Пробст с женой расположились в первом ряду. Они с улыбкой кивнули Анне. Она кивнула им в ответ, но даже не улыбнулась. К груди она прижимала ноты.
Пробсту нравилась приветливая докторша, которая сумела всех поставить на место. Трудно было забыть ее жалобы, и на ее письма приходилось отвечать.
Ему стоило труда убедить школьный комитет, что именно Анна должна преподавать в новой школе, а не тот финн, который больше наказывал детей, чем учил.
Однако лучшим в Анне Грёнэльв, по мнению пробста, было то, что она никогда не отказывалась петь в церкви, когда он просил ее об этом. Со своей кафедры он смотрел, как она стоит рядом с органом, и она казалась ему редким инструментом, нет, ожившей церковной фреской.
К сожалению, прихожане сидели спиной к органу и видеть ее мог только он.
Исполняя псалмы Петтера Дасса, Анна поднимала руки, и пробст невольно вспоминал святого Амбросия. Доброго, чистого и почитаемого.
Он заметил, что в те дни, когда Анна пела в церкви, прихожане совсем иначе слушали его проповеди. Словно она своим пением усмиряла стадо заблудших овец и открывала их души для Слова Божьего. Пробст с удовольствием слушал, как она играет в "Гранде", но ее истинным призванием было служить посредником между людьми и Небом. Когда Анна пела в церкви, она славила Господа и… пробста.
В заднем ряду у стены сидела женщина, знавшая доктора Грёнэльва еще в ранней юности. Она пришла не слушать музыку, ей хотелось только взглянуть на него. Это была ее тайна. Никто бы не осмелился сказать, что она не любит своего мужа, упаси Бог, нет! Но ведь в том, что она смотрела на доктора, который, прикрыв глаза, слушал музыку, не было ничего предосудительного.
Она всегда приходила слушать, как играют фру Дина или докторша, - тогда там, как правило, был и доктор. И если она задерживалась, он здоровался с ней и расспрашивал о ее близнецах, которым помог появиться на свет.
Ей доставляло удовольствие хоть изредка видеть его темные ресницы. Длинные, лежавшие на щеках. Она смотрела сзади на его темный затылок и на плечи. Когда он поворачивался в профиль, она видела нос с горбинкой и гордый подбородок. Уголки губ у него всегда были приподняты. Нижняя губа немного выступала вперед. На одной щеке было углубление. Словно Господь хотел сделать на этом месте ямочку, но случайно забыл.
Она испытывала странную радость. Или это была грусть? Вот он беспомощно провел рукой по волосам. Как будто знал…
Адвокат, сидевший вместе с женой во втором ряду, думал больше о бесхарактерности доктора. Однажды в веселой компании адвокат даже сказал, что, уж коли на то пошло, доктор так любит лечить людей, что должен бы приплачивать за это удовольствие.
Легко быть самаритянином при такой состоятельной матери.
Жена адвоката не любила таких разговоров, так что он воздерживался от них в присутствии дам.
Адвокат отметил и новый костюм доктора, и его естественную небрежность. Нельзя сказать, чтобы его это не задело.
Несколько мужчин курили у открытых дверей. Пономарь рассказывал редактору, что доктор выступил в правлении местной управы и потребовал дополнительных средств для комитета по делам неимущих.
Редактор шепотом ответил, что доктор, несомненно, расположен к политике. Может, за ним стоят влиятельные люди? Например, фру Дина? Сам-то доктор не привык работать локтями. Хотя не все пробившиеся самостоятельно могут похвастаться светлыми головами. Пономарь с ним согласился. Но его больше пугала уверенность Олаисена в том, что он сменит старого председателя управы на его посту.
Редактор уже знал об этом, но сказал, что по этому вопросу не было единого мнения. Пономарь разволновался и заявил, что многие не выносят Олаисена. Он слишком рвется вперед и не терпит возражений. К тому же он и сейчас обладает немалой властью. Есть риск, что он может все повернуть к собственной выгоде.
На это у редактора не оказалось собственной точки зрения. Пономарь должен помнить, благодаря кому редактор получил свое место.
- Вот именно! - достаточно громко сказал пономарь.
Он вдруг воодушевился и сказал, что профессорская дочка из Копенгагена лучше подошла бы в жены будущему председателю управы, чем копающаяся в своем саду вечно беременная Ханна Олаисен.
Редактор промолчал. Всему есть предел. Однако те, кто стоял поблизости, поняли самое главное и истолковали это по-своему. И уже в тот же вечер пошли слухи, что недалек день, когда доктор Грёнэльв станет председателем управы.
Управляющий банком скромно сидел у стены. Он пришел один, его жена часто хворала. Это был человек шестидесяти лет, знавший толк не только в банковских делах и вкладах.
Он обратил внимание, что в этот вечер на фру Дине было черное платье из матового шелка. При каждом ее движении возникали интересные тени. Глубокий вырез притягивал к себе взгляды. Даже тех, кого он возмущал, подумал управляющий банком. Лиф туго обтягивал грудь. От управляющего банком не укрылось, что корсета на Дине нет. Немного дерзко, но это ее дело. Ни кружев, ни украшений на платье тоже не было.
Зато рукава были схвачены круглыми резинками. Наверное, она позаимствовала их у доктора, чтобы рукава не задевали струн.
Длинные темные волосы с заметной сединой были зачесаны вверх и сколоты гребнем, напомнившем управляющему черепаший панцирь. Из-под края юбки виднелись матовые шелковые чулки.
Управляющий спокойно разглядывал формы, открытые глубоким вырезом. Закинув ногу на ногу, он осторожно подтянул брюки, чтобы они не жали; мысли его были заняты прошлым домашним концертом. Он ждал, чтобы фру Дина заняла свое место, склонилась над виолончелью и отдалась музыке.
Педер, юный брат Олаисена, стоял у двери, не зная, следует ли ему войти или остаться снаружи. Когда же служанка захотела закрыть дверь, он предпочел войти внутрь.
Ему не с кем было здесь разговаривать и даже просто сесть рядом, но к этому он привык. Поскольку его мало интересовала погода, то и тем для разговора у него не было. Так уж повелось с самой весны, когда он приехал сюда из Трондхейма, где за счет брата окончил реальное училище.
Педер обратил внимание на дочь доктора, у нее были медно-каштановые вьющиеся волосы. Она сидела за пальмой вместе с докторшей. Сегодня она убрала волосы с лица и завязала их лентой.
Говорили, что она со странностями и иногда у нее случаются припадки. И что она постоянно, как лекарство, носит с собой черную Библию. На ней было белое муслиновое платье с длинной юбкой, она выглядела сердитой. А может, она всегда была такая.
Наконец фру Дина вышла к зрителям и приветствовала всех, кто пришел отметить прибытие нового рояля. Она рассказала о долгом морском путешествии, проделанном этим инструментом. Такое же путешествие в свое время проделала и она сама. Потом она рассказала о сыновьях Хенри Э. Стенвея, которые приехали в Гамбург из Америки, чтобы делать рояли.
Гамбург - хороший город, подумал Педер Олаисен. Там наверняка строят и корабли.
Те, кто раньше бывал в "Гранд Отеле" или слышал, как разговаривает фру Дина, и не подозревали, что она способна говорить так долго без передышки. В ней было что-то не располагающее к доверию.
Что-то пугало их в этой женщине, которая все бросила и, как говорится, исчезла в далеком мире. А потом неожиданно вернулась, купила гостиницу и половину верфи.
И то, что редактору, управляющему банком и пробсту она доверяла больше, чем женщинам, отнюдь не улучшало дела.
Адвокат догадывался, что поведение фру Дины своей необычностью раздражало людей низшего сословия, большинство находило его на грани дозволенного, а людям состоятельным оно казалось почти подозрительным. Это забавляло адвоката. Он жил в Страндстедете всего год, и теперь ему предстояло войти в хорошее общество.
Анна Грёнэльв подошла к роялю, села и обеими руками поправила юбки. Потом открыла ноты и объявила, что сыграет новеллетты для фортепиано Роберта Шумана, опус 21, номер 1. И с отсутствующим видом откинула голову назад.
У столяра сдавило горло, и он уже долго не мог избавиться от этого ощущения. Как будто красивая докторша выпустила злых духов. А потом принялась утешать их тихим перезвоном. Словно в вышине, на небесном своде ангел заиграл на арфе. Только для посвященных.
Но вдруг в музыке вспыхнула ярость. Откуда в докторше такая сила? Она как будто поднимала стропила или дробила камень в каменоломне. А эти внезапные паузы! Она застывала, а звуки среди стен продолжали жить своей жизнью. Словно колокольчики или эхо чего-то потустороннего.
И когда столяр думал, что опасность миновала, докторша кидалась сразу на черные и белые клавиши, словно речь шла о спасении жизни.
Ее пальцы мелькали, она дрожала, волосы упали на лоб. Небесно-голубая фигура сжималась и тут же распрямлялась снова! Она втягивала голову в плечи, точно ждала удара палки, но через мгновение голова гордо поднималась, словно торжествующая волна.
Откуда такая сила у этой хрупкой женщины, приехавшей из Копенгагена? Как ей удалось увлечь всех за собой? Подхватить и расшвырять, чтобы они, как обломки кораблекрушения, плавали в бурном море.
Столяр тихо закашлял в шапку, которую предусмотрительно прижал к лицу. Разве он виноват, что ему что-то попало в горло? Он сдерживался, пока у него на глазах не выступили слезы.
Замерли последние звуки, и воцарилась гробовая тишина. Никто не смел пошевелиться. Или начать аплодировать. Пока фру Дина не подала пример, спокойно и решительно.
Ее поняли. Люди отпустили все, что держали в руках, и восторженно захлопали в ладоши. Их рукоплескание передалось фарфору в шкафах и графинам в буфете.
Анна встала и низко поклонилась, опустив руки. Один раз, другой. Но рукоплескания продолжались. Никто не хотел первым опустить руки, хотя фру Дина уже давно их опустила.
Наконец фру Дина встала и с улыбкой сказала, что концерт еще не окончен и что сейчас Карна будет петь под аккомпанемент Анны.
Педер Олаисен смотрел на девочку, которая встала рядом с роялем и сложила на животе руки. Она расставила ноги, как моряк на палубе, а докторша объявила, что они сейчас исполнят две песни Шуберта - "Слепой мальчик" и "Форель". Она сказала даже, кто написал слова к этим песням, но Педер этого не запомнил. Он видел только фигуру у рояля. Засунув руки в карманы, он прислонился к стене. Это была его любимая поза.
Она была еще девочка. Два небольших холмика поднимали лиф платья. И все-таки было в ней что-то почти старушечье.
Педер никогда не задумывался, любит ли он пение. И слов он не понимал, хотя в свое время честно учил немецкий. Но бледное сердитое личико, окруженное копной медных волос, казалось ему самым прекрасным из всего, что он видел.
Голос звучал мягко, почти как смех, и совсем не соответствовал сердитому лицу.
У Педера стеснило грудь. Стеснение росло, он с трудом глотал воздух и смотрел. Глотая и смотрел.
Опомнился он, лишь когда снова раздались рукоплескания.
Фру Дина села, зажав коленями виолончель, и объявила, что они с Анной продолжат концерт сонатой Брамса для виолончели и фортепиано, первая и третья части. Между частями просьба не хлопать.
После этих слов даже тот, кто не понимал этого раньше, теперь понял, что слушать музыку, исполняемую на рояле и виолончели, совсем не то, что слушать шарманку или бродячих музыкантов.
Тут следовало подчиняться другим законам. Соблюдать другие правила. Нельзя было не вовремя выражать свой восторг. Или обожание, как делают спасенные души, когда заезжий проповедник скажет "аминь!". Следовало ждать, когда выбранное произведение будет исполнено до конца.
Длинным оно окажется или коротким, это была тайна. Оставалось только затаить дыхание и ждать, пока кто-нибудь знающий не начнет аплодировать, чтобы потом с облегчением внести и свою лепту в общие аплодисменты.
Но даже тот, кто, не без напряжения, разумеется, делал что нужно и когда нужно, насторожился при первых звуках.
Фру Дина склонилась над виолончелью, и уголки губ у нее опустились. Она напоминала быка, который, опустив голову, приготовился к нападению.
Вступил рояль, инструменты с обоюдным спокойствием сопровождали друг друга. Словно очищались от скорби. С первого взмаха смычка людей захватила внутренняя сосредоточенность Дины. Ее тело подчинялось ритму музыки. Смычок был продолжением руки, как ветка. А можно было сказать и так: Дина была рабом собственной руки. Она была прикована к мрачным, опасным звукам, поднимающимся из глубины виолончели.
И снова этот ритм, словно рождавшийся в ее сердце. Легкие взмахи, сила которых была невидима и неизъяснима.
Жену пробста охватил неподдельный восторг. От того, как Анна Грёнэльв за большим роялем следовала за виолончелью, даже не переглядываясь с фру Диной. Что она во всех поддерживала мужество, переплетая светлые звуки с грустными, мрачными.
Жена пробста даже подумала, что так же бывает и в жизни. Ведь и в жизни настроения и события переплетаются друг с другом.
Виолончель гремела, подобно ее мужу, пробсту, который, не говоря дурного слова, неожиданно впадал в гнев, как, например, сегодня утром. Гремела до тех пор, пока рояль не взорвался протестом, устав от мрачной тирании виолончели. И гнев в диалоге сменился мелодичным спасением.
Слушая музыку, жена пробста поняла, что в гневе мужа на то, в чем не было ее вины, не таилось злого умысла. Она поняла даже больше. Сегодня утром она имела право защитить себя ответным ударом.
Бог и ей тоже дал голос. Ее совесть была бы чиста, если бы она потеряла терпение, когда ее муж забыл о справедливости.
Напротив. Она была тем инструментом, который Господь поставил рядом с пробстом, дабы вразумлять и направлять его. Она тоже имела право быть услышанной. Совсем как голос рояля.
Когда Дина и Анна закончили свое выступление "Любовной песней" Брамса, жене пробста показалось, будто разногласия снова вернулись к ним. Что вместе с кровью они дошли до сердца. А вместе с ними пришли очищение и прощение, которых она так жаждала, не смея молиться об этом.
Глава 2
Докторский дом был белый, с зелеными наличниками. Он стоял на холме среди четырех рябин поодаль от других домов. В нем было три двери, на одну больше, чем в Рейнснесе. Папин кабинет на первом этаже имел отдельный вход. А в остальном, как казалось Карне, в нем не было ничего особенного. Он не был похож на Рейнснес.
Из ее комнаты во втором этаже было видно море. Но сперва ее глазам приходилось пробежать по полям, покрытым снегом или заросшим конским щавелем, мимо трех ветхих хлевов, двух низких, серых, необшитых домишек и нескольких безобразных лодочных сараев.
Берега здесь были пустынные. Каменистые и бурые от вонючих морских водорослей. Песка из ракушек тут почти не было. Вначале это сердило Карну. Потом она просто перестала ходить на берег. Они жили здесь уже четыре года, и она даже забыла, что берег может быть белым.
И вспоминала об этом, только приезжая в Рейнснес. Она до сих пор плакала, когда их лодка приближалась к Рейнснесу или, напротив, удалялась от него. Папа и Анна уже перестали утешать ее. Они просто ждали, когда она вытрет слезы, чтобы заговорить с ней.
Когда Карна в первый раз увидела Рейнснес после их переезда в Страндстедет, у нее случился такой сильный припадок, что она не помнила, как ее перенесли из лодки на берег и отнесли домой. Очнувшись, она долго никого не узнавала.
Лишь поздно вечером она узнала Анну. Анна сидела у ее кровати и говорила, что во всем виновата только она. Ей даже хотелось вместе с Карной снова поселиться в Рейнснесе. Но обе понимали, что это невозможно.
На другой день папа позвал Карну к себе и сказал, что ей нужно сопротивляться таким тяжелым припадкам.
- Используй лучше силы на то, чтобы привыкнуть к Страндстедету. Мы будем жить там, это решено!
- Почему ты со мной такой злой? С другими больными ты таким не бываешь! - возмутилась она.
- Ты не больна! Но ты зря тратишь силы на что не следует!
- Значит, у меня нет права на припадки?
- Ты должна пытаться противостоять им!
- Вот уж не думала, что ты такой глупый! - Карна заплакала и сказала, что перед следующим припадком уйдет из дома и они никогда не найдут ее.
Анна схватила папу за руку. И сжала ее так крепко, что пальцы у нее побелели.
- По-моему, глупый человек хуже девочки, у которой бывают припадки! - сказала она.
Карна слышала через дверь гостиной, как они говорили о ней, думая, что она уже спит. Анна еще сердилась на папу и говорила, что он глупо ведет себя.
- Я должен испробовать все. Вдруг мне удастся заставить ее напрягать силы и противостоять припадкам?
- Это невозможно, - сказала Анна.
- Припадки зависят от мозга. Кто знает, может, и получится.
- Но нельзя перекладывать вину на нее.
- А как еще мне добиться своего?
Анна засмеялась. Потом папа. Хорошо, что они не поссорились из-за нее.
Потом Карна думала о словах папы. Он считал, что это зависит от ее сил и желания. Он, как и профессор, думал, что у нее в голове какой-то дефект, только боялся прямо сказать об этом.
Стине говорила, что Карна должна носить с собой Библию, а папа говорит о силе. Ей все уже надоело. Почему она не может жить, как живут все люди? Не может избавиться от этих припадков?
Карна хорошо помнила, как было, когда они заговорили о переезде, хотя тогда она была совсем маленькая. От одного слова "Страндстедет" у нее начинал болеть живот.
В Страндстедет ездил папа, когда уезжал из дому. И тогда лицо у Анны серело. В Страндстедете бабушка была так занята своими делами, что почти перестала приезжать в Рейнснес. В Страндстедет Анна взяла ее, когда пришла пора ходить в школу.
До переезда она не была знакома с детьми, они всегда ждали, что у нее случится припадок. Им это было занятно.
При Анне дети с ней разговаривали, но, стоило Анне уйти, они начинали пялиться на Карну. Может, по ней видно, что у нее в голове какой-то дефект?
Она утешалась, плохо думая о Страндстедете. Люди там злые. Дома почти все некрашеные. У детей из носа текут сопли. Дороги такие грязные, что во время дождя приходится прыгать с камня на камень. Ни у кого из знакомых, кроме пробста, нет стеклянного шкафа с книгами. По мере надобности она вспоминала и многое другое, но потом снова забывала.
Переезд, собственно, начался в тот раз после Рождества, когда папа вдруг сказал, что у него приемный день. Анна рассердилась, но не стала серой и несчастной. Напротив, она покраснела и гневно обрушилась на папу. В конце концов она крикнула ему, нервно ходя по комнате:
- Пусть на этот раз обойдутся без тебя! Слышишь?
- Это невозможно! - тихо сказал папа и кивнул Бергльот, чтобы она вышла из комнаты.
- Карна, будь добра, принеси мне "Журнал по практической медицине". Он лежит у меня на ночном столике.
Анна поникла.
Карна решила принять сторону Анны, хотя и понимала, что прав папа.
- Не принесу! - сказала она.
Папа с удивлением поглядел на нее. Потом пригладил волосы и повернулся к Анне.
- Ты настраиваешь ребенка против меня! - сказал он ледяным тоном, словно хуже Анны никого уже не было.
- Ты не должен так говорить с Анной! - крикнула Карна, в которой проснулось чувство протеста.