Они были хищниками, и в глазах их отражались сотни постельных фантазий. Она искоса наблюдала за ним, словно бы "инвестируя"… mot juste дядюшки, которого называют Радостным. Какая дивная тюрьма, эти саморазоблачительные поцелуи; они сами, как кипарисы, себя сеют, и их срывают наудачу, едва они созревают. Сатклифф решился на трюк, который узнал когда-то давно от своего учителя-йога. Чтобы пробудить в партнерше страсть, надо войти в ритм ее дыхания, вдыхать и выдыхать одновременно с ней, сделать ее ритм своим. Закрыть глаза. Думать о ней, и только о ней, с неистовым благоговением. Дать приказ члену, нежно проникнуть в нее и ритмично двигаться вперед-назад, пока она не ощутит чувственный напор и не примет его. Легко коснись ее грудей, начни сбоку, потом гладь соски, пока они не затвердеют, пока она не откликнется, не задышит тяжело, не побледнеет, не откроет глаза. Говори с нею тихо, ласково… Ни намека на вульгарное насилие. Главное - девушка, ее "да" или "нет" решают все. Умоляй ее, возбуждай и подчиняй мыслями, словами. Еще, еще!
Сатклиффу повезло, потому что партнерша действовала точно так же. В результате они сошлись в лобовой атаке такого накала, что даже испугались от неожиданности. Ах, до чего же умен человек! Сколько он всего знает!
Приди и снова припади,
И все себе дозволь:
Из боли радость извлеки
Из радости же - боль.
Эта иудейская странница, с ее даром чувствовать пространство и эпоху, с ее особой исторической памятью, хранящей эхо многих испытаний чад израилевых, с ее безграничным сладострастием, была прекраснее всех его женщин. Ночь пропиталась ее ароматом, и все будто замерло, едва умолк ее глубокий нежный голос. Ах, этот голос, музыка, хватающая за сердце всякого нееврея, как хищница-барракуда. Печальный кокон - спящая девушка, полная восточной прелести. Звали ее Сабиной. Сабина Банко. Любовный акт с такой девушкой сродни каннибальскому обряду поедания уха. Сабина отлично понимала, что мужчина и женщина - одно животное, трагически разделенное Платоном; что это произошло по милости Муз. Крепкие узы соединяли их от двух ночи до половины четвертого - это было незабываемо и неповторимо. И ведь он даже был почти трезвым. Главное - вести себя так, словно не происходит ничего необычного. Но все равно это не любовь, ибо любовь иррациональна. А тут имеются все части уравнения. Никаких неизвестных.
- Ты ведь не хочешь сломать себе жизнь? - спросил Сатклифф, уберегая их обоих от бездны своего горького опыта.
Потом пришел сон - мы были в пределах печали, намного глубже световой зоны, населенной гигантскими рыбами с выпученными глазами, где реальная цель схожа с фосфоресцирующей во тьме тропой, иначе говоря, наглядно обозначена дорога самопознания. И совсем необязательно быть художником, чтобы распознать властный инстинкт, заложенный в каждом человеке. Но как поступить? В этом пространстве главное - здоровый секс, он добывает чувства из отравляющих изобретений, выдаваемых писательской шкатулкой идей за умные мысли. Это он превращает иссушающие разум воспоминания в беззаботный, нежный, как облако, смех и улыбчивую страсть. Боже! Скольких же страданий стоит гению переплавить эти переживания в слова… Писатели, бесполые проститутки с накладными волосами, просиживают штаны, чтобы выбить из своих машинок несколько корявых страниц - что увидели бы они в этой встрече? Сделанных точно на заказ, лишенных каких-либо опор евреек, чьи божественные сердца превращают их в черных, парящих, как птицы, вестниц и хранительниц истории?
Он понятия не имел, в котором часу пришел ее отец и с тихим астматическим присвистом осторожненько открыл дверь. Тут же проснувшись, Сабина натянула Сатклиффу на голову одеяло.
- Спишь? - шепотом спросил отец.
- Почти, - ответила она с милой любящей интонацией.
В зеркале отражалась ущербная луна. Старик был при полном параде, во фраке, на груди поблескивали ордена, в руке - складной цилиндр. Легко, будто не касаясь ногами пола, он пересек комнату и остановился перед зеркалом, заполненным белым лунным светом и отражением водных улиц. Вроде бы старик был не пьян; нет, видимо, просто боялся наступить на нетвердую половицу и наделать шума. Очень долго его счастливый робкий взгляд не отрывался от образа в зеркале. Ничего не говоря, старик всматривался в свое отражение, словно боялся упустить хоть какой-нибудь недостаток в костюме и прическе. Он вел себя так, как будто был один, и в то же время ни на миг не забывал о сонном присутствии дочери.
- Как музыка? - в конце концов спросила она по-французски.
И он ответил, тяжело вздохнув:
- Mortelle, ma fille.
Сказав это, старый банкир подался вперед и дотронулся в зеркале до своего правого уха, после чего резко выпрямился и недовольно покачал головой.
- Я останусь на несколько дней, - сказал он. - Заем для лондонского Сити.
Неожиданно Сатклифф понял, что сейчас чихнет, и, всерьез задумавшись о том, какую музыкальную комедию или пьесу Саша Гитри разыграет сейчас экспромтом, стал вжиматься носом между ее теплых грудей, пока не исчезло желание чихнуть.
- Годы проходят, нельзя впустую коптить небо, - проговорил мужчина в зеркале. - Надо поставить себе цель.
- Да, папа, - произнесла примерная дочь и зевнула.
- Я не тебя имел в виду, - отозвался старик.
Он повернулся и неслышно вышел в растворенную дверь, прошуршав на прощание бархатным "спокойной ночи". Как только дверь бесшумно закрылась, Сабина со вздохом облегчения повернулась на спину. И заласканный ею, обезоруженный колоритной наружностью старика - вылитый Дизраэли! - Сатклифф, вновь уткнувшись в уютную нишу, старался покрепче заснуть, а она с открытыми глазами, но вполне умиротворенная лежала рядом. О чем она думала? Он терялся в догадках.
Уже почти рассвело, когда, так и не сумев заснуть, она включила лампу на тумбочке и достала из ящика колоду карт. Раскинула их на покрывале, потом разложила, как полагается, веером, и начала безмолвно вопрошать разномастный веер. Неожиданно Сабина вся напряглась, и любопытство ее сделалось таким горячим, что Сатклифф проснулся.
- Понимаешь, о чем они говорят? - с улыбкой спросила она. - Ты кого-то убил, очень близкого человека. Думаю, свою жену.
Естественно, сон окончательно развеялся. Удивительная вещь произошла с Оукшотом, тем более захватывающая, что эта женщина все время изображала реалистку, а теперь вела себя как Ньютон в воскресный день!
- Намеренно или случайно? - спросил он, желая проверить, как это сообщение может подействовать на его героя.
- Намеренно.
- Расскажи поподробнее, - попросил он, хотя любые предсказания считал враньем.
Но что поразительно… Сабина довольно точно излагает сюжет книги, в которой он и впрямь как бы случайно разделался с Пиа. Она словно "читала" тот вариант, который помог ему избавиться от реальных агрессивных чувств по отношению к жене - от желания ее убить. На всякий случай он спросил, не попадался ли ей роман, но услышал, что нет, не попадался. И тем не менее, в ее медлительном, то и дело прерывающемся рассказе было все: два человека, затерянных в просторах Индийского океана, безмятежное ночное море, тропическая луна, похожая на плывущий в облаках призрачный плод манго. Дама в вечернем платье; широкие рукава, блестки, настоящая мемсахиб. Какой из многих, но неотвратимо трагических вариантов? Сабина неожиданно рассмеялась.
- Не могу ничего сказать наверняка. Я недавно стала этим заниматься. Это карты Таро. Тут целая система.
Система! В романе он и Пиа выходят после обеда на палубу, чтобы подышать воздухом - чистейшим воздухом. Ссора возникает внезапно - они бросают друг другу в лицо обидные слова, которые нельзя взять обратно, простить, забыть. Вытаскивают их из-под руин своего брака, своей любви. Какая же она была бледная! Потом они вместе идут на корму и смотрят на пульсирующую белую кильватерную струю, протянувшуюся в лунных лучах до самого черного горизонта. Он отчаянно пытается придумать что-нибудь умное и целительное, однако с его губ срываются только ругательства.
- Теперь я все поняла, - тихо, с невыразимой горечью произносит она.
А потом с небрежным изяществом и одновременно важностью, как балерина, вступающая в танец, перепрыгивает через палубное ограждение и исчезает. Он даже не успел слова сказать.
Ударили в колокол; и несколько часов корабль с включенными прожекторами кружил на одном месте. На воду неловко спустили шлюпки, несколько неслаженных взмахов весел, едва не задевших чьи-то головы, и так далее. Спасательные круги, пробковые жилеты, летели в воду, трещали радиоголоса, раздавались вопли. Никого не нашли. А ведь она была отличной пловчихой и завоевала много кубков и медалей. В баре первого класса, куда он, измученный, в конце концов приплелся, чтобы выпить коньяка, тактично приглушенный граммофон напевал "Прощай, мой дрозд, прощай". Его удивляло, что он не чувствует ничего, кроме досады; и стыдно было, что он недостаточно остро переживает неожиданную смерть жены. В книге Сатклифф изобразил себя англиканским священником Хардбейном.
Сатклифф все же задремал, не оправившись от легкого изумления, а когда проснулся, рассвет уже простер над городом свою левую руку. Нет, он не толкал Пиа, хотя кто-то из романных персонажей и намекал на это, чтобы его помучить. Ну конечно. Ведь об их скандалах кто только не сплетничал. Сабина сбросила карты на пол и стала тихим голосом рассказывать о том, как бродила с цыганами по центральной Европе, чтобы получше изучить их язык. Сатклиффу было тепло и уютно с ней, однако он преодолел дрему и заставил себя пойти в ванную комнату, а после одеться. После чего нежно обнял ее и заставил дать обещание, что она придет вечером в их кафе на набережной. Заручившись ее согласием, он твердым шагом направился к себе в отель и по-королевски заплатил сонному ночному портье.
Вернувшись в свою нору, он открыл дверь на балкон, чтобы быть поближе к Сабине, и с удовольствием заполз в постель, словно в материнские объятия. Что может быть благословеннее утреннего сна, в предвкушении жаркого дня на венецианских каналах? Он встанет поздно, погуляет, позавтракает среди каменных галерей, ставших вдвойне прекрасными благодаря встрече с Сабиной. Однако в отличие от нее, Сатклифф не обладал даром ясновиденья, и для него было полной неожиданностью, когда в залитом солнцем кафе официант подал ему конверт. Он догадался. И, увы, не ошибся. Сабина сообщала, что должна вместе с отцом покинуть Венецию. (Неужели забыла, что ее старикан говорил зеркалу?) Довольно небрежно выразив надежду на встречу в будущем, она грозно приписала: "Я не позволяю себе ни к кому привязываться".
Если бы Сатклиффа спросили, почему он горько рассмеялся и ударил шляпой по колену, он бы процитировал Флобера: "Je ris tout seul comme une compagnie de vagins alterés devant un régiment de phallus".
Именно там и тогда он решил, что Венеция - сплошные развалины, и нужно немедленно ехать в Авиньон. Не оставляя себе шанса передумать, он послал Тоби телеграмму и отправился нанимать машину.
В маленькую красную записную книжку Сатклифф записывал мысли, приходившие в голову, безостановочный музыкальный поток. Перечитывая записи, он часто не улавливал их смысла, тем не менее продолжал твердо стоять на своем: писатель должен быть мужественным и записывать даже то, что не очень понимает. Где-то ведь это "понято".
Например, что-то в таком роде.
…Великолепный урок щедрости. Ясно, что я для нее не вариант - слишком стар. Курдючный писака.
В голосе Трэш отзывается обжорство обильно проканифоленных смычков. Куря сигарету, она кашляет, как туба. Лунное мерцание ее теплоты, эмфизема радушия. Сказала: "У Робина хватит чувства сострадания, чтобы вести корабль, милое дитя". Увы.
Мы сидели с Сабиной на набережной в ресторане "Квартила" и наблюдали за падающими звездами - наши любящие сердца воспламенялись одновременно. "Смотри!"
Как в смерти, так и в снах люди стареют с разной скоростью, и нелегко математически точно рассчитать нахождение vis-a-vis со смертью в каждый определенный момент. Человек то приближается к ней, то уходит от нее, если он художник. Мне известно только это племя.
Ее смех всегда звучал болезненно, а объект должен был быть исключительным (Пиа).
Пахнущая мускатной дыней кожа и маленькие невидящие глазки с катарактами (цыганская шлюха), как церковь с окнами из перламутра или (Каир) из промасленной разноцветной бумаги.
Несчастные сердца заперты в телах из золотого праха, позаимствованных у нимф.
Слепая женщина, которую забила до смерти ватага детишек, игравших в жмурки. Мне поведал о ней врач, а когда я стал выпытывать подробности (его вызвали к ней), он сказал: "Она была очень толстой, а если принять во внимание cor bovinum, то у нее наверняка случился разрыв сердца".
Эпистолярная альфа бета фита… милая гримаса прикушенных экзотических губ.
Трэш - Президент!
Робин - Бескрылая Победа!
Пиа - Папа Иоанн
Подавляемая любовь этих двух женщин вызывала у него безумную зависть. Он умирал от голода, нет, калечил себя собственными фантазиями. Его приводила в ужас мысль, что ему придется воспользоваться грозным оружием болезни.
Глубокая рана от консервного ножа на руке официанта - артериальная кровь, высыхая, становится пурпурной, как чернила императоров и пап.
* * *
Через пару дней удивительный человек сел за руль небольшой машины, и она, гудя, бурча, хрипя, покатила по Ломбардской равнине в сторону Прованса. А удивительный он, потому что все еще живой и все еще способен улыбаться. Удивительный, потому что он - величайший из великих!
СТРАННОЕ ПИСЬМО
Изумительное путешествие в маленьком тупоносом "моррисе". Остались позади и плюмаж из белой благоухающей пыльцы на цветущих оливах, растущих вдоль дороги из Ломбардии в Прованс, и неприятности с мотором, и никчемные разговоры с промасленными механиками, новыми хозяевами нашей цивилизации. Так Сатклифф и ехал…
Покрыт рябью…
Унесен светом…
Рассеян молвой…
Сохранен по недосмотру…
Повешен, утоплен, четвертован с Общего Согласия…
Такой путь прошел бедняга Сатклифф…
Чего только не наслушаешься от бывалых механиков, заматеревших и много в чем понаторевших, которые окружают работающий на бензине мотор страшной тайной. Бензином благоухали пыльные дороги в Верфель, где я рассчитывал, встретившись с младшим братом, обновить чувства, привязывавшие меня к его старшей сестре, которую он обожал. (Милая, грустит Роб, как кот.) Разве есть на свете большая радость, чем лечь под машину с человеком, который может объяснить, как работает маховик, и что при этом происходит?
Благословенная грязь гаража,
Крепкие парни все в масле и мыле
Любовно оттирают шестеренки, -
Как матери когда-то - их пеленки,
Сыночков милых от мужей постылых.
Они все те же, хоть давно не дети.
И потому так любят игры эти
С машинками, от коих - ни на шаг.
В своей новой книге я должен написать что-нибудь во славу мотора.
- В грязи лежит думающая машина! - восклицает Рочестер.
- "А ведь машина эта Гамлет", - в загадочном "первом кварто" Гамлет кричит Офелии…
Пожалуйста, никаких литературных аллюзий.
Прошло несколько дней, и меня немножко огорчают натянутые отношения с юным Брюсом; мы учтивы и доброжелательны друг с другом, но все же легкая напряженность напоминает мне, что я много старше этой троицы. Никто вслух не вспоминает о Пиа. Несмотря ни на что, юный Тобиас полон жизни и внушает мне надежду. А вот троица - не знаю почему, производит странное впечатление. Они поглощены своими отношениями, которые со стороны выглядят на редкость романтичными, но на самом деле невероятно осложнены путаницей в их чувствах. Но о них я писать побаиваюсь, не уверен, что смогу до конца осмыслить ситуацию, которая даже для них самих загадочна и двусмысленна - аномальна. Сдается мне, что по сути вся эта романтика отдает фальшью - ведь любовь, какая бы она ни была, неизбежно порождает ревность к сопернику. В этом я уверен. И все же, судя по пространному объяснению, которое Тоби вырвал у них и передал мне, в этом треугольнике никто никого не ревнует. Брат и сестра… на редкость красивые и страстные! А Брюс - этакий белокурый крепыш, он совсем никакой рядом с ними. А те словно сошли со страниц поэм старика Лафорга.
Утренние часы я провожу на высоком балконе, с которого видна оливковая роща на повороте. Юный Пьер в это время сидит в позе лотоса перед небольшой деревянной беседкой, увитой розами. Каждое утро он медитирует, как индиец и говорит об этом с нежностью и важностью. Девушка тоже занимается медитацией.
Средиземноморье поначалу, пока не очень его знаешь, кажется каким-то ненастоящим, словно иллюстрация к сказке, но это быстро проходит, стоит лишь немного ближе познакомиться с его жителями. Начинаешь понимать душу Прованса: насколько он древний, замкнутый и неиспорченный, и насколько он не похож на остальные районы Франции! Пожалуй, средиземноморцы - это совершенно особая нация. На эту мысль наводит их бесстыдное язычество и продукты из оливковых рощ. Прованс менее развит, там суше и жарче, чем на севере; он следующий после Валенсии, где растут оливы и где впервые вдруг замечаешь, что исчезли сметана и сливочное масло, а их место заняло оливковое масло, которое придает Средиземноморью характерную особенность. Верно, чтобы подтвердить мои неожиданные открытия, здешние жители неизменно улыбчивы, по-старомодному учтивы и никогда не спешат. Время принадлежит им, потому что в Провансе время определяют не по часам, которые правят жизнью нас, северян.