Ему захотелось постоять в голубой тени старых елей, подле слабенькой березки. Под всеми ее почками, под всеми узелками ветвей - везде, где только можно было удержаться, висели большие матовые шелковистые капли.
Валька постоял еще немножко, и - как будто специально для него - березка вспыхнула. В каждой капле - по огоньку. Валька поднял голову вверх и в узком еловом ущелье увидел широкий луч солнца. Он торчал, как доска, приставленная косо к небу. Но это только так казалось, когда стоишь в тени. На самом деле луч был прозрачный, и что в него ни попадет, сразу делается цветным и новым.
Валька помедлил и вошел в луч. И с ним тоже что-то произошло. Он заорал и помчался, подпрыгивая, по обледенелой дороге. Нашел палку и, размахивая ею, кинулся на елки, бил их по лапам, отплевывался от иголок и воды, летевшей в лицо, протыкал хрустящие сугробы, проваливался в них, хохотал и никак не мог угомониться. Домой его погнал голод. Шел он тем же путем, по широкой, укатанной санями просеке. Но теперь глубокие санные борозды затопило зеленой водой. В лесу лльно пахло свежими огурцами, и это было очень гранно. Скоро послышалось истошное Катькино блеянье.
- Оглохли они там, что ли, не могут скотину выпустить! - выругался Валька и прибавил шагу. Но только вошел во двор, остановился. Снегу здесь как не бывало! По всему двору непривычно и густо чернела земля под блестящими лужами. По лужам вдоль и поперек шлепали чумазые, тощие, счастливые куры.
В конце двора, на обсохшем сером крылечке, стояла Варвара Ивановна и, задрав к небу голову, улыбалась. Раз или два всего и видел Валька, как она улыбается.
Громко хмыкнув, он локтями подтянул портки и, вызывающе глядя на бабку, пошел чесать по воде напрямик через двор, всем видом своим говоря, что имеет право быть счастливым не меньше курицы.
Покуда шел так двором, отбрасывая брызги и, казалось, ничего не замечая, многое, однако, успел он заметить.
На дне луж, по которым он шагал, лежали ржавые гвозди, покрытые мелкими блестящими пузырьками; валялись гнилушки, кусочки разбитой тарелки, но самое главное - там были пока еще желтые и пока еще тупые носики травы, вылезающей из-под этого мусора.
Очень доволен был Валька тем, что Варвара Ивановна не замечает его, занятая облаками, которые вылетали из-за леса белыми клочьями, проносясь над сараем, двором, бабкиным крылечком так низко, что хоть хватай их.
Подойдя поближе, Валька увидел бабушкины глаза. Они смотрели вверх из-под черного клюва косынки с каким-то жадным изумлением.
Не спеша поднимаясь на крылечко, Валька успел еще заметить, как в доме напротив, кидая "зайчики" через огород, болтаются створки открытого окна, а в темном его проеме мелькает белая тряпка.
- Ноги-то при тебе? - ласково спросила бабушка. - Ступай поешь.
В комнате было мрачно и как-то особенно пахло сыростью. Валька быстро отрезал себе горбуху черного хлеба, повтыкал в нее несколько коготков чеснока, чтоб не потерялись, посолил как следует и выскочил из комнаты.
В сенях он остановился, подумал и прямым ходом пошел к Ефиму. Дома никого не оказалось.
"Где же он? Неужели один ушел в лес… Как не стыдно!"
Вальке не хотелось этому верить. Он постучал еще. Стук неприятно отзывался под ложечкой. Валька отломил кусочек хлеба и, жуя его без всякой охоты, пошел к лесу через свой двор по тем же великолепным лужам и тут увидел входящего в лес Ефима.
- Ага, попался! - тихо проговорил Валька и замедлил шаг.
Облака все неслись и неслись над самым лесом. Сквозь них просвечивало небо такого голубого цвета, какого Валька в городе ни разу не видал. Посветлевшие на солнце ели приятно покачивали одними верхушками, как будто удивлялись: "Какое небо! Какое небо!"
Валька нахмурился, увидев, что Ефим вышел на просеку и зашагал по краю ее. Он всегда ходил по краю, чтобы можно было достать палкой до стволов.
Ефим стукнул по одной ели, по другой и уже совсем уверенно направился в глубину леса.
"Ладно!.. Все равно без меня тебе будет плохо". И Валька решил не сразу нагонять Ефима: пусть поскучает, раз так.
Он шел за слепым шагах в двадцати, чтобы тот не услышал. Шел и радовался за Ефима, который тоже не усидел дома в такой замечательный день.
Загудел паровоз. Сначала далеко, потом вдруг над самым ухом все сильнее и сильнее и выше и дальше - повсюду. Казалось, сейчас на просеку выскочит паровоз или пронесется над головой, и будет нестись сто лет, и никогда не замолчит.
Когда это кончилось, мир показался огромнее, а в. груди было прохладно и пусто.
Он прошел несколько шагов и заметил, что с Ефимом творится неладное. Слепой весь съежился и обеими руками сжал голову. Потом прошел несколько шагов и снова остановился и вдруг со всей силы ударил палкой по стволу толстой старой ели. И еще и еще. Палка звякнула и расщепилась. Но Ефим не остановился. Он бил по стволу до тех пор, пока половина палки не отлетела.
Валька задыхался от волнения, но не давал о себе знать.
Ефим взмахнул обломком палки и отшвырнул его прочь. Постоял, растерянно шевеля пальцами, потом шагнул к дереву, обнял его. Сквозь рыдания Валька услышал: "Маменька рóдная!.. Маменька рóдная!.."
Когда Ефим затих, Валька пошел к нему, наспех ища по пути хоть какую-нибудь палку. Нашел кривую еловую ветвь.
- Кто тут? - угрожающе спросил Ефим.
- Я.
- Откуда взялся?
- Здесь был.
Ефим так стиснул зубы, что на скулах поднялись бугры. Погодя немного, снова спросил:
- А чего тебе тут надо?
Валька вложил в его руку толстый конец сухой еловой ветки. Ефим молча взял.
Стало слышно, как громко поют птицы. Валька стоял, стараясь не смотреть ему в глаза. Сейчас в них был один блеск без цвета.
- Иди-ка ты отсюда, - устало проговорил Ефим.
Уйти Валька не мог, а как ему быть, он не знал,
- Ну, чего ты стоишь?.. Иди, когда говорят.
Валька сделал несколько шагов и остановился. Ефим ждал. На его бледном лице ничего не было, кроме блеска огромных сторожких глаз. На какое-то мгновение Вальке почудилось, что глаза эти видят, и ужас окатил его.
- Уходи-и… - тихо и зло проговорил Ефим.
И Валька поплелся к дому, оглядываясь на ходу. Ефим стоял все в той же позе. Наконец повернулся, сделал несколько шагов в глубину леса и опять остановился. Послушал - не идет ли кто за ним, а потом пошел, все убыстряя шаг.
"Куда он так спешит?.. Или просто хочет избавиться от меня? - с обидой думал Валька. - Ну и пусть!"
Он очень хотел обидеться, но на душе становилось все тревожнее, и он бегом направился к дому. "Надо скорее сказать Ксюше."
Но, конечно, когда надо, Ксюши дома нет.
Валька бегал от соседей к соседям - нигде ни души. Повсюду одни красномордые подушки сидели верхом на заборах и беспечно грелись на солнце.
В последнюю очередь Валька пошел к Кирюшкиным. У них Ксюша почти никогда не бывала.
Заглянув через калитку, Валька увидел подле крыльцa тетю Лизу. Она стояла, жалостливо сложив руки на животе, вздыхала и смотрела себе под ноги. Там на клочке сухой земли стояло маленькое нелепое существо: с верху мохнатая овечка, снизу - мокрая курица.
- Овчар!.. Настоящая немецкая овчарка!
- Хоть турецкая; а девать ее куда? Надоели шишкоеды!
Валька опустился на корточки. Щенок поднял понурую мордочку, посмотрел Вальке в глаза и, чтобы доказать ему, какой он несчастный, задрожал всеми четырьмя лапами, как будто это были пружинки.
Валька погладил его. Тогда щенок еще выше поднял острую черную мордочку и заорал детским голосом.
Послышались причитания тети Лизы:
- Опять подкинули, ишь… каждую весну подкидывают, только и есть, что выхаживай да воспитывай, а потом… куда мне их столько!..
Валька не слушал. Он взял щенка на руки. Тот и дальше вел себя, как ребенок, - сразу перестал скулить.
Тетя Лиза смотрела на них и продолжала:
- И что я за несчастливый человек! Хоть бы раз самой что-нибудь найти - так нету, не было у меня в постороннем месте находки. За всю жизнь только пуговицу красивую на улице нашла, и то чуть машиной меня не задавило. А уж насчет того, чтобы подсунуть мне то, что негоже, или подкинуть, - этого не сочтешь.
Осторожно прижимая щенка к себе, Валька почувствовал под густой шерстью острые косточки.
- Он голодный, - сказал Валька и так посмотрел на тетю Лизу, что та только руками развела и пошла в дом. Валька - за ней. На пороге он остановился, не смея ступить на пол, светившийся золотом выскобленных досок. Валька скинул мокрые ботинки и босиком пошел к скамейке, стоявшей под окном.
Он не испытывал еще такого наслаждения. Он сидел в теплой, светлой комнате, держал на руках живого овчара, который, млея от тепла и ласки, карабкался все выше и выше и не затих до тех пор, пока не втиснул мордочку Вальке под самый подбородок.
- Ну что ты его целуешь? - рассердилась тетя Лиза. - Грязный ведь. Погоди, вода греется.
Она бесшумно ходила по комнате. Не поднимая глаз, Валька видел темную плотную ее фигуру. Попадая в полосу солнца, она становилась прозрачной и серой, как пыль. Вальке казалось, что тетя Лиза переплывает комнату, не касаясь пола, а вместе с ней плывет ее певучее ворчание.
- Ты чего гнездишься? - спросила она вдруг. - На двор, что ли, нужда?
- Нет, - смутился Валька, - кусаются…
- А ты обнимай его покрепче, блохастого… Может, посыпать его чем? Как думаешь, если порошком паразитским? Или помрет?
- Не надо, - сказал Валька.
- Лучше не надо, - согласилась тетя Лиза. - Говорят, если посыпать им козу в комнате - сам первыи помрешь.
- Глупости, - солидно заметил Валька. - Но его лучше не надо, он очень худой.
Трудно сказать, сколько времени понадобилось неторопливой тете Лизе, чтобы нагреть воды, принести из сарая корытце и вымыть в нем чумазого подкидыша, которого мыть не просто, потому что он лохмат, как леший, да еще доглядывай, чтобы не попало воды в ухо. А уха два, - значит, мыть его надо без спеху.
Вальке - хоть бы век это продолжалось.
После купания он долго держал щенка на руках, завернутого в старый шерстяной платок, пока нагревалось молоко. Потом молоко остывало, и они с тетей Лизой пустили на пол мокрого щенка и хохотали, пока он из ежа опять превращался в собаку. Щенок с таким усердием вытряхивал из своей шкурки мелкие капли, что на какое-то мгновение над ним зацвел кусочек радуги.
Наконец наступила минута, когда совершенно новое животное светло-серого цвета стало обедать. Оно обедало размоченным в молоке хлебным мякишем со страшной жадностью и громким чавканьем.
Кружку молока получил и Валька. А тетя Лиза, сложив руки на животе, стояла подле и с детской радостью смотрела, как "енти шишкоеды" едят, потому что больше всего в жизни любила кормить и укрывать.
Щенок жрал, как все щенята в мире, от себя вперед. Съел то, что попалось, от одного края тарелки до другого, - тарелка кончилась. И ему пришлось влезть в нее обеими лапами.
Валька не выдержал и потянулся, чтобы погладить, но только коснулся шерстки, внутри щенка стало урчать, как будто в нем катается деревянная горошина, потом все это перешло в злющее рычание. Валька приложился ухом к мохнатому боку и слушал рычание, как музыку.
- Вот это собака!
Тетя Лиза убрала тарелку, комки хлеба со скамьи и привычным движением, каким детям утирают носы, обтерла передником облепленную едой собачью физиономию.
Щенок возмутился, мотнул головой и отфыркнулся, потом смочил языком кончик своего носа и уселся в точности так, как сидел напротив него Васька. Он уселся бочком, подмяв под себя заднюю лапу и широко расставив передние, потому что мешал набитый живот. И тут обнаружилось, что живот у него голый, розовый, с темными родимыми пятнами, похожий на географическую карту.
Однако главное - это были уши. Валька только сейчас обратил на них внимание. Они торчали, но не совсем. Они были сломаны пополам, концами вперед, и эти концы болтались над лбом, как два увядших лепестка. Одно ухо торчало выше другого, и у морды было странное выражение, как будто пес поднял бровь и собирается спросить: "Кто сказал, что плохо жить на свете?!"
Валька, взглянув в его серо-васильковые глаза, ударил себя по лбу и завопил:
- Джульбарс!
Мятые ушки дрогнули и напряглись, взгляд по-прежнему был смел и весел, но в тот момент, когда Валька дарил ему лучшее собачье имя, щенок меланхолично прикрыл глаза, а когда открыл их снова, стало ясно, что Джульбарс ни о чем больше не думает, он хочет спать.
- Погоди крестить-то, - засмеялась тетя Лиза. - Может, твой барс - вовсе сучка.
Валька покраснел, восприняв это как неслыханное ругательство, и схватил щенка, чтобы она не вздумала его осматривать. А тетя Лиза смеялась и говорила:
- Ты вроде одного чудака, который в соседней деревне живет. Он тоже от большого ума скотине имен понадавал. Собака у него Гавриил, коза - Магдалина… Курицу Татьяной зовет, ой!.. Так и кличет: "Та-тья-тья-тья-на!"
Ничего смешного Валька в этом не нашел; поднялся, крепко прижимая Джульбарса к груди.
- Не домой ли собрался? - спросила тетя Лиза.
- Да, ему давно пора спать.
Тетя Лиза перестала смеяться.
- Кто ж тебя с ним впустит?
- Как?
- А так, не поросенка в дом несешь. Сроду в том дому не бывало бесполезной живности, в том дому уважают замки - их кормить не надо.
Валька стоял пораженный. Тетя Лиза была права. Как он об этом не подумал?.. Что же теперь делать? Во-первых, Валька к Джульбарсу уже привык; во-вторых, полюбил его на всю жизнь и с первой же минуты считал своим.
Валька сел обратно на скамью, покачивая на руках спящего щенка, и думал, думал… А выхода никакого не было. Из комнаты солнце уже ушло. Маленький клинышек его оставался еще на подоконнике.
Тетя Лиза разрешила сидеть у нее столько, сколько Валька хочет. И он сидел. А она готовила обед. Приготовила. Убрала картофельные очистки, сняла с себя фартук и взялась за вязанье. Они решили, что пока Джульбарс побудет здесь. Валька смирился, потому что, в сущности, его овчар только будет ночевать у тети Лизы, а днем…
За окном Вальку кто-то звал настойчиво и тревожно. Голос доносился издалека. Еще до конца не узнанный, он входил тяжелым холодом в Валькины ноги, руки, а в тот момент, когда Валька узнал, чей это голос, сердце его стукнуло громко и твердо, как железка.
Он еще ни о чем не успел подумать, а уже какая-то посторонняя сила подбросила его на ноги, вытолкнула на крыльцо, в густые сумерки.
Его звала Ксюша. Они чуть не столкнулись на крыльце.
- Где он, а?.. Говори, когда видал, а?
Вальке казалось, что он отвечает. Ксюша трясла его за плечи. Поняв, что он ничего не знает, Ксюша метнулась прочь и завыла:
- Юу-ухим!.. Юу-у-хим!..
Валька бежал за ней, просил остановиться. Но она его не слышала, оглушенная собственным криком.
Только уже у самого дома Валька наконец понял, что Ксюша ранним утром уехала в город за семенами и час назад вернулась. Когда она уезжала, Ефим еще спал. Больше она его не видела, и соседи говорят - никто его не видел…
Заикаясь и повторяя одно и то же по нескольку раз, Валька рассказал ей все как было.
- Господи! - всплеснула руками Ксюша. Валька даже оторопел, увидев отчаянную радость на ее лице. - Заблудился! Господи, чего же ты молчишь?!
Она замоталась по комнате, нашла фонарь, зажгла, и они побежали в лес.
Свет фонаря только понизу раздвигал темноту, а шум хвои катился где-то очень высоко, делая гигантскими деревья. Ксюшин голос, кликавший брата, уходил в далекую черную пустоту и не возвращался откликом. Только хруст да звон бьющегося под ногами льда. Они оба слушали этот звон, пока Ксюша опять не затягивала невыносимо долгого: "Ю-у-у-у-хи-им!" Этими однообразными звуками ей удавалось, выкричать все, что творилось в Валькиной душе, - от жуткой надежды до полного отчаяния.
Прогудел паровоз, коротко и равнодушно. Потом долетел перестук колес. Приближаясь, он становился жестче и оборвался вдруг, словно поезда и не бывало.
Шли все медленнее. Бился под ногами лед; казалось, шаги жуют, жуют растущую тревогу, а когда она уже мешала дышать, темноту снова раздирал Ксюшин голос.
Они останавливались и долго слушали. Поблизости - ни шороха, лишь по высокому весеннему небу ветер нес грустный шум еловых игл.
На просеке не было никаких следов. В желтом круге света лежал нетронутый ломкий лед.
Ксюша то и дело приподнимала фонарь, чтобы видеть дальше. Валька сейчас понимал больше, чем она, и следов не искал. Ефим прошел здесь по воде. Его следы затянуло льдом.
И вдруг сердце снова ударилось, как железка. Валька увидел расщепленный конец Eфимовой палки, вмерзшей в лед у края просеки…
Он ничего не сказал Ксюше, но после этого хотелось попросить, чтобы она больше не кричала. Она сама перестала почему-то. Только раз еще надорвал душу Ксюшин крик, когда они уже подходили к дому. Это был уже не крик, не зов, а плач по умершему. Он словно разбудил Вальку от кошмара и тут же подтвердил, что кошмар этот наяву, что он - Валька - виноват во всем. Он ушел из леса. Он оставил друга одного… Он забыл, он нн разу не вспомнил о нем.
Когда они уже дошли до Ксюшиных сеней, Валька решил, что войдет с нею и скажет, что это он виноват. И пусть она еще сильнее заплачет, пусть она его ударит, пусть она что хочет…
Ксюша толкнула дверь. В комнате стояла бурая муть табачного дыма. На полу отплясывали отсветы огня топившейся печи. Гришка сидел подле нее. На топчане в углу, укрытый поверх одеяла ватником, лежал Ефим.
- Живой! - вскрикнула Ксюша и кинулась к нему.
И Валька повалился Ефиму на ноги и, обняв их через одеяло, заплакал.
Счастливыми слезами плакала Ксюша и все допытывалась: что с ним было? Где нашли? Кто да как? Ефим молчал, отвернув лицо к стене. За него отвечал Гришка, от неловкости бренчавший кочергой: нашел его железнодорожный обходчик в трех километрах от станции… Сам, говорит, заблудился. Ну, замерз. Привезли его на санях добрые люди. Ну, лежит, напоить его надо, чем зря реветь…
И Ксюша, измученная до невозможности, в мгновение поднялась, ожила - и за дело! Вещи как будто сами бросались ей в руки. Ветер ходил по комнате от нее.
Гришка был послан за водкой. На печке закипала в чугунке картошка. Ефим лежал переодетый в сухое и теплое. Сама она умчалась куда-то за козьим салом, чтобы натереть ему ноги.
Наконец они с Ефимом остались вдвоем; у Вальки кружилась голова от тепла, от голода, от табачного дыма. Он дышал, и было приятно дышать, потому что теперь можно спокойно дышать - из-за тебя никто не умер!..
Валька сунул руку под одеяло, отыскал Ефимову руку. Ефим ответил на пожатие и медленно повернул к Вальке лицо. Оно было сейчас совсем другое - маленькое, бедное какое-то и некрасивое…
Он лежал, полуприкрыв веки; губы шевелились. Валька наклонился и расслышал: "Не смог, даже этого не смог…"
Ефим выпростал из-под одеяла руку, обнял Вальку за шею, притянул к себе и пробормотал, задыхаясь:
- Не смог я себя порешить.
- Что порешить? - шепотом спросил Валька и тоже обнял Ефима за шею.
Кожа на голове у Вальки съежилась и стала колючей, хотя понимал он пока очень смутно.
- Ну, чего дрожишь? - раздраженно проговорил Ефим, услышав в сенях Ксюшины шаги. - Тут я… цел. Ты только молчи - слышишь? Не ихнее дело. Пусть думают, что заблудился…