Махнул рукой и умолк Данила. В широкий лоб врезались извилины морщин. Меж бровями набрякла приметная складка. И глаза сабельно посверкивают… Горяч Данила. Прям и остр, как кинжал. За то, пожалуй, и отличает его от прочих мастер. За то и чтит. И хоть не балует ласковым словом, но прислушивается, советуется, поддерживает. А сейчас не поддержал. И не потому, что не прав был Данила, а потому, что не любил Фомин за чужие спины хорониться, во всяком просчете первым себя виноватил.
- Ты не горячись. Икромет не устраивай, - с отрезвляюще грубоватой прямотой заговорил Фомин. - Скажи лучше, что мы сами-то сделали, чтоб не так было? А? Знаю, не везде наши руки дотянутся. Но в бурении-то мы хоть чего-нибудь да стоим, чего-нибудь да можем. Можем или нет?
- Н-ну, - Данила передернул плечами.
- Затеяли с кустами, с наклонным. Ладно ведь все. По уму и шибко важно. Кукарекнули промеж собой, на косой взгляд Гизятуллова накололись - лапотки сушить…
- Не хотел я тебе до времени говорить, Вавилыч. Был я у редактора "Турмаганского рабочего". Сговорились тиснуть там открытое письмо насчет кустов и наклонного. Чтоб под десятое ребро и Гизятуллова, и кто за ним…
- Чего ж молчал? - насупился Фомин.
- Редактор обещал нагрянуть в бригаду, хотел, чтоб сам ты ему высказал.
- Авторитет мне делаешь?
- Он давно сделан, дай бог всякому. Твоя придумка, вот и хотел, чтоб из первых рук…
- Что-то не спешит твой редактор, - пробубнил Фомин, остывая.
- Черт его знает. Может, и он живет по-шорински…
- Чего ты все на Шорина наскакиваешь? Дорогу, что ль, тебе перешел?
- Не мне, а нам! И не перешел, заступил! Еще как! - замахал руками Данила. - Он бригаду зажал премиями да работой. По двенадцать, по четырнадцать часов вкалывают без передыху. Один выходной кинет в месяц, и все - молчок, потому что заработка выше - ни у кого, премий больше - тоже. У него буровик - шестьсот рублей в месяц, как минимум. Не всякий профессор столько-то… - Перевел дух и уже мягче: - Рубль, конечно, погоняла испытанный, да нам любой погоняла ни к чему. И переплюнуть Шорина по проходке - это, если хочешь, политическая задача.
На курносом, как будто слегка приплюснутом, красном от мороза и волнения лице Фомина совершенно отчетливо проступило: "Вон оно что! Ловко подвел". А на словах это мастер выразил так:
- Зорок ты, Данила. И чуток. По-рабочему. Не миновать нам с Шориным - это ты точно. Только его умом да искусством обойти надо. Чтоб ни переработок у нас, ни аврала, ритмично и спокойно, а показатели - выше. Вот тогда ты и политически наверху. Согласен? Ну, лети, вертолет ждет. Загляни к нашим, скажи, где-нибудь к вечеру буду дома.
- Сделаю! - заверил Данила, обрадованный тем, что есть повод заглянуть к Наташе Фоминой.
2
Сколько помнит себя Наташа Фомина, всегда они жили в геологических поселках, не в вагончике-балке, так в бараке либо в маленьком самодельном домике. Несмотря на редкостную аккуратность и хозяйственность матери, их семейное гнездо всегда имело приметы временности, скрытой готовности к перелету. Вот откроется дверь, войдет отец и, еще не сняв шапки, скажет ласково: "Ну, Мариша, в путь", - и сразу, вроде сами собой, оживут, задвигаются вещи и предметы, сгрудятся в кучи, полезут в мешки и ящики, и отцу останется только перевязать, заколотить, погрузить и… полетели, поплыли, поехали - бог весть в какую еще глушь, и там снова с вагончика, а бывало, и с палатки, и даже с землянки.
Свои поселки геологи всегда лепили на берегу рек, подле доброго леса, и детство и юность Наташины прошли на природе. Отец на курорты не ездил, а, облюбовав в приречной глухомани уголок поживописней, ставил там палатку, забирал жену с дочерью, и они целые дни рыбачили, собирали ягоды, грибы, били кедровые шишки, солили, мариновали, вялили, варили, заготовляя впрок, на долгую, суровую зиму.
Еще мокроносой девчушкой Наташа могла на верткой лодчонке перемахнуть по-ненастному зауросившую реку, без солнца и звезд определить в лесу нужное направление, умела закинуть перемет и поставить самолов, управлялась в одиночку с мережой и мордой, по-охотничьи метко и расчетливо стреляла из ружья.
Ее называли папиной дочкой за то, что сызмальства держалась ближе к отцу, чем к матери, хотя и любила ту и почитала. Только в школе Наташа появлялась в платье, а на улице щеголяла в самодельных шароварах, парусиновой куртке и легких сапожках. "Ой, отец, - не раз упрекала Фомина жена, - сделаешь ты из нее мужика, а ить ей и невестой и женой быть…"
Не омужичилась Наташа, не огрубела от близости природы, едва переступила пятнадцать, а парни уж зароились вокруг, одаривая вниманием. Она вроде бы никогда не спешила и всюду поспевала. Не проходило без нее ни концерта самодеятельного, ни состязания спортивного, ни туристского похода. "Что сзаду, что спереду - чистый парень, - с притворным сердцем не раз выговаривала мать по-мальчишечьи одетой дочери. - Хоть бы волосы не обрезала". - "Мамочка! Обещаю тебе к двадцати отрастить вот такие косищи, чтоб было за что суженому держаться". Шутливое обещание Наташа выполнила. Вырастила, выхолила пышные волосы, только в косы их заплетала редко, все больше ходила с распущенными.
Еще подростком Наташа стала сочинять стихи. Те были какими-то неземными, оттого прилипчивыми и волнующими.
Отец хотел, чтобы Наташа выучилась на инженера, мать - на врача, а она поступила на филологический факультет Туровского педагогического института. И в тот же год стихи Натальи Фоминой стали появляться в областной комсомольской газете, зазвучали по радио и телевидению. Несколько стихотворений опубликовали "Юность", "Смена", областной альманах "Сибирские просторы". Но профессиональным поэтом она не стала и счастливо избежала влияния литературной богемы. Она сразу и навсегда отказалась участвовать во всевозможных поэтических вечерах, Неделях и Днях поэзии, никогда не читала своих стихов со сцены.
Угловатая, стремительная девчонка за четыре институтских года превратилась в цветущую девушку, до кончиков пальцев налитую хмельными соками. Они бродили, перекипая в ней, постоянно подогревая, волнуя, радуя.
В Турмагане было две средних школы. Одна - в новеньком четырехэтажном здании с мастерскими и спортзалом. Другая, в которой и работала Наташа, размещалась в шести зданиях и занималась в три смены. При распределении нагрузок и составлении расписания в первую очередь учитывались желания пожилых, семейных учительниц, потому и вышло так, что Наташин рабочий день начинался в восемь утра, а заканчивался в восемь вечера, зато в середине дня получалось неудобное четырехчасовое "окно". Да и классное руководство ей поручили в самом недисциплинированном, с недоброй славой десятом "Б". Потом комитет комсомола уговорил Наташу руководить школьным литобъединением, партком утвердил ее агитатором, товарищи по профкому закрепили за ней культурно-бытовой сектор. Стоило прочесть на школьном вечере доклад о творчестве Сергея Есенина, как тут же ее сделали нештатным лектором горкома партии. На комсомольской конференции молодую учительницу избрали членом горкома. "Кто везет, на того и валят", - так отреагировал на эту весть отец.
К немалому удивлению подруг, Наташа не только не отнекивалась от сыпавшихся нагрузок, но принимала их с непоказным доброжелательством и еще благодарила за доверие. Она никогда не сетовала на занятость, не бегала запыхавшись, растрепанная и всклокоченная. Рядом с ней - всегда нарядной, светлой, довольной - непременно потухали раздражительность и взвинченность и минуту назад наскакивающие друг на друга люди начинали разговаривать спокойней, добрели их взгляды и голоса. "Рядом с ней неловко громогласить да руками размахивать", - смущенно признался как-то школьный физрук. И с ним согласились: это была правда.
Новорожденный нефтяной город Турмаган был не только молодежным (средний возраст - 23 года), но и холостяцким: одна девушка на трех парней. Молодую красивую учительницу сразу приметили, и Наташа вечером ни разу не пришла из школы без провожатого. Одни ухаживали за ней робко, с очевидной безнадежностью и глубоко упрятанной надеждой, другие, что называется, сразу "шли на таран", требуя немедленной взаимности… Первым она позволяла провожать, терпела их соседство в клубе, охотно разговаривала, даже принимала цветы, конфеты. Вторых, говоря молодежным языком, отшивала так же категорично, как те объяснялись. И только отношения с Данилой Жохом оставались неясными…
Когда-то они учились вместе, в одном классе. Вместо ревущего, сверкающего, дымящего Турмагана тогда здесь был крохотный поселок нефтеразведчиков, в котором по соседству жили буровой мастер Ефим Фомин и отец Данилы - плотник Варлаам Жохов.
Тринадцатилетний Данилка влюбился в вертлявую, всегда окруженную мальчишками Наташу. И до того острым было это нежданно подсекшее подростка чувство, что тот не раз плакал от обиды и ревности и чего только не вытворял, чтоб другим и себе доказать неприязнь к Наташе: придумывал ей обидные прозвища, задирался, сажал в портфель лягушек.
Наташа не только не спускала задире, но и сама наскакивала. Не зацепив, не могла двух шагов пройти, минуту рядом молча просидеть.
На новогоднем маскараде пятнадцатилетний Данила Жох, спрятав пылающее лицо за маской мушкетера, еле вымолвил спекшимися губами те самые три слова. Ошеломленная Наташа отпрянула, пробормотав что-то мало вразумительное. Но вот они снова очутились вместе, и снова Данила, как в бреду, выговорил те же слова.
С тех пор он не задирался, молчал в ее присутствии, а если оказывался между ними третий - злился и не мог скрыть этого. Она смеялась и подтрунивала, больно царапая самолюбие Данилы. Тот вспыхивал, но терпел. Иногда убегал, несколько дней сторонился Наташи, и - странное дело - без него девушке делалось неуютно и одиноко, и она сама скарауливала подростка, первой подходила, заговаривала, но только тот вспыхивал и готов был открыто и громко повторить те самые прекрасные слова, как Наташа начинала дерзить и кривляться…
- Я убью тебя, - сказал он однажды.
- Из духового пистолета? - и засмеялась.
- Уйду из школы…
- Дураков не пашут, не сеют…
- Эх ты… - замялся, подыскивая слово. - Снежная королева, - голос дрогнул. Данила вроде бы всхлипнул надорванно. - Льдинка! - Обида брала верх над другими чувствами, злоба прорезалась во взгляде, покривила лицо. - Ледышка!..
- Успокойтесь, гномик. Вам вредно волноваться. Ненароком шейку вывихнете иль ножка подломится…
- Ну, ладно… Ладно… Ты еще… Я тебе… - и убежал.
В школе его больше не видели. Парнишка прилепился к бригаде Фомина и, едва минуло шестнадцать, стал помбуром. Наташи избегал. Случайно столкнувшись, они старались не замечать друг друга.
В поселке все знали: Данила безнадежно и безответно влюблен, из-за того бросил школу, рабочим стал. Однако никто малого не исповедовал, в душу к нему не ломился, с советами не навязывался. Только бывшая классная наставница, встретив раз Данилу, сказала буднично и скороговоркой:
- В дела твои не лезу. Ни советовать, ни подсказывать не берусь… Школу зря бросил. За такую девушку надо драться. Малограмотный рыцарь в наше время - какой соперник?..
Смолчал Данила, а осенью поступил в восьмой класс вечерней школы. Кончил восьмилетку - сразу в заочный техникум. Еще необмытый диплом вместе с заявлением принес минувшим летом в приемную комиссию заочного отделения Туровского индустриального института.
За эти годы в отношениях Данилы с Наташей произошла разительная перемена. Когда на первые летние студенческие каникулы она приехала в Турмаган, молодые люди встретились как старые друзья. Вроде и не было промеж ними ни объяснений, ни размолвки. Вместе бродили по тайге, вместе в кино и на танцы, переговорили и переспорили обо всем на свете, ни разу не обмолвясь о прошлом: что было - быльем поросло.
Иногда Наташа ловила на себе тот взгляд, так волновавший и тревожащий ее, и замирала в ожидании. Но Данила спешно отводил глаза и заговаривал бог весть о чем. Оттого ей еще нестерпимей хотелось услышать те слова, хотелось, чтоб обнял, поцеловал…
И однажды это случилось. Неожиданно. На берегу Оби. Данила вдруг обнял, притиснул к груди, больно и сладко поцеловал в губы. Закружилась голова, и, чтоб не упасть, она обхватила парня за шею. Если б в тот миг шепнул он те слова… а он:
- Любишь?
И потревожил, насторожил, спугнул.
- Пусти, - еще нетвердо выговорила она.
Тут бы только шепнуть жарко и потерянно какую-нибудь разбанальную бессмыслицу, лишь бы было в ней то словечко волшебное, дохнуть сердечным теплом, а Данила с самодовольной ухмылкой.
- Упадешь ведь.
И вдребезги очарованье.
И сразу обида выстудила душу.
И Наташа уже не попросила, а приказала:
- Пусти сейчас же!
Он крепче прижал, ищуще потянулся улыбающимся ртом. Сердито сверкнув глазами, Наташа вскинула локти, отвернула лицо.
Наверняка смог бы тогда Данила сломить ее, силой взять то, чего хотел. Но он любил. Потому перемог соблазн. Разжал сцепленные за ее спиной железные пальцы. Отстранился. Трудно и натужно перевел дух.
Молча поворотилась Наташа спиной к парню и - бегом в поселок. Больше до конца каникул их не видели вместе.
Когда, полгода спустя, на несколько зимних дней Наташа вновь появилась в Турмагане, Данила тут же примчался, позвал в кино, но был встречен с таким ненаигранным безразличием, что растерялся и жестоко попенял себя за то, что не посмел тогда на берегу. Она, видно, угадала его мысли, устало улыбнулась, сказала не то сожалея, не то осуждая:
- Ничего не повторимо в жизни. Ни-че-го. В кино я не хочу. Никуда не хочу. Приехала отоспаться…
- Завтра у меня выходной, махнем на лыжах, - словно не замечая ее настроения, с наигранной веселой беспечностью предложил он.
- Хороши лыжи, когда хороши ноги, хороши ноги, когда хорошо сердце, хорошо сердце, когда в нем любовь, - молитвенно-монотонной скороговоркой выговорила она. Улыбнулась нехотя, сонливо сощурилась. - Отложим до лета. Доживем, наверное…
Дожили. Воротилась насовсем.
Глянул тогда Данила на спелое, ликующее тело в легкой кожуре ситцевого платьица и обалдел от мысли, что может уступить, потерять ее навсегда… С той самой встречи на именинах мастера и треснула, раскололась пополам жизнь Данилы Жоха. Одна его половинка торчала на буровой, всюду поспевала, за всем следила, на лету ловила и слово и взгляд мастера, а другая тенью кралась по пятам Наташи, сторожко следя за каждым шагом, жестом, словом и взглядом девушки, и то замирала от ревнивой обиды, то клокотала от невыплеснутой страсти. Тогда Данила становился запрограммированным роботом, который все исполнял своевременно и точно, но без смысла. Опомнясь, парень в сотый раз говорил себе: "Надо решать. Ставить точку. Время не на меня работает, это факт". А удастся ли решить так, как хотелось, поставить точку там, где нужно? - сомневался, оттого казнил себя и презирал.
3
- Наталья Ефимовна, опять вас буровик под окном караулит, - с восторженным испугом шепнула пионервожатая.
Проворно засунув в портфель тетради, Наташа торопливо оделась и вышла. Несмотря на дикий мороз, Данила был в ботинках и уши у шапки не спущены, только воротник дубленки торчком.
- С ума сошел: пятьдесят три, а он в ботиночках…
- Осточертели унты да бахилы. Думал, по случаю холодов у вас "окошечко"…
- С первого по восьмой, а старшеклассники учатся. Чего прибежал?
- Служебный долг. Мастер поручал известить домочадцев о возможном прибытии в собственные апартаменты во второй половине сего дня.
- Фу, как выспренно и длинно. Голова закружилась.
- Поддержать?
- О столбик обопрусь. Надежней.
- Велико удовольствие со столбом обниматься.
- Зато никаких неожиданностей.
- Что за жизнь без неожиданностей?
- Отложим дискуссию до потепления.
Натянула поглубже длинноухую лисью шапку, подняла воротник пальто и заскользила легко по тропе, пробитой в сугробах.
Слушала, как пронзительно скрипит позади снег под ботинками, еле справляясь с растущим желанием повернуться, кинуться на шею. Как он тогда ей обрадуется.
Стиснет. Зацелует. На таком морозе губы, наверное, тоже холодные.
Скрип за спиной стал отдаляться. Наташа встревоженно глянула через плечо. Зажав в пригоршнях горящую спичку, Данила прикуривал. Дым крошился будто тончайшие стеклянные нити. Беззвучный их распад непонятно отчего вдруг больно зацепил Наташу. "Все в жизни так - ни следа, ни звука. Ни осмотреться, ни помыслить - недосуг. Лишь глядя вслед, постигаем суть… Чего жду? Не безразличен. И любит. Сколько лет, а не остыл. Чего ж еще? Двадцать три. Пора. Зажмуриться, вдохнуть поглубже и…"
- Оттирай щеки! - озорно крикнул встречный парень.
На всякий случай легонько потерла щеки. Бегом влетела по ступеням, толкнула дверь.
- Привел вам беглянку, Марина Ермиловна, - сказал Данила выглянувшей в прихожую хозяйке.
- Раздевайся. Напою чаем со смородинным вареньем.
- Что чай, когда душа…
- Настойки просит, - договорила Наташа, смеясь.
- Можно и настойки, - с готовностью подхватила Марина Ермиловна.
- Спасибо. Побегу домой. Тоже редкий гость. Еще в редакцию заскочить надо.
- Рука к перу, перо к бумаге? - зацепила Наташа.
- Без меня графоманов навалом. С редактором рандеву. Есть такой там Иванов.
- Есть, - подтвердила Наташа. - Унылая личность. Лоб - Сократа, лик - Купидона, а по сути… говорящая медуза.
- Вот так характеристика. Ха-ха-ха! Откуда такая осведомленность?
- Комсомольцы литобъединение при газете сколотили. И меня втравили. Пришлось установить контакт с местными журналистами и лично с товарищем редактором. Тебе он зачем?
- Слышала, наверно, от отца о кустовом да наклонном бурении?
- Слышала, - передразнила Наташа. - Да он и во сне кусты видит. Если б не стал поперек Гизятуллов…
- Именно! Вот мы и решили перескочить его с помощью "Турмаганского рабочего". Был я у Иванова. Загорелся, пообещал тиснуть открытое письмо бригады с редакционными комментариями. Мы черновичок коллегиально заготовили, ждем-пождем - нет Иванова, а время не терпит. Самый подходящий момент уплывает. Сейчас только и строить кусты. Хотел тот черновичок в собственные руки. Но если твоя аттестация…
- Может, и не права я, - поспешно попятилась Наташа. - Каждый человек - загадка.
- Значит, пойду разгадывать Иванова. Вечером загляну.
- Непременно, Данилушка, - пропела Марина Ермиловна в спину уходящему Даниле. А когда дверь затворилась, сказала дочери: - Чего парня за нос, ровно несмышленыша, водишь? Лет шесть, поди, веревочка промеж вами вьется, а все конца не видать. Пошто так-то? Люб ведь…
- Ах, мама. Сама не пойму. Иной раз люб вроде. Помани, кажется, скажи только - все кину, побегу. А станет к черте подступать, заговорит и…