- Господь с тобой! - Повисла тишина. - Лучше расскажи про самый первый вечер. Почему ты так себя повел, заставил страдать нас обоих?
- Не знаю. Ничего не могу объяснить. Ты же заморочил мне голову этим несчастным Платоном. Я тогда вообще ничего не соображал. Многое тогда не сходилось, только потом я кое в чем разобрался.
- Но ты ведь давно меня заметил, правда? Еще когда увидел меня у Рисли.
- Не спрашивай.
- В общем, туманная история.
- Точно.
Клайв довольно засмеялся, поерзал в кресле.
- Морис, чем больше я обо всем этом думаю, тем больше убеждаюсь: дьявол - это ты.
- Я - значит, я.
- Моя жизнь прошла бы в полусне, если бы ты вел себя благочинно и оставил меня в покое. Нет, нет, мой интеллект вовсю бодрствует, да и бесчувственным меня не назовешь, но здесь… - черенком трубки он указал на сердце, и оба улыбнулись. - Возможно, мы разбудили друг друга. Мне приятно думать, что все вышло именно так.
- Когда ты первый раз обо мне подумал?
- Не спрашивай, - передразнил Клайв.
- Я серьезно… скажи… что тебя во мне привлекло? В самый первый раз?
- Так хочешь знать? - спросил Клайв. Морис обожал, когда он был в таком настроении - шаловливо-пылком. В нем играла страсть.
- Хочу.
- Пожалуйста: твоя красота.
- Моя что?
- Красота… Этот портрет над книжными полками всегда вызывал у меня восхищение.
- Мне кажется, я тоже способен оценить красоту картины, - сказал Морис, глянув на висевшую на стене работу Микеланджело. - Ты, Клайв, настоящий дурачок, и раз уж заговорил об этом, я тоже скажу: ты очень красивый, никого красивее тебя я еще не встречал. Я люблю твой голос и все в тебе, люблю твою одежду и комнату, в которой ты сидишь. Я обожаю тебя.
Щеки Клайва залились краской.
- Сядь прямо, и давай поговорим о чем-то другом, - попросил он, от шаловливого настроения вмиг не осталось и следа.
- Я тебя огорчил, да?
- О таких вещах иногда надо говорить, иначе как узнаешь, что у другого в сердце? Но я ни о чем таком не догадывался, по крайней мере не в такой степени. Так что, Морис, ты молодец. - Он не поменял тему, просто чуть ее повернул в интересную для себя сторону: какова взаимосвязь между нашими желаниями и эстетическими суждениями? - К примеру, посмотри на эту картину. Я в нее влюблен, потому что, как и художник, влюблен в того, кто на ней изображен. Поэтому оценить ее глазами обычного человека я не могу. К красоте ведут две дороги, одна - общая для всех, по ней к Микеланджело и пришел весь мир, а по другой дороге, дороге очень личной, могут прийти немногие. Эти немногие - я в том числе - идут обеими дорогами. А с другой стороны, возьми Греза - его персонажи мне отвратительны. И я могу добраться до него только по одной дороге. А весь мир придет по двум.
Морис не прерывал монолог - для него это была очаровательная чепуха, не более.
- Возможно, эти личные дороги - ложные, - сделал вывод Клайв. - Но если на картине изображен человек, других дорог просто нет. Единственный безопасный сюжет - это пейзаж, ну, может быть, еще что-то геометрическое, отвлеченное, безо всяких следов человека. Может быть, в этом и заключается философия мусульман? Да и старик Моисей… мне это только что в голову пришло. Если появляется фигура человека, ты сразу проникаешься к нему либо презрением, либо желанием. Не всегда в крайней степени, но все-таки… "Не сотвори себе кумира"… потому что одного кумира для всех сотворить нельзя. Морис, а давай с тобой перепишем историю? "Эстетическая философия десяти заповедей". Я всегда восхищался Богом за то, что он не проклял в этих заповедях таких, как мы с тобой. Раньше я приписывал это его душевной широте, а сейчас подозреваю, что он был просто не в курсе дела. Но все-таки тема для обоснования есть. Может, защитить по ней диссертацию?
- Извини, что-то я за твоей мыслью угнаться не могу, - с легким стыдом признался Морис.
И вот пришел час… любовная сцена разыгрывалась на новом языке, и в этом была ее неоценимая прелесть. Морис и Клайв не были пленниками традиций. Впрочем, что поэтично, что нелепо - условности об этом умалчивают. Они постигали страсть, предаться которой в Англии было дано немногим, и потому творили, не думая ни о каких силках. Наконец каждый из них проникся ощущением изысканной красоты, это было что-то незабвенное и вечное, сотканное, однако же, из скромнейших обрывков фраз и немудреных эмоций.
- Поцелуй меня! - попросил Морис, когда в свесах крыши над ними пробудились ласточки, а где-то далеко в лесу заворковали вяхири.
Клайв покачал головой, и они расстались с улыбкой - в их жизни на какой-то момент установилась полная гармония.
17
Казалось бы, семья Дарем не должна проникнуться к Морису особым расположением, однако и неприязни с их стороны не возникло. Они проявляли неприязнь только к тем, кто желал с ними сблизиться, - это была просто мания, - и если проходил слух, что некто желает примкнуть к обществу местной знати, сам этот факт являлся достаточным основанием для того, чтобы захлопнуть перед выскочкой дверь. Внутрь (в зону высоких воспарений и благородных деяний, не означавших ровным счетом ничего) допускались лишь избранные единицы, которые, как мистер Холл, не восхищались их предназначением, не трепетали перед ними и при надобности исчезали без звука. Даремы считали, что, приблизив Мориса к себе, оказывают ему великую честь, однако им было приятно, что он почитал это за нечто естественное, - по загадочной причине они считали, что чувство благодарности свойственно лишь тем, кто дурно воспитан.
Морис в этом доме ни на что не претендовал - кроме еды и общества друга, - потому и не заметил, что домочадцы оценили его весьма высоко. И когда к концу его визита хозяйка пригласила его для разговора, он был немало удивлен. Она расспросила его о семье и выяснила, что ничем особенным эта семья не блещет, но на сей раз почтения у миссис Дарем не убавилось - ей важно было узнать, что Морис думает о Клайве.
- Мистер Холл, нам нужна ваша помощь - Клайв о вас очень высокого мнения. Как вы считаете, разумно ли ему оставаться в Кембридже на четвертый год?
Голова Мориса была занята другим: на какой лошади он будет сегодня скакать? Поэтому он слушал хозяйку вполуха, но это невнимание она приняла за глубокомыслие.
- Ведь он так плачевно сдал экзамены на бакалавра - стоит ли оставаться?
- Но ведь он этого хочет, - сказал Морис.
Миссис Дарем кивнула.
- В этом-то вся суть. Он этого хочет. Что ж, он сам себе хозяин. Этот дом принадлежит ему. Он говорил вам?
- Нет.
- Пендж целиком завещан ему моим мужем. Как только Клайв женится, мне придется перебраться в домик, который причитается мне по наследству…
Морис вздрогнул; она увидела, что краска прилила к его щекам. "Значит, девушка все-таки есть", - подумала она. Отогнав на время эту мысль, она вернулась к разговору о Кембридже - так ли уж нужен четвертый год мужлану? Это слово она произнесла с веселой убежденностью. Будет гораздо лучше, если Клайв уже сейчас обоснуется здесь. Тут тебе и охота, и арендаторы, тут тебе и политическая жизнь. Морису, конечно, известно, что его отец представлял округ?
- Нет.
- Интересно, о чем он с вами говорит? - Она засмеялась. - Муж занимался политикой целых семь лет; и хотя сейчас у власти либералы, это ненадолго, можете мне поверить. Все наши старые друзья смотрят на Клайва с надеждой. Но он должен занять свое место, пустить корни, а какой толк от этих - как их там - курсов повышенного типа? Лучше пусть годик попутешествует. Съездит в Америку, посетит колонии, если получится. Без этого просто не обойтись.
- Он говорил, что собирается попутешествовать после Кембриджа. И меня зовет в компанию.
- Конечно, мистер Холл, поезжайте вместе… только не в Грецию. Там одно баловство. Прошу вас, отговорите его от Италии и Греции.
- Мне и самому интереснее Америка.
- Естественно - как любому здравому человеку. Но Клайв ведь натура увлекающаяся, мечтатель… Пиппа говорит, что он пишет стихи. Он вам что-нибудь показывал?
Показывал стихотворение, посвященное ему. Но Морис не стал говорить об этом - жизнь день ото дня становилась все удивительнее. Как сильно изменился он сам с тех пор, как восемь месяцев назад познакомился с Рисли! О-о, тогда эта встреча произвела на него впечатление! Но теперь… его видение мира стало глубже. Человечество потихоньку, слой за слоем, оживало. Оживало, но являло себя все больше с нелепой стороны. Люди воспринимали его, Мориса, в высшей степени неверно - именно когда, как им казалось, вели себя наиболее тонко, они лишь обнажали свои слабости. Он даже не сумел сдержать улыбку.
- Наверное, вы… - И вдруг: - Мистер Холл, у него кто-нибудь есть? Какая-нибудь студентка из женского колледжа? Пиппа считает, что есть.
- Пусть Пиппа его и спросит, - ответил Морис.
Миссис Дарем прониклась к нему еще большим уважением. На бестактность он ответил бестактностью. Кто бы мог подумать: такой молодой - и так умеет себя держать! Но эта маленькая победа ему, казалось, была совершенно безразлична, и он уже улыбался кому-то из гостей - они сходились на лужайку к чаю. Тоном, припасенным для разговоров с равными, она сказала:
- Все-таки внушите Клайву насчет Америки. Ему нужны не фантазии, а реальность. Я заметила это еще в прошлом году.
Внушением Морис занялся, когда они вдвоем скакали по пустоши.
- Я так и думал, что они на тебя насядут, - признался Клайв. - С Джои они бы и разговаривать не стали. - Клайв категорически осуждал собственное семейство: строят из себя людей света, а сами о белом свете не знают ничего. - С этими детьми они мне житья не дадут, - заметил он, когда они перешли на легкий галоп.
- Какими детьми?
- Моими! Ведь им для Пенджа нужен наследник! Матушка ведет речь о женитьбе, хотя на уме у нее именно наследник.
Морис ничего не ответил. Раньше ему как-то не приходило в голову, что ни он, ни его друг не внесут вклад в продолжение рода человеческого.
- Они будут меня мучить до скончания века. В доме то и дело гостит какая-нибудь девушка.
- Ты знай себе расти…
- Что-что?
- Ничего, - буркнул Морис и осадил лошадь. Невыразимая грусть - а ведь он считал себя выше подобных раздражителей! - наполнила всю его душу. Он и его возлюбленный исчезнут полностью; от них не останется следа ни на небе, ни на земле. Да, они сумели подняться над условностями, но куда деваться от природы? Она смотрела им в лицо и ровным голосом говорила: "Вы такие - что ж, пусть будет так. Никого из моих детей я не обвиняю. Но вам придется испить чашу бесплодия". Мысль о том, что у него не будет детей, внезапно навалилась на Мориса, заставила его устыдиться. Может, у его матушки или у миссис Дарем не хватает ума или сердечной доброты, но след своего пребывания на земле они оставили. Передали факел следующему поколению, а их сыновья этот факел намерены затоптать.
Он не хотел тревожить этими мыслями Клайва, но они сами вырвались наружу, стоило друзьям прилечь в зарослях папоротника. Клайв, однако, с ним не согласился.
- При чем тут дети? - спросил он. - Почему всегда дети? Если любовь заканчивается там, где началась, она во много раз прекраснее, и природе это отлично известно.
- Да, но если все…
Клайв затащил его назад, в их собственный мир. Он что-то пробормотал: мол, один час иногда стоит целой вечности. Морис не очень понял, однако голос Клайва посеял в его душе покой.
18
Следующие два года Морис и Клайв были счастливы, как только могут быть счастливы рожденные под их звездой. Природа наделила обоих нежностью и покладистостью, а благодаря Клайву оба мыслили весьма здраво. Зная, что чувственный угар долго не продлится, но способен прорубить канал к чему-то длительному, Клайв исхитрился внести в их отношения постоянство. И если Морис творил любовь, Клайв ее сберегал, помогал ее рекам орошать вечный сад. Ни одна капля этой драгоценной влаги не должна расходоваться впустую, ни на горечь, ни на сантименты, и со временем они перестали давать друг другу всевозможные клятвы ("все уже сказано"), почти перестали нежничать. Счастье заключалось в том, чтобы быть вместе. На людях они излучали спокойное достоинство и постепенно занимали свое место в обществе.
Клайв познал себя давно - с той давней поры, когда ему открылись греки. Любовь, которой Сократ наделил Федра, теперь была ему доступна, это была любовь пылкая, но сдержанная, ниспосланная только тонким натурам… Морис особой утонченностью не отличался, но Клайва подкупала его готовность идти следом. И он вел своего возлюбленного узкой и прекрасной тропой, высоко-высоко над бездной. Тропа эта будет тянуться, пока ее не окутает беспросветный мрак - именно так Клайв представлял себе самое страшное, - а когда мрак рассеется, станет ясно: они жили куда полнее и насыщеннее и святых, и сластолюбцев, величие и прелесть земной жизни они вкусили в полной мере. Клайв наставлял Мориса, точнее, этим наставником был дух Клайва, потому что сами они ощущали себя равными. Никто не задавался вопросом: "Я ведомый или ведущий?" Любовь вырвала Клайва из мира однообразного и унылого, спасла Мориса от неразберихи, царившей в его голове, - и две несовершенных души прикоснулись к совершенству.
Внешне они мало отличались от других мужчин. Общество приняло их, как принимает тысячи им подобных. Его Величество Закон дремал где-то в недрах этого общества. Последний год в Кембридже они провели вместе, потом вместе отправились в Италию. После этого вольная жизнь кончилась - и для того, и для другого. Клайв ступил на стезю юриста, Морис впрягся в ярмо конторской службы. Они все еще были вместе.
19
Их семьи успели сблизиться. "Долго это не протянется, - таково было мнение влюбленных. - Принадлежность к разным слоям общества непременно скажется". Но, может быть, из какого-то упрямства навыворот семьи продолжали "тянуть", и Клайв с Морисом даже получали удовольствие, когда их родные встречались. Тот и другой были женоненавистниками, Клайв в особенности. В своем бурном увлечении друг другом они начисто позабыли о семейном долге, и в годы их любви женщины ушли на второй план, куда-то ближе к лошадям или кошкам. Любой их поступок казался глупостью. Когда Китти просила подержать ребенка Пиппы, когда миссис Дарем и миссис Холл дружно отправлялись на выставку в Королевскую академию искусств, Клайв и Морис видели в этом отклонение не только от норм общества, но и от норм природы и пытались хоть как-то истолковать это явление, делая порой совсем нелепые предположения. В действительности удивляться было нечему: родственники сблизились благодаря самим Клайву и Морису. Их влечение друг к другу являло собой силу, равной которой в их семьях не было, сила эта увлекала за собой все, как подводное течение увлекает лодку. Миссис Холл и миссис Дарем сошлись, потому что их сыновья были друзьями. "А теперь, - говорила миссис Холл, - и мы подружились".
Морис присутствовал при начале этой "дружбы". Дамы встретились в лондонском доме Пиппы. Пиппа вышла замуж за некоего мистера Лондона; Китти подобное совпадение просто потрясло, и она думала только об одном - как бы не захихикать за чаем. Аду по совету Мориса на первую встречу не взяли - слишком глупенькая. Ничего особенного не произошло. Потом Пиппа с матерью, получив ответное приглашение, решили на него откликнуться и приехали в гости на машине. Морис был в городе, но опять-таки ничего из ряда вон выходящего не случилось. Правда, Пиппа сказала Аде, какая Китти умница, а Китти - какая Ада красавица, обидев таким образом ту и другую, а миссис Холл предупредила миссис Дарем, что устанавливать в Пендже отопление не следует. Потом они встретились снова, так и пошло. Как казалось Морису, всякий раз одно и то же, а именно: ничего, ничего и еще раз ничего.
Впрочем, миссис Дарем поддерживала отношения не без задней мысли. Она выискивала претенденток на роль жены Клайва, и девицы из семейства Холлов попали в ее список. У нее была своя теория насчет легкого скрещивания пород, и Ада, при всей провинциальности, была девушкой здоровой и крепкой. Глуповата, конечно, но теория теорией, а в действительности миссис Дарем не собиралась переезжать в отписанный ей по завещанию домишко, значит, надо будет обработать Клайва с помощью его жены. У Китти шансов было меньше. Не такая глупенькая, не такая красивая и не такая богатая. Аде предстояло унаследовать все состояние дедушки, то есть немало, а добрый нрав ей от него уже достался. С мистером Грейсом миссис Дарем однажды встречалась, и он произвел на нее благоприятное впечатление.
Она была далека от мысли, что Холлы тоже строят планы, иначе сказала бы себе: стоп! Но они, как и Морис, брали ее своим безразличием. Миссис Холл слишком ленива и не станет что-то замышлять, девушки слишком невинны. Сочтя Аду достойной партией, миссис Дарем пригласила ее в Пендж. И только у Пиппы, в чьей голове все-таки дули ветры современности, стали возникать сомнения по поводу холодного равнодушия брата. "Клайв, а ты вообще собираешься жениться?" - спросила она внезапно. "Нет, - ответил он, - так и передай маме". Этот ответ развеял ее сомнения: именно так должен ответить мужчина, который задумал жениться.
К Морису же никто не приставал. Он утвердил свое положение в доме, и мама начала говорить о нем тоном, какой раньше предназначался для мужа. Он был не просто молодой хозяин, он превзошел ее ожидания. Держал в узде слуг, разбирался в машине, разделял одну точку зрения и возражал против другой, категорически не водил знакомств с девицами. К двадцати трем годам это был многообещающий провинциальный тиран, и сила его тирании заключалась в том, что правил он справедливо и мягко. Китти пыталась возражать, но не нашла поддержки, да и вообще не знала, как, собственно, полагается вести хозяйство. В конце концов ей пришлось извиниться и в ответ получить поцелуй. Где ей было тягаться с этим добродушным, слегка отчужденным молодым человеком? После его выходки в Кембридже она оказалась в выгодном положении, но воспользоваться этим не сумела.
Морис стал рабом своих привычек. Он плотно завтракал и поездом восемь тридцать шесть уезжал в город. В дороге читал "Дейли телеграф". Работал до часу дня, потом - легкий ленч и снова работа. Вернувшись домой, он посвящал немного времени физическим упражнениям, потом наставал черед солидного обеда, вечером он либо читал вечернюю газету, либо вальяжно давал распоряжения по дому, либо играл на бильярде или в бридж.
Но каждую среду он ночевал в маленькой квартирке Клайва в городе. Выходные в городе - это тоже было святое. Дома говорили: "Насчет среды и выходных Мориса лучше не трогать. Взбрыкнет так, что не рад будешь".