Работа - ни уму ни сердцу, и… пошел размениваться человек на любую халтуру, благо все умел - от водопровода до телевизоров, а там и "маленькие" замелькали - какое ни есть, а утешение.
И нет ничего удивительного, что, встречая теперь старых друзей, он переходит на другую сторону улицы.
Так начал меняться человек - медленно, неотвратимо.
Походка стала другой. И голос. И взгляд!
Отец вернулся не скоро. Наверно, пересиживал у колонки плохое настроение. Но во двор вошел прежний, спокойный. Глаза опять довольно щурились.
Сидя за накрытым столом, Слава упивался радостью отца, он просто объедался сегодня домашним своим очагом. И только изредка тихие голоса из-за стены будоражили зависть к чужому непонятному счастью.
Как хорошо, что дома так хорошо!
Отец после "маленькой" всегда разнеженно сиял, но сейчас домашняя еда и дите придавали этому сиянию тот особенный, неприятный Славе накал, когда батя начинает смотреть только на мать, поминутно чокается с ней, отставя мизинец на громадной руке, и странным голосом гудит: "Моя мадам!"
Мать на это отзывается неприличным смехом, а Славку зло берет, почему они считают, что он не понимает ничего, и вообще делают вид, будто его тут нет.
Сегодня батя совсем разомлел. Он чокался со всеми тарелками на столе и, подмигивая этим тарелкам, бормотал: "Твое здоровье, моя мадам!"
Конечно, это было смешно, и Слава смеялся до тех пор, пока мать внезапно, точно ее по спине треснули, не заголосила пьяным голосом частушки. Этот "Мой миленок.." вызвал вдруг у Славы омерзение. Его жег стыд. Вперив взгляд в деревянную переборку, за которой жили брат и сестра, он стеснялся своих, а когда мамка, заканчивая куплет, дала на полную, мощность: "Их-ох-и-иууу-ох!" - Слава потянул ее за локоть и осторожно попросил:
- Ты немного потише пой, ладно?
Она глянула на сына остро, заметила, куда он так напряженно смотрит, и… как тряхнет химической завивкой, как заорет прямо туда, в ту стену, чтобы там услышали:
- Мы у сибе дома, и двенадцати ишшо нету!..
Не успела она и рта закрыть, а Славка был уже во дворе.
В первую минуту ночь показалась темной, а когда постоял, то увидел, что она успокаивающе светла.
Глаза его потянуло под ту сосну, где они втроем обычно сидели. Он улыбнулся, глядя на изрытый песок, припомнил, где кто сидел. В ямках поглубже таилась тень, похожая на дым, который не рассеивается. Долго стоял он в ночи. Мыслей не было никаких, только хотелось понять, отчего так печально выглядят округлые тени в песке.
Потом устал не понимать, и тогда почудилось, что снова присутствует при повторении чего-то… чего-то уже бывшего с ним!.. Не уловил… ушло.
Неподвижная печаль стояла между соснами, крышами и надо всем, что выше. Отчетливо был виден ее холодный цвет.
Все воскресенье Слава изнывал от тоски. Ему хотелось вытащить мать с отцом из дому и пойти с ними куда-нибудь далеко, но когда он попросил, то ответ был простой:
- А чего ходить, когда воздух тут кругом? И ты денек отдыхни, а то тебя с собаками не найдешь. Кажется, отец приехал к нам…
На дворе было солнце, а Слава сидел дома, что-то неладное творилось с ним. Тишина за стеной распаляла его любопытство, он обмирал от желания увидеть родителей Кости и Вики, но почему-то не хотел, чтобы те увидели его. Даже во двор не выходил. Он караулил их у окна, но это не мешало мечтать, чтобы как можно скорее все поуехали и началась бы снова их прежняя, без взрослых, жизнь.
Вот они! Ну и ну…
И этот приземистый, сутулый дядька - капитан второго ранга?.. Слава ждал - увидит человека рослого и если не только что сошедшего с капитанского мостика, то по крайней мере в полной форме, хотя и жара. Погоны. Кортик на боку. Великолепная фуражка с золотыми листьями. А это что?.. На бритой голове - носовой платок с узелками по углам. Морского загара нет и в помине. Белые руки без якорей и штурвалов - никакой татуировки.
Очень странно…
А мать?.. Тощая и вообще… рядом с его большой, красивой мамкой ее и не заметишь. Не такой он себе представлял мать Вики (он считал, что Вика похожа на мать, а Костя, конечно, на отца - поэтому брат с сестрой кажутся ему непохожими). И еще он почему-то решил, что мать будет в черном костюме, а она оказалась в сарафанчике НЕ ПОЙМЕШЬ-РАЗБЕРИ какого цвета. В голову даже не может прийти, что такая - парашютист. Шутка разве - с тяжелой рацией в тыл врага?!
Когда Слава толком разглядел родителей Кости-Вики, то усомнился почти во всем, что Костя ему о них рассказывал. Одному он только поверил, что отец был смертельно ранен, что долго, - кажется целых девять лет, лежал, в госпиталях и что мать выходила его, - это похоже. Зато теперь она как барыня. Отец ее соломенную шляпу несет да еще большущий плед. Костя с Викой на пару корзину с едой волокут, а она - ничего. Тоненькая книга под мышкой зажата. И вид у нее такой, как будто так и надо. Чудно!
Честное слово, не шли бы с ними Костя и Вика - прилизанные и торжественные (косички у Вики до того были туго заплетены, что концы их загибались кверху), ни за что бы Слава не поверил, что это их родители.
Тихо разговаривая, все четверо шли двором.
Совершенно неожиданно Костя его позвал. Голоса во дворе выжидающе смолкли.
- Пойдем с нами в лес! - крикнула под окном Вика.
Вместо Славы отозвалась его мать. Угрюмо и тихо она процедила:
- Иди пасись…. Разоралась тоже…
Батя одобрительно хмыкнул. Для Славы это означало: "Все! Сиди дома и не рыпайся!"
В напряженной тишине деликатно щелкнула калитка.
Ушли…
Когда всю ночь идет балтийский дождь, а за полдень выпрыгивает солнце прямо в синеву, леса качаются, как пьяные, под ветром западным, восточным, а изредка - под ветром с юга. Этот не приносит тепла - он гонит звуки. Со стороны вокзала. Свистки электричек, плоские и неживые; очеловеченные крики паровозов; картавое рокотание колес. Все это слышится близко и внятно во всех закоулках Соснового Бора.
Двенадцатичасовой дальний уходил со станции, когда эти четверо прикрыли за собой калитку. Шли они к лесу молча - двое и двое, ненадолго разделенные паровозным гудком. Были в нем и предостережение, и надежда. Так сложно до сих пор перекликаются с человеческими сердцами старые фабрики, устаревшие пароходы. И те и эти или аукают будущее, или увлекают вспять.
Брат с сестрой ускорили шаг, испытав знакомое издавна чувство смутной углубленности, когда так хочется побыть наедине и думать о вещах, о которых не говорят даже самым близким, потому что тебе сразу пощупают лоб и спросят: "Почему ты киснешь?"
Костя старше Вики на тридцать семь минут, но проявляет к ней ту редко встречающуюся заботу, точно он один отвечает за все, что с нею ни случится.
Когда у Вики появлялось желание побыть одной, он угадывал это, не мешал ей молчать, вообще оставлял ее в покое, даже уходил из комнаты, с грустью думая, что мама слишком занята и, возможно, поэтому позабыла все о себе, иногда не понимает их и совершенно зря волнуется.
Мать с отцом, по-своему замкнувшиеся и углубленные, шли в мирный лес за спинами у детей - по бездорожью памяти… по железной колее войны…
Слава один провожал батю. Когда вернулся, были теплые белесые сумерки. Дите спало. Мать стирала пеленки, а Слава не знал, что делать. На еду и смотреть не мог. За эти два дня наелся всякой вкуснятины до отвращения.
Он вышел во двор. Посмотрел на домик стариков. В окнах уже был свет - желтый, ясный, в точности такой, как у неба в просветах между крышами, - казалось, что дом стариков просвечивает закатом.
Вообще Слава только в Сосновом Бору стал обращать внимание на небо. В городе его никто не замечает. А вот тут прямо удивительно сколько неба! Больше, чем земли. И бывает оно не только голубое да серое. Бывает и зеленое, бывает и коричневое даже.
Он прошелся по двору и остановился, удивленный: вечером, оказывается, слышен песок. Днем он глушит шаги, а вечером сам хрустит!
Походил, походил, попробовал на камне посидеть - не смог, слишком холодный.
У Кости и Вики тоже горел свет. Как Слава взглянул на эти открытые окна, сразу потянуло туда. Неужели родители еще тут?
Потоптавшись между двумя крылечками, Слава нашел такое место, откуда видно, что делается у них,
Все четверо сидели за столом, но не ели, а разговаривали о чем-то. Он ни слова не разобрал, а казалось, что подслушивает. У Славы колотилось сердце. Стало обидно, что он не может быть сейчас с ними, что вообще ему сегодня некуда себя девать.
Вдруг их мама поднялась и вышла на веранду. Слава весь накалился от стыда - еще заметит! Но она что-то делала впотьмах на столе, может быть искала что-нибудь. Наверное, искала. "Ну, это, друзья мои, никуда не годится", - сказала она и вернулась в комнату.
Слава выскочил со двора на улицу, обратно во двор. С порога сказал матери: "Я к Гришке пошел" - и опять умчался.
Улицу Энтузиастов найти было нетрудно, а еще проще- Гришин дом. Он светился всеми своими широкими окнами и невообразимо звучал.
Во дворе стоял зеленый "Москвич". Огромная парковая скамейка пестрела в глубине под стеною кустов. Слава не мог решить, которые окна Гришины. Знал только, что в первом этаже. Для того, чтобы сориентироваться, он отошел к скамейке, но думать ни о чем не смог, потому что коленки его сами задрыгали от музыки, распиравшей дом.
Внизу большая компания пела "Подмосковные вечера". Наверху грохотал и пенился джаз, которому помогали мужские голоса. Один изрыгал отчаянно и монотонно: "Па-па-па…" Другой - "Ды-бы, ды-бы-дыб!.."
"Интересно, - думал Слава, - как они выбирают, кому что слушать". Он смотрел то вверх, то вниз. В это время пьяные женские голоса, воя "если б знали вы, как мне дороги-и…", сорвались с мотива и съехали куда-то вбок, и Славе стало мерещиться, что и дом кренится. Тогда он поднял глаза вверх и тут же вообразил, что крыша дома прыгает с дребезгом, как тяжелая железная крышка на кипящем котле.
- Во живут!
Он с удовольствием слушал этот гам, но в одном из окон нижнего этажа появилась полная женщина, выплеснула что-то во двор из стакана и сразу исчезла. Слава шарахнулся в тень и тут же решил постучаться тихонько в стекло этого самого окна. Ему показалось, что женщина похожа на Гришу. Если Гриша там, то услышит. И точно! На такой стук может обратить винмание только мальчишка. Гриша не вышел, а выскочил.
- Уй, это ты? - не то обрадовался, не то испугался Гриша. Он был в белой бобочке с большим красивым воротником. Он не звал Славу в дом, неопределенно улыбался и вообще был растерян.
Слава этого не ожидал и уже начал съеживаться, но его отвлекли фиолетовые усики на верхней губе у Гриши. Позабыв обижаться, он подумал - такие усики, вернее, рожки получаются, когда пьешь из стакана залпом.
- Ты что, красное вино пил?
Гришка объехал языком рот, иронически хихикнул:
- Кисель из черной смородины - очень полезная вещь!
Славе понравилась такая манера смеяться, он повторил "хе-хек" и бесцеремонно ткнул товарища в мягкий живот.
- Хо, я по-всякому могу. Вот слушай: а-хи-хи-хи - это одна женщина так смеется. А вот еще - это один папин знакомый: м-хы-мхы-м.
- Брось!
- Честное слово, а вот…
- Слушай, это у кого так радиола вопит?
- У Павлика. Бабушку его помнишь? Ну, на вокзале ты же ее видал.
- Видал, ну и что?
- Ничего…
Разговор кончился. Слава опять с обидой думал: "Почему он меня к себе не зовет? Может быть, ему на воздухе хочется немного побыть?"
- Как же Павлик в таком хае живет?
- Хай - это что! Они ведь, кроме того, с утра до ночи стихи читают. У нее ученики, она их учит, как правильно надо со сцены орать.
- Ска-ажешь.
- Ну вот! Я дело говорю. Из-за этого Павка такой псих.
- Слушай, а почему он у своих родителей не живет?
- Потому что не имеет.
- Вот еще! Войны ведь нет, куда же девался его отец?
- Не знаю. Мать умерла от чего-то, а папаня, кажется, еще раз женился, потому парень и болтается между бабками. А вообще эта ленинградская бабушка ничего, веселая, и денег у нее много. С холодильником на дачу ездит и…
- Гри-иш! Куда ты пропал?
- Уй, мне пора!
- Уходишь куда-нибудь?
- Heт, что ты, у нас ведь гости… я бы тебя пригласил, но такие зануды…
- Вот еще, я просто мимо шел…
- Это хорошо…
Обиженный до отчаяния, Слава секунду еще стоял, потом зло сунул руки в карманы по локоть и, не глядя на Гришку, сказал:
- Будь здоров… и так и далее!
Глава четвертая
...Подлинное счастье в том-то и состоит, чтобы тебе не делали зла свои.
Наконец наступил понедельник. Надев новые кеды, Слава хотел побежать к соседям, но оттуда доносились такие звуки, что идти он раздумал.
- Ай, - глухо слышалось из-за стены, - э-мм… блуу-у.
Слава плюхнулся на свою кровать, слушал и ушам своим не верил. Он посидел еще чуть, потом схватил ведро и выскочил во двор.
Когда он возвращался с полным ведром, Костя, стоя па ступеньках своего крыльца, преспокойно стругал что-то перочинным ножом.
- Ты что делаешь?
- Ничего, просто пробую ножик.
- Новый?
- Нет, я просил папу наточить - хорошо наточил.
- Покажи.
Протягивая Славе перочинный нож, Костя опешил:
- Куда ты смотришь? Что с тобой?
- Ага, - сказал Слава и опять уставился на веранду. - Это что, твою маму так здорово тошнит?
- С ума сошел! Они еще вчера уехали. - Костя оглянулся, послушал, понял, и чуть не свалился с крыльца.
Слава начал уже сомневаться в своих предположениях.
- Это Вика!. - рыдал от смеха Костя. - Вика учит английский язы-ык!
- Врешь, это не ее голос!
- Конечно, не ее... о боже мой, что ты со мной делаешь! Есть такие пластинки... уроки английского языка, неужели не знаешь?
Слава угрюмо молчал. Ему хотелось исчезнуть, но Костя понял все и мгновенно перестал смеяться:
- Слушай, Слава, я давно хотел тебе сказать: почему ты так злишься, когда не знаешь чего-нибудь? Мама нам без конца твердит: если не знаешь - спроси, ничего стыдного в этом нет. Все знать невозможно. Я ведь сам еще недавно понятия не имел, что есть такие самоучители. Зимой мама купила шесть пластинок, но мы не могли заниматься, потому что у нас не было проигрывателя, вот только сейчас купили и привезли. Хочешь - будем заниматься вместе!
- Ладно, - сказал Слава. - Потом, я сейчас не могу.
- Я тоже не могу, надоело, а ей, видишь, нет. Но вообще замечательная штука - надо только слушать и запоминать.
- Ладно, - повторил Слава, твердо зная, что не станет ни слушать, ни запоминать, хотя память у него отличная. - Вы уже ели?
- Нет еще.
- Я тоже. Давай после завтрака куда-нибудь пойдем.
- Хорошо, но я должен сначала сбегать в магазин.
Спешить было некуда, но Славе не сиделось за столом. Он подошел к окну и стоя жевал хлеб с колбасой. Наглотался, попил молока, вышел во двор и увидал Вику. Она шла с букетом зеленого лука, держа его головками вверх, и была какая-то очень грустная и растрепанная.
Славе стало интересно, куда она идет с этим луком, и он пошел за нею. Вика замедлила шаг, неожиданно улыбнулась ему и спросила:
- Ты где вчера пропадал? Мы хотели тебя познакомить с папой. Он спрашивал о тебе.
- А он правда капитан второго ранга?
- Да, а что?
- Врешь!
Вика пристально посмотрела на Славу и спросила:
- Слушай, может быть, тебя дома бьют? Почему ты такой?
- Какой?
- Иногда тебя просто невозможно слушать. - Потом она как-то очень хорошо улыбнулась и добавила: - Не обижайся, пожалуйста, но это правда.
У Славы мгновенно пропало желание огрызнуться: "Это вас, наверно, дома бьют!" Он спросил:
- Ты куда лук несешь?
- Ох, Славочка, мы не оправдали доверия! Ты даже не представляешь себе, как это плохо.
- Что плохо?
- Все плохо! Мы с Костей потеряли ФИНАНСОВУЮ НЕЗАВИСИМОСТЬ. Теперь хозяйка будет готовить нам обед, пока не научимся жить по средствам... Ты понял?
- Понял! С мороженым, значит, все!
- Нет, на мороженое мама нам оставила, но ты не знаешь, чем нам это грозит.
- Чем? - спросил Слава, совершенно не интересуясь чем. Очень уж приятно было, что она с ним обо всем этом говорит.
- Молдавией, - грустно произнесла Вика, а Славу точно по голове треснули - опять он ничего не понимал. Но Вика его выручила, она сказала: - Я потом тебе объясню, а сейчас меня наша хозяйка ждет, Я должна ей помочь.
Она ушла, а Слава продолжал стоять ошарашенный: все у них не как у людей. Какая-то Молдавия им грозит... Но Вика все равно хорошая.
В половине двенадцатого приятели собрались у камня и решили, что Вика останется помогать хозяйке, а Костя и Слава пойдут на вокзал за мороженым.
Пока шли на вокзал, Слава спросил между прочим:
- Что это вы так долго вчера делали в лесу, грибов-то еще нет?
- Ничего мы там не делали - знакомились просто.
- С кем?
- С лесом.
- Брось трепаться!
- Я правду говорю. Пробовали по голосам узнавать птиц. Но это трудно. У Вики хороший слух, она уже может, она вообще знает птиц, а я - нет. Жаль, что здесь кругом сосна, в одном только месте, на поляне, я определил несколько осин и кусты орешника.
- А на кой черт тебе это надо?
- Интересно просто, а тебе нет?
- Я об этом не думал, - сказал Слава и погрустнел. Обидно стало, что Косте интересно, а ему все равно.
Перрон был пуст. Все попрятались от жары в унылую тень пыльного здания.
Компания стояла просторной группой, полизывая эскимо и уже смутно подумывая о второй порции, потому что эскимо - это всего-навсего большая холодная конфета, и ее всегда мало…
Прозрачный звук ходко удаляющегося поезда еще долетал до станции, когда в солнечном проеме двери вдруг появилась собака. Немецкая овчарка. Большая. Огненно-рыжая. Помедлив чуть, она вбежала в помещение и на глазах у ребят превратилась в крупного черного щенка со светло-смуглой подпалиной. Таков был его настоящий цвет.
Низко держа морду над полом, собака побежала к газетному киоску, хороший кожаный поводок волочился за нею. Теперь мальчики окончательно разглядели пса. Конечно, это был не щенок, а скорее всего - собачий подросток. Если перевести возраст его на человеческий счет, то выходило ему примерно лет двенадцать-тринадцать - почти ровесники.
"Ищет", - одновременно подумали они.
- Уй, ребята, это собака с дальнего поезда!
- С чего ты это взял?!
- Здесь ни у кого такой нет, а потом смотрите - поводок!
- Конечно, - сказал Володя, - у нас никто с овчарками не гуляет. Они или на цепи сидят, или бегают, как звери, по участку.
Не обращая на ребят никакого внимания, собака несколько раз обежала зал и снова вернулась к газетному киоску.