Позже, когда я стану старше, я прочитаю в его научных работах о свойствах целенаправленного поведения животных, о мотивационных состояниях, которые делятся на три стадии, о безошибочности их инстинктов. Я прочту у него об агрессии и умиротворении животных, и многое удивит меня простым и точным обобщением. Он проанализирует и прокомментирует труды великих отечественных и мировых биологов почти на всем протяжении истории этой науки, предметом его исследований будут Линней, Ламарк, Кювье, Жоффруа Сент-Илер, Мечников.
Там, в частности, упоминалось и о "Размышлениях о природе" Бонне, посвященных всем друзьям истиной добродетели. В этих размышлениях Бонне звено к звену создавал непрерывную цепь в жизни, связанную незаметными переходами, промежуточными звеньями. Первое звено - атом минерала, последнее - небожитель, самый совершенный из херувимов. Даже смерть, считал он, не прерывает той цепи, так как каждое отдельное существо является носителем всех будущих зачатков… Там же я с изумлением прочитал о теории Робине. Он утверждал, что все усилия природы были в конечном итоге направлены к, одной цели - создать человека. Все виды животных Робине считал неудачными попытками сотворить человека. Не только безьяны казались ему неудавшимися людьми, но и другие животные, даже собаки…
Отца - исследователя и историка биологии, философа - интересовало познание причинно-исторической обусловленности, единства органического мира, связанное с методом гомологии.
Вот этим менее исследованным проблемам истории эволюционной идеи посвятил он свои труды о Жорже Кювье и его великом оппоненте Жоффруа Сент-Илере.
Фундаментальный труд отца о Жоффруа Сент-Илере с интересом изучали французские историки биологии.
Жоффруа Сент-Илер… Это имя было знакомо мне с детства, как имя давнего друга или родственника.
А пока мы ходим по зоопарку и смотрим на "неудавшихся людей", по определению Робине. "Неудавшиеся люди" прыгают, скачут, тянут лапы, похожие на руки, сардонически хохочут, отворачиваются, бесстыдно выставляют красные блестящие зады. Ботик смеется. Он впервые в жизни в зоопарке. А я всякий раз с некоторой жутью отмечаю в их движениях, жестах, взглядах что-то пугающе похожее, словно они уловили самое жалкое, суетливое, животно-цепкое в нас и нам же это показывают. Своего рода комната смеха. Только зеркала раздвинуть: не в пространстве, а во времени, в тысячелетиях.
Тогда в зоопарке было меньше зверей, чем сейчас, но встречались замечательные, их сегодня редко где увидишь. Например, самые разумные из всех "неудавшихся человеков": гориллы и шимпанзе.
Мы сидим на лавке. Отец купил нам мороженое.
Резко, гортанно кричат птицы, названия которых мы не знаем. У них подрезаны крылья, потолок их полета невысок, и они все время ударяются о прутья решетки.
Отец рассказывает о дроздах. О скромных лесных дроздах… Дрозд строит основание гнезда, ищет прутики покрупнее. Затем из более тонкого материала делает боковые стенки, собирает глину и формирует чашу гнезда. Ее он выстилает травкой и волосками и только тогда начинает жить.
- Мозговитая птица,- ухмыляется Ботик.- Выходит, умнее человека. Вот у нас Дегтярев, сосед, напился и хотел дом спалить. Насилу мы его скрутили.
- Есть птицы и помозговитее, чем дрозд,- говорит отец.- Но и дрозд делает свое дело - ему это подсказано инстинктом. Он не осознает свою конечную цель, но осуществляет ее. Он точно идет к цели, причем по этапам. Это как бы серия подцелей: оформление дна, постройка чаши… Каждый из этих актов он делает точно, как механизм,
- Силен дрозд! - кричит Ботик и кидает в клетку с птицами остаток вафли от мороженого.
Птицы бросаются на сладкий и мокрый комок вафли, растаскивают его мгновенно, стучат клювами по земле, куда пролились капли мороженого.
- Жадные,- говорит Ботик,- из-за такой ерунды дерутся.- Он все же относится к животному миру с некоторым недоверием и презрением.
- Они дерутся из-за куска,- отвечает отец.- Зато они никогда не будут драться просто так. Человек может убить просто так, из озорства, зверь никогда просто так не убьет, да он вообще не любит убивать, кроме случаев необходимости, охоты. У них агрессия вызвана обстановкой или борьбой за пищу, за самку. У них есть свои охраняемые участки. Например, орланы охраняют участок около четырех километров, и только на нем они добывают свою пищу. У хищных птиц пища и территория связаны друг с другом, а чайка не может обеспечить себя пищей лишь на своей территории. Вот она и летает и ищет, где бы поживиться, как бы прокормить птенцов. Животное не обманывает, не держит нож при ласковых речах. Оно кричит во все горло, но если противник не устрашился, то оно само удирает.
- Значит, они трусы? - спрашивает Ботик.
- Как у тебя все просто… Разумный инстинкт самосохранения… Тот, кто драться избегает, завтра драку продолжает, - вот так нам говорил наш учитель биологии. И часто они не дерутся, а только демонстрируют силу. Вот рыбы приближаются друг к другу, широко открывают рты и толкаются - более слабая уплывает.
- У нас тоже есть, которые на пасть берут,- говорит Ботик. - Запугивают на холяву.
Все законы животного мира он немедленно переносил на своих друзей и знакомых.
Мы долго гуляли после зоопарка, и отец рассказывал и рассказывал о самых диковинных историях, необыкновенных случаях, происходивших со зверями.
Потом мы проводили Ботика до дома. Простились в переулке. Хотелось ли ему домой, в комнату, где сохли полотенца и трусы, где его ждала одинокая и уставшая от жизненных неурядиц и бед мать? Видимо, нет, потому что он еще стоял на улице около подъезда, под согнутым фонарным столбом, похожим на окаменевшего жирафа.
Зоопарк послевоенных лет. Маленький я, маленький Ботик и сравнительно молодой отец. Все это ушло, кануло.
В зоопарке появилось много не виданных ранее животных. А некоторые исчезли или исчезают. Львов перестреляли на сафари, воспетых Хемингуэем, поредели их дружные прайды, вовсе не такие уж грозные и агрессивные, как считалось раньше. Агрессивность животных изучена еще более досконально, чем в пятидесятые годы, агрессивность же человека не ясна до конца, ибо проявлениям несть числа. Дети так же хохочут над ужимками обезьян, "неудавшихся людей", по наивному определению Робине, к хищникам они относятся с уважением.
Вообще уважают тех, кого боятся. Как я уже говорил, шимпанзе и гориллы стали почти уникальными и редко выставляются, приток людей в зоопарк возрос, зверей больше, но жилплощади им катастрофически не хватает, старый московский зоопарк остался таким же, каким он был, может быть, несколько расширился, но в его пределах, в тесных клетках и вольерах, задыхаются звери, жаждущие хотя бы минимального простора. У нас в стране множество зоопарков, но, пожалуй, только в Калининграде он на достаточном международном уровне. А ведь малость жизненного пространства, устарелость оборудования мешают опытам, исследованиям и, главное, разведению исчезающих видов животных.
Парадоксально, но "тюрьма зверей" - зоопарк - становится сегодня, может быть, единственным местом, где они чувствуют себя безопасно.
Даже заповедники и национальные парки не гарантируют демографическую стабильность. В заповедниках, ограниченных по площади и окруженных человеческим жильем, численность животных сначала растет, затем на некоторое время стабилизируется, а потом - бывают случаи - идет на убыль.
Крупные концентрации животных - к примеру, слонов в национальных парках Африки - создали неуправляемые кризисные ситуации: слоны в своей "резервации" истощили почвы саванны, а затем сами погибали от голода. То же самое происходило в заповедниках Уганды и Кении с бегемотами…
Черный носорог, еще несколько лет назад привычный обитатель многих национальных парков Африки, почти истреблен; браконьеры отлавливали и убивали шимпанзе, орангутанов, леопардов, слонов. Сейчас правительства африканских стран препятствуют истреблению и разбою, но сколько уже потеряно…
Да что далеко ходить! Вспомним Кызыл-Агачинский заповедник на берегу Каспия с его фламинго - розовыми птицами. Они-то и дали название заповеднику Кызыл-Агач- "розовые деревья", В мелководном заливе Кызыл-Агача (залив имени Кирова) встречалось триста с лишним видов птиц - мелкий и теплый залив так славился осетрами, судаки кутумом, уловы здесь были выше, чем в Азовском море. Здесь летала легендарная краснозобая казарка. Я видел ее изображение на древнеегипетских фресках и вазах в музеях: розовая шея, сизо-синие крылья.
Сейчас эта птица внесена в Красную книгу, и оставалось всего два места в нашей стране, где еще можно было ее увидеть: летом - Ямал-Таймыр; зимой - Кызыл-Агач… Но сейчас в Кызыл-Агаче ее не увидишь. Массовые охоты с суши, с моря, с воздуха истребили ее, как и десятки других видов птиц и рыб. В шестидесятые, семидесятые годы добыча птиц, браконьерский промысел рыб был поставлены на конвейер. Убийство это совершалось не без ведома местного начальства, а частенько и при его участии. Сейчас этому возмутительному разбою, творимому не только ради наживы, а и oт опьянения вседозволенностью, безнаказанностью, положен конец, но не возместить, не восполнить никогда потери…
Зоопарк и питомник - это убежище для зверей. Для некоторых животных, стоящих на грани истребления, может быть, последний шанс выжить. В вольерах спасены ценнейшие виды: олень Давида, гавайская казарка, лошадь Пржевальского.
В детстве я узнавал о животных по Брему, вглядывался в лицо большого бородатого охотника с двустволкой в руках; мой сын узнавал о них по телепередаче "В мире животных"… Я часто думаю о том, о чем говорил отец в послевоенном зоопарке конца сороковых годов, приспосабливаясь к нашему детскому сознанию. Я думаю о жестокости.
О разумной жестокости зверей, о бессмысленной и иррациональной - людей.
Те парни, которые поймали меня на чердаке, радуясь тому, что я в их власти, что меня можно довести до ужаса, до смертного страха, довести до края и отпустить, были все-таки непонятны до конца.
В дальнейшем они встречались, вновь и вновь видоизменяясь. Их игры становились все опасней. Огольцы послевоенных лет, так называемая шпана, ожесточившаяся, сызмальства узнавшая изнанку жизни, хлебнувшая горя, казалась вполне умеренной, почти сговорчивой по сравнению с затеями некоторых современных, на вид вполне благополучных подростков.
Несколько лет назад я побывал на острове Крит. Экзотический этот остров существовал не в Средиземном море, а в архипелаге маленьких островков в дельте Волги. Там проводили время городские ребята, ставили палатку, оставались на ночевку, пели, пили "бормотуху". Однажды разозлились на одного, который отказался пить со всеми, что называется, дошел до своей черты, к тому же еще захотел уйти от них… Они догнали его и заставили пить. Он пил, дурея, теряя сознание, Тогда они облили его водой, чтобы протрезвел, и стали избивать. Потом они устраивали перерыв, уходили в палатку, играли на гитаре, пели. Сторож стоял около него, чтобы не убежал. Отдохнув, они снова хладнокровно и страшно били его.
Чудом он ускользнул, прополз по траве, по кустарнику до берега, там лег, уже без сил, и его случайно увидел местный механик-моторист, подобрал и увез в Волгоград в больницу.
На суде они уверяли, что "не хотели ничего такого". Что против него у них ничего не было, просто разозлились - зачем портит компанию, не хочет нормально "побалдеть" вместе со всеми? Вот и все. Ну, побили немного, а потом даже дали воды. И больше ничего, никто не собирался его убивать. Ну а то, что он получил инвалидность, это как-то само собой вышло. Слабенький он, видно… Ведь и били же не по-настоящему. Но, верно, чего-то недоглядели. Интересно, что в их бедной, невыразительной речи, приправленной жаргоном, то и дело всплывали взрослые, казенно-отписочные слова: "недоглядели", "не учли, что он был такой слабак", "но приняли меры, чтобы он копыта не откинул".
Взрослый, постаревший Ботик, лысеющий, но крепкий, покуривая папироску, стоит передо мной.
- Ну, как живем-можем?
- Да ничего.
- Читаю, почитываю, слежу.
Манера говорить у него прежняя, так же переминается с ноги на ногу, так же курит, пожевывая папиросы, а не сигареты.
- Ну, а ты как? - спрашиваю я.
- Ничего, на стройке прорабом, видишь, даже потомство завел на старости лет.
Он почему-то подмигивает мне. К его коротким крепким ногам жмется девочка, тоненькая и рыжая. Ничего в ней нет от Ботика. Может быть, только глаза, зеленые, внимательно, не моргая, снизу вверх смотрящие на меня.
- Вот это моя Елка,- улыбается Ботик.- А этот дядя со мной учился… Я у него диктанты… Ну как бы это поточнее сказать… брал для исправления. Очень я грамотный был тогда.
- Елка - что за странное имя?
- Иоланта. Это моя жена так назвала. Я попроще чего хотел, а она уперлась: Иоланта, и все. Говорит, у нее подруга тоже была Иоланта, очень многого в жизни достигла. А у тебя кто есть?
- У меня сын взрослый, двадцать лет, студент.
- А батя твой? - осторожно спрашивает Ботик, и, встретившись со мной взглядом, останавливается, и, опустив глаза, добавляет: - Да, да, можешь не отвечать, я знаю. Я в газете, в "Вечерке", прочитал. Расстроился сильно. Хотел пойти проводить, да поздно уж было, газета была старая. Подумал еще тогда: может, не он? Да нет, вроде бы все сходится: и фамилия, и имя, и звания всякие.
- Да, все сходится,- тихо говорю я.
Я и сам часто думаю, что, может, это ошибка, что не с ним, что не он. Однажды как-то мне приснилось, будто он приходит оттуда, откуда еще никто никогда не приходил. Будто он возвращается ко мне…
- А знаешь, я его часто вспоминаю,- говорит Ботик.- Я взрослых тогда не любил, они дрались да поучали. Знаешь, я ведь без отца, да и у матери были разные мужики, правда, я с ними характером не сходился. А твоего отца крепко запомнил. Если б не он, я бы до тюрьмы докатился. И сколько я людей встречал, и хороших и всяких, сколько прошло разных индивидов, куда только ни мотало в жизни, а твоего отца помню. И зоопарк, и то, как в баню ходили, и на стадион как он меня брал… Это тебе, брат, повезло с отцом.
Я смотрю на Ботика. Глаза его чуть опущены; не привыкшие показывать истинных чувств, его зеленые недоверчивые глаза поднимаются и смотрят на меня, как бы туманясь и светлея.
Интересно, помнил ли о нем отец? Кажется, как-то спросил: "А где твой Ботик?" Для отца это был эпизод. Всю свою жизнь с молодости отец возился вот с такими, как он. Теперь их называют трудными. А тогда они назывались беспризорными. Видно, после науки это была его вторая профессия. А может, и первая - кто знает?
"Я убежден в том, что, ежели мне суждено прожить до глубокой старости, и рассказ мой догонит мой возраст, я стариком семидесяти лет буду точно так же невозможно ребячески мечтать, как и теперь".
Отец часто повторял эти слова Льва Толстого. Почему именно они его так задели, взволновали? Ему казалось, что в них больше правды, равносильной гармонии, чем в покаяниях и страстных исповедях, исполненных раскаяния и самоуничижения. Он противопоставлял эту мысль, эту фразу другой, тоже Толстому принадлежащей: "Люди живут, как живет природа: умирают, родятся, совокупляются, опять родятся, дерутся, пьют, едят, радуются и опять умирают, и никаких условий, исключая тех, неизменных, которые положила природа солнцу, траве, зверю, дереву. Других законов у них нет… Счастье - быть с природой".
Отцу нравилась последняя фраза. Но он считал, что у человека есть еще одно, в отличие от животных, осознанное и потому, может быть, более драматическое, более трудное предназначение: зная свою временность на этой земле, сохранить землю для новых поколений.
От того поколения, к которому принадлежал отец, остались уже немногие. Как сказано у поэта: "Умирают мои старики, мои боги, мои педагоги, пролагатели торной дороги, где шаги мои были легки".
В войну он записался в ополчение. Большинство его друзей, коллег записалось, профессора, уже немолодые люди, знавшие законы физики, биологии, астрономии; их мысль способна была обгонять века, они просчитывали невероятные по сложности задачи, но стреляли плохо, шли не в строй, задыхались после марш-бросков. Сколько их было мгновенно сметено огненной лавиной войны! Многие погибли под Москвой, попали в окружение, пропали без вести. И тут пришел приказ: оставшихся в живых ученых вернуть назад, других отправить в тыл. Тылу нужны были не только руки, без устали и без передышек начинявшие оболочку снарядов взрывчатым грузом, как бы одухотворявшие эти бездушные стальные конусы разной величины не одним взрывчатым веществом, но и силой своей ненависти, тылу нужны были не только организаторы производства и рабочие, но и люди "второго эшелона" обороны.
Оборона нуждалась во врачах; медвузы, переведенные в тыл, поредевшие, но мобильные, выпускали своих студентов, давали им знания все для той же борьбы.
После отзыва из ополчения отец был включен в специальную фронтовую лекторскую бригаду, выступал перед бойцами, читал лекции о человеконенавистнической сути фашизма… Пусть ярость благородная вскипает, как волна. Слова, конечно, не пули, но и они работали; произносимые под пулями, работали вдвойне.
А я в это время вместе с бабушкой был сначала в Казани, потом под Новосибирском. Отца я видел только в последний год войны.
У меня был тоже свой военный опыт - одна из первых московских бомбежек, когда немцы пробивались к столице, и другая, когда мы ехали в теплушке из Москвы в Казань.
Сейчас мне кажется, я в этом даже уверен, что взрослым было страшнее. Взрослым всегда страшнее, так как они лучше детей понимают цену жизни.
Я же испытывал во время бомбежки удивительные чувства; с одной стороны, естественно, страх, с другой - странную приподнятость, возбуждение, может быть, даже тайную радость. Вот она, война, настоящая, с воем сирен, с сутолокой на лестницах… Сутолока сутолокой, но никто не бежал, все спускались, стараясь сохранить порядок. Только человек неопределенных лет в военизированном френче побежал, расталкивая всех остальных, но его остановили. Темное, прохладное, как погреб, бомбоубежище. Просторный этот погреб постепенно наполнялся людьми.
Сейчас наше бывшее бомбоубежище зажило новой славной жизнью. В этом погребе находится театр-студия Табакова. "Современник" уже давно въехал в наш Чистопрудный кинотеатр "Колизей", лучший кинотеатр Москвы послевоенных лет с почти античными колоннами. После войны туда нелегко было достать билеты. Шли трофейные фильмы: "Тарзан", "Индийская гробница", "Багдадский вор", "Девушка моей мечты". Перед сеансами играл оркестр. Фокстроты, танго и румбы, а потом, когда их поприкрыли, он играл бальные танцы. Веселые музыканты "лабали" лихо, здорово, громко. Но все же было их почему-то жалко… Незадолго до первого звонка они собирали свои инструменты и уходили. Они были как бы вступлением к фильму, даже не к фильму, а к киножурналу.
Но я забегаю вперед. А сейчас терзающая душу своим надрывным - то слабеющим, то набирающим силу - тревожным свистом сирена и - конец, тишина. Двери задраены, закрыты.
Люди негромко переговариваются. Пожилая женщина вспомнила:
- Как же так, я кофе на плите оставила, что ж теперь будет?
- А ничего не будет. Если снаряд попадет, тогда будет.
- А если от кофе загорится?
- Что загорится? Дом загорится? Да нет, не бойтесь, зенитки их не подпустят.
- Да нет, кофеварка сплавится и загорится.