведьма говорила, намолчалась за долгую жизнь. О мудростях своих забыла, заговоры да отвары из головы вылетели, как девчонка малая, нарадоваться не может, что друга обрела.
Стали они понемногу в город выходить. Как жили, так и выходили, рук не разнимая. Люди их неприветливо приняли. Вот еще. Была одна отшельница лесная, всем вокруг как бельмо на глазу, теперь их двое стало. Чужие, чуждые…
Ведьма мучилась, в комок сжималась, отказывалась из избушки выходить. Да только ее новый друг будто и не чувствовал колких да косых взглядов. Все тянул ее в люди да старое правило напоминал. "Тот, кто придумал все это, любит тебя, значит, ты должна любить людей".
– Но как же мне любить их? Ведь они не отвечают мне любовью! Да и Тот… Я не чувствую больше его любящего присутствия в моей жизни. Разве должна я следовать старому правилу, если Он уже не любит меня. Не любит меня… ТАКУЮ.
– А ты посмотри Ему в глаза, протяни руки…
– Нет! Не протяну руки – мне страшно, не посмотрю в глаза – боюсь увидеть в них, что разочаровала Его окончательно, что ТАКАЯ я не нужна Ему.
– Какая – такая?
– Не станут люди зря отворачиваться. Не отводили бы глаз от моего лица – не будь оно гадким, не прятали бы рук от рукопожатия – не будь мои руки грязны!
– А хочешь ли ты смотреть смело в глаза Ему, а значит, и людям, протянуть Ему раскрытую ладонь и пожать руки всем Его детям?
– Хочу, – зарыдала горько ведьма, – но это невозможно… Я слишком плохая.
Новый друг взял ее за руку, как маленькую, несмышленую девочку, и повел, слепую от слез, по незнакомым ей ранее лесным дорогам. Шли они ни долго – ни коротко, в мгновение одно, длиннее жизни тянувшееся, пришли на луг широкий. Никогда не была тут ведьма, только показалось ей это место с детства родным и знакомым.
– Протяни руки, посмотри в глаза.
– Нет, – еще крепче зажмурилась, – не могу, увижу я в Его глазах разочарование и умру. А мне нельзя сейчас умирать. Мне еще исправиться надо. Нельзя мне к Нему плохой прийти.
Взял ее друг снова за руку и дальше повел. Пришли они на берег серебристой реки.
– Протяни руки, взгляни в глаза!
– Нет, не могу, – кричит, бьется ведьма, – увижу я, что не принимает меня такой и умру, а мне нельзя умирать, пока я не исправилась.
Вздохнул ее друг горько, взял ее снова за руку и дальше повел.
Пришли они к водопаду хрустальному. Подумалось ведьме, что в водах этих прозрачных могла бы она отмыть грязь со своего лица, с рук своих и с души. Подошла ближе к струям и увидела в них свое отражение. Лицо ее было светлым, руки чистыми, а душа праведной.
– Протяни руки, взгляни в глаза!
Несмело подняла глаза вверх ведьма, и… нет, конечно, ничего она там не увидела. Но почувствовала ласковое тепло, тихий ветерок отцовской рукой растрепал ее волосы, и почудилась нежность любящего взгляда, как когда-то давно в детстве. Она протянула вверх правую руку, и показалось ей, что ладони касается родная, самая надежная и приветливая рука.
– Скажи это…
– Я не смею…
– Скажи, не бойся. Тут ты так близко… когда еще будет такая возможность, скажи.
– Нет, постой… прежде объясни, кто ты?
– А ты разве не поняла? Я…
– Ангел – выдохнули они одновременно.
– Я – твой Ангел-хранитель. Не бойся. Я всегда был рядом, но не мог показаться, пока ты не была готова. Теперь я всегда буду рядом, всегда буду держать тебя за руку. Не бойся, малышка, скажи это!
Ведьма подняла глаза в небо и сказала шепотом:
– Я люблю тебя, Отец. Я часто теряюсь, прошу тебя, присматривай за мной. И еще… пожалуйста, оставь мне моего Ангела.
Ответом ей было радостное ощущение, что ее слышат, любят и понимают.
Когда Ведьма с Ангелом вернулись в избушку, была уже глубокая ночь.
– Ты заметил, как светло в лесу, несмотря на поздний час?
– Это Его подарок тебе, – улыбнулся Ангел, – ты же пожаловалась, что часто теряешься. Он дал тебе Фонарик своей Любви. Он теперь навсегда в твоем сердце. Фонарик будет освещать тебе Путь, а тем, кто вокруг тебя, – Жизнь.
Когда слабость побеждает
Они были очень разные. Он – мягкий, легко поддающийся любому влиянию, как перышко на ветру, легко соглашающийся с любым доводом. Когда был неправ, просил прощения, когда боялся ее гнева, легко врал. Ласковый и нежный, страдал от повышенного тона. Талантливый и изобретательный, настолько невнимателен к мелочам, что проваливал любой проект, за который брался. Преданный и любящий пассивной, бездеятельной любовью.
И Она – резкая и жесткая, берущая на себя ответственность за все. Уверенная в своей силе и сочувствующая любой слабости. Незнающая ласковых слов, но требовательная к себе и окружающим. В ее лексиконе не было "могу", а только "надо". Она не любила, но считала себя обязанной заботиться, понимать, принимать, давать, поддерживать и согревать.
Такой была их семейная жизнь. Она готовностью своею к преодолению притягивала в нее препятствия. Он готовностью своей к провалу благополучно вляпывался в неприятности всякий раз. Они были неразделимы и взаимодополняемы.
Она рвалась вверх и тянула его за собой. Ее несокрушимой силы хватало на двоих. Глазами женской мудрости видела Она, что препятствия – на земле, стоит приподняться над ними – и увидишь просторы свободы и безграничности. И Она взлетала. Взлетала и падала, и снова взлетала. Разбивалась в кровь, но залечивала сломанные крылья и взлетала вновь. А Он, вцепившись в любимую мертвой хваткой, с верой в их неразлучность, взлетал и падал с нею вместе.
Однажды, приготовившись к очередному полету, Она решила все, что может помешать ей лететь, оставить на земле. В куче ненужного барахла остались неуверенность, страх, самоуничижение, обиды, чувство вины, чужие убеждения… и Он… Это привело ее в ужас… Как же так? Ведь они вместе, неразлучимы, "в горе и в радости"… Жизнь прожита вместе, дочь, воспоминания, преодоления… Столько дорог пройдено вместе… Как же так, спрашивала она себя раз за разом. Как же ответственность друг за друга? Как же общее дыхание инь и ян?
Мысли не давали покоя, и привычным жестом она включила радио, чтобы заглушить, забить эту журчащую в мозгу боль.
"Муж и жена – одно целое, разделенное на две половины с единственной целью, чтобы эта целостность была осознанной. Но у каждой половины есть свое собственное, суверенное право свободного выбора. И если твоя половина выбирает болото, ты обязан понять и уважать ее выбор, но не обязан принимать его для себя. Когда одна половина выбирает тонуть, а вторая – лететь – это катастрофа, кровавая операция на живом теле, без наркоза. Это всегда смертельный риск, но иногда он спасает жизнь. Ты имеешь право выбрать жизнь, даже если половина тебя выбрала смерть", – говорил голос неизвестного лектора.
И Она решила резать. Оставила его, окруженного бедами и неудачами, провалами и неуспехами, посмотрела сочувственно в последний раз, вспомнив об ответственности, которую взяла на себя много лет назад, выходя за него замуж, вытащила из шкафа белоснежные, постиранные и отглаженные, почти неиспользованные его крылья, положила рядом и взлетела, зажмурив полные слез глаза.
А взлетая, услышала, как он обращается к дочери, сильной, жесткой и уверенной в своей несокрушимой силе, совсем как мать: "У меня никого нет, кроме тебя, мама оставила меня, я не понимаю за что, ты одна у меня осталась"… и увидела в глазах, похожих на ее, как отражение в зеркале, осуждение… И подломились крылья в полете… Тяжесть боли детеныша своего Она не смогла поднять на своих мощных крыльях.
Он своей слабостью победил ее силу.
Складывая перышко к перышку сломанные снова крылья, думала она о бескрайнем небе, о песне ветра и силе солнечного света, о смраде болота, пронизывающем холоде пещеры и о праве выбора. О силе слабости и хрупкости силы. О судьбе своей сильной и доброй дочери. Уже сейчас, в юности, учится она жалеть слабого, любить зависимого. Кого выберет она в спутники через годы?
Она подошла к девочке, обняла ее за напряженные недоверием плечи и сказала:
– Мы любим людей не за то, что они хороши или плохи, сильны или слабы, не за выборы их и не за решения. Мы любим ни за что, а потому, что не можем не любить. Но любя, ты не обязана всегда делать тот же выбор, как тот, кого ты любишь, дочка. Ты выросла, у тебя сильные крылья. Только тебе выбирать, как использовать их. Ты видела пещеру, знай же, что есть еще и небо.
Дочь недоверчиво взглянула ввысь, повела крепкими своими молодыми плечами, взмахнула крыльями и взлетела. Юное ее неопытное сердце металось между восторгом полета и хохочущей в небе матерью, и поникнувшим на берегу привычного и понятного болота отцом. Она взлетала и возвращалась, прижималась к сжавшемуся от холода и одиночества мужчине, и, не выдержав духоты и смрада, взмывала ввысь, к теплому солнцу, игривому ветру и парящей с горящими глазами женщине.
А Она, выбрав жить любой ценою, замирая сердцем, смотрела на девочку и ждала… Решит ли она оторваться от того, кто, имея крылья, выбирает холодную пещеру на берегу болота. Или все-таки слабость победит силу, и девочка выберет остаться сиделкой при здоровом, но сломленном отце. Или он все-таки сможет, однажды сможет все-таки взлететь, не ради их любви уже, но ради связи с дочерью… Или силы духа его и белизны крыльев хватит хотя бы на то, чтобы отпустить юное сердце на свободу…
Она смотрела и ждала. В мыслях мелькнуло на минуту: "Он не знает своего выбора, надо сказать ему, помочь". Но Она знала, что Он ответит, к сожалению, знала… "Я верю, я могу полететь", скажет Он, пряча крылья в шкаф…
Гор
Запах страха поверженной жертвы возбуждал до дрожи. Не было уже необходимости добивать этого полумертвого от ужаса великана. Но остановиться Гор уже не мог. Оскалив зубы, он с наслаждением вонзил кривой нож в грудь врага, развернул широким движением. Волна горячего возбуждения прошла по телу, слившись обжигающим озером внизу живота, заставив скрипнуть зубами, подавляя сладостный стон, при звуке ломающихся ребер. Он снял перчатку и запустил руку в теплую, пульсирующую еще рану, резким движением выдрал живое сердце и впился в него зубами, как в губы сопротивляющейся женщины, испытывая то же сумасшедшее, до дрожи доводящее, клокочущее в теле желание.
В кабак он вошел, не остыв еще до конца от возбуждения, с горящими глазами, с медленно застывающей на губах кровью. Притянул к себе резким движением властелина, пытающуюся протиснуться мимо служанку. Ощущение мягкого, податливого тела в руках вызвало воспоминание о вздрагивающем на ладони сердце. Зрачки девушки замерцали темнотой, губы набухли, невозможно было не почувствовать звериной силы этого огромного мужчины с диким, окровавленным оскалом.
– Принеси вина и мяса и будь рядом, я возьму тебя после ужина, – прорычал Гор и оттолкнул разомлевшую красотку.
Гости посматривали в его сторону с опаской и интересом. Все знали, как опасно попадаться под руку рассерженному Гору, но также знали они, что после битвы и чаши, на время, становился он мягким и покладистым, как ребенок. И в это время отступал на миг жестокий наемник и появлялся красавец-менестрель.
Как уживались две этих, таких разных, личины в одном человеке, никто и никогда не понимал. Да и некому было задуматься над таким вопросом. Народ в соседних деревнях жил все больше простой и неученый. Было им достаточно того, что знали: нужно опасаться Гора угрюмого, с погасшим взглядом и опущенными плечами, а к Гору с горящими после драки глазами, с чашей вина в руке можно обращаться с любой просьбой. Ни в деньгах, ни в защите, ни в песнях отказу не будет.
Хозяин кабака сам принес заказ гостю, поставил кувшин с вином, чашу, поднос с сочащимися кровью кусками плохо прожаренного мяса. А когда увидел, что утолил Гор голод, и первый кувшин опустел, поднес к столу гитару и тихо отошел в сторону.
Кажется, не видел Гор ни хозяина, ни инструмента, ни направленных на него в ожидании глаз завсегдатаев кабака старого Грега. Сидел, устремив взор в неизвестное никому далеко, прислушивался к чему-то, звучавшему внутри… Отголоски ли прошедшей битвы звучали в его душе, новые ли песни рождались, кто знает. Не поднимая невидящих глаз, протянул он руку к гитаре, взял первый аккорд и задумался надолго. А когда ожили черные глубокие глаза страшного Гора, зазвучала песня. Низким гортанным голосом, вызывающим томящую ломоту в животах женщин и необъяснимую тоску в сердцах мужчин, запел он о далеких горах и о прекрасных девах, о мудрых правителях и благородных воинах.
Воители и крестьяне, мелкопоместные дворянчики и богатые проезжие слушали, переставая дышать на особенно низких, раздирающих воздух нотах, когда кости отвечали вибрацией на голос менестреля, и древние, звериные инстинкты пробуждались в крови. И только в одних глазах не было восхищения. В дальнем углу сидел тщедушный молодой человек с бегающими беспокойными глазами. Его взгляд перебегал с хозяина на певца, потом на дверь, видно было, что он ждет кого-то и боится своего ожидания. Дверь распахнулась с грохотом и в бегающих глазах сверкнула радость победы.
В кабак вошли солдаты королевской стражи. Окинув глазами зал, они подошли к Гору.
– Приказ короля, – гаркнул офицер, отступая за спины солдат.
Шестеро навалились на Гора, скручивая тугой веревкой руки и ноги. И никого не оказалось рядом. Заспешила по своим делам напуганная красавица-служанка, отвернулся к стойке занятый хозяин, опустили глаза к тарелкам гости. Не сдался наемник без боя. Пришлось солдатам звать на подмогу тех, кто остался во дворе. Не осталось ни одного целого стола, ни одной неразбитой табуретки в кабаке старого Грега.