- А то, что в обход этой категоричной инструкции нам все-таки сунули план нефтедобычи! Значит, нефть добывать мы можем, а плановую разработку, обустройство и освоение вести нам нельзя. Это что? Насмешка? Недомыслие? - Он вскочил и, энергично жестикулируя, загремел во всю мощь своего недюжинного голоса: - Разве нельзя отрезать нам от чертовой болотины кусок скважин на пятьдесят - шестьдесят? Утвердить сетку разбуривания. Выверить, отработать режим. Да по уму. С заглядом вперед, с учетом технических достижений. Тогда мы не полтора, - три миллиона тонн качнем в этом году. Это как-никак одна шестая Азербайджана. А заодно, без дополнительных затрат времени, сил и средств, доразведаем и досконально изучим месторождение…
"Черт его принес", - неприязненно подумал Ивась о Бакутине и как-то вдруг отдалился от происходящего, перестал слышать и понимать. Автоматически заученным жестом неприметно и ловко извлек из кармана маникюрную пилочку и, спрятав руки под стол, принялся вслепую скоблить и шлифовать ногти… Съесть бы сейчас чего-нибудь. Чтоб не грузно, но сытно. На худой конец, чашечку кофе с пирожным. Потом бы хоть полчасика в горизонтальном положении с книжкой. В портфеле и электрокипятильник, и банка растворимого кофе, и новый роман Лема… Он ощутил во рту горьковатый кофейный привкус, блаженно зажмурился. Скорей бы определиться в гостиницу. Хотя какая тут гостиница? Господи, не мог этот нефтяник явиться минутой позже. Гремит, из кожи лезет, а ради чего? Не положено до утверждения? Жди, пока утвердят. Не выдали схему? Жди, пока выдадут. Раньше, позже - что от того переменится? Земля так же будет крутиться, и солнце не соскочит с орбиты. Ах, чудак…
- А дороги? Дороги?! - Черкасов тоже кричал.
Они стояли друг перед другом. Разгоряченные, встопорщенные, того гляди схватятся врукопашную.
- Пока лежневки…
- По таким болотам?
- По таким болотам!
- Откуда лес на лежневки?
- Сплавим по Мурманье. Всего полтораста километров.
"Шизики. Будто три жизни у каждого, - лениво думал Ивась. - Лежневки, бетонки. Любое бревно живет дольше человека…"
Нащупал в кармане конфетку, которой одарила бортпроводница. Неприметно развернул под столом, ловко сунул в рот леденцовый кубик. От кислоты скулы свело. Глянул в окно. Через дорогу рабочие собирали брусчатый дом. "Откуда везут эти деревяшки-времянки? Кажется, из Новосибирска. Нет бы сразу крупнопанельные, со всеми удобствами… Сами трудности печем, сами кушаем…" Где он слышал этот колючий афоризм о трудностях? Или вычитал? Пошарил в тайниках памяти…
- Как у нас связь с областью? - спрашивал кого-то Черкасов в телефонную трубку. - Знаю, что по радио. Попробуй, вызови Бокова. Да да, первый секретарь обкома. Давай. Жду. - И умолк, не отнимая трубки от уха.
Момент был самый подходящий. Ивась медленно, как бы нехотя, встал, степенно подошел к Черкасову.
- Я пойду, перекушу, Владимир Владимирович. Потом встречусь с Мелентьевой.
Не дожидаясь ответа, развернулся и зашагал к выходу, мимоходом прощально кивнув Бакутину.
3
Очередь желающих позавтракать начиналась еще на невысоком крыльце приземистого деревянного дома. Чем ближе к кассе, тем гуще и шумней становилась разноликая толпа. Тут и заляпанные глиной, мазутом, цементом фуфайки, и брезентовые робы, и модные яркие свитера, и фасонистые куртки, и начинавшие входить в моду болоньевые плащи.
Тридцатилетний Ивась был, пожалуй, самым пожилым в этой очереди. Выделяли его из толпы и кабинетная блеклость гладкого, выхоленного лица, и преждевременная полнота, и уже приметная сутулость высокой и от природы ладной фигуры. Парни вокруг были поджары, плечисты, с огрубелыми, до красноты исхлестанными непогодой лицами. Они нетерпеливо переступали, подталкивали друг друга, беззлобно задирались, липли к девчатам, которые громко, заливисто хохотали над грубоватыми шутками, весело огрызались, дразня и притягивая взглядами.
- Всегда здесь так? - недовольно, хотя и негромко спросил Ивась впереди стоящего парня.
- Вы бы сюда в семь утра заглянули. - Улыбнулся невесть чему, сверкнув металлическим зубом. - Очередь - удавом вокруг столовки. Две харчевни на весь поселок.
- Загибаешь, Егор, - будто из-под полу возник тонкоголосый парень с фигурой подростка и живыми лукавыми глазами, - у строителей…
- Закуток на три столика, - небрежно отмахнулся тот, кого назвали Егором. - Конторщиков не поспевают накормить, а рабочие туда не суются.
Ивась счел неудобным продолжать разговор на эту, как ему казалось, щекотливую тему. По всему судя, Егор говорил правду. Значит, обиженных и недовольных - сколько угодно. Этот рабочий класс не особенно стесняет себя выражениями да формулировками. Войдут в раж - чего хочешь наговорят. Спорить с ними - себе дороже. Отмолчаться - неудобно: сам начал. Лучше сменить мелодию. И он поспешил с вопросом:
- Давно здесь?
- С первым эшелоном, - охотно ответил Егор. - Полгода, считай, разменяли. Так, Ким? - повернулся к тонкоголосому.
- Согласно моей хроники - сто восемьдесят четыре дня тридцать часов и шесть минут.
- Прижились?
- Вполне, - с откровенным самодовольством ответил Егор.
- Нам хоть на кочке, хоть на пороховой бочке! - лихо поддержал друга Ким.
Меню состояло из трех блюд: рагу с макаронами, гуляш с рожками, жаркое с вермишелью. Ивась поморщился.
- Бери любое, - посоветовал Ким. - Только названья разные, везде тушенка. Ладно говяжья, в свиной один жир.
Остывшие, слипшиеся комьями макароны были обильно политы какой-то обжигающе острой приправой. Ивась дробил вилкой липкие комочки, цеплял вместе с макаронами кусочки волокнистого мяса, лениво кидал в рот и медленно пережевывал. Непропеченный хлеб лип к деснам. Ивась снял корку с ломтя, оставив мякиш нетронутым.
Чай оказался холодным, да к тому же остро припахивал прелью. Недовольно кривясь, покашливая и покряхтывая после каждого глотка, Ивась еле-еле цедил мутную жидкость сквозь зубы. Егор с Кимом ели и пили с азартным, аппетитным хрустом и причмоком, они уплели по две порции гуляша и смолотили ломтей по пять хлеба.
- Неважнецкая пища, - все-таки не стерпел, пробурчал недовольно Ивась, чувствуя неприятную тяжесть в желудке и ржавый прогорклый привкус во рту. - Расчет на стопроцентное здоровье.
- Тут и гвозди сжуют, - еле внятно выговорил полным ртом Ким. - Главное, не пусто там, - похлопал себя по животу.
- А нездоровому здесь каково? - спросил Ивась.
- Сюда такие не едут. Сырки, молочко, яички всмятку - это дома. А мы как-нибудь и без них управимся, - лихо выпалил Ким, добывая из кармана сигареты.
- Вот выстроим на центральном проспекте ресторан "Витязь". Рядом - диетическое кафе. Тогда милости просим и гурманов и диетиков. Всех ублажим, - Егор блеснул металлическим зубом.
Оптимизм парней показался Ивасю неискренним, но он ничем не выказывал этого. Спросил равнодушно:
- Как в магазинах?
- То же самое, только в разобранном виде, - ответил Егор.
- За исключением тушенки, - добавил Ким.
- За вычетом сгущенки, - подсказал Егор.
- И фруктово-овощной смеси, - завершил перестрелку Ким и, не выдержав серьезного тона, расхохотался.
Из столовой вышли вместе. Ким влез в кабину стоящего перед крылечком бульдозера, прощально помахал Егору, и бульдозер заковылял прочь, угрожающе посверкивая траком.
- Может, к нам зайдете? - похоже, из вежливости пригласил Егор. - Вы ведь здесь впервой…
- Пожалуй, - уныло согласился Ивась. Ему не хотелось оставаться одному в этом развороченном, грохочущем, чужом мире.
Узкая, до бетонной твердости вытоптанная тропа огибала котлованы, перескакивала коряги и пни, прикипев к доскам и жердочкам, провисала над непросохшими болотцами, крохотными озерками и лужами.
- Это балки́, - Егор повел рукой вдоль шеренги деревянных и металлических вагончиков. - Вот насыпушка, - ткнул пальцем в самодельную избенку с крохотными оконцами. - А это - вершина северного зодчества - кумга.
- Что-что? - не понял Ивась.
- Кумга. Обыкновенный фургон отработавшего грузовика. Снимают с колес, ставят на землю - вот вам люкс-палата.
- Занятно, - негромко выговорил Ивась и принялся самозабвенно цвиркать, вытягивая воздухом крошки, застрявшие меж зубов.
- Здесь и не такое можно увидеть. Разгул фантазии.
В хаосе разномастных строений, на крохотных пятачках, среди поленниц, корыт, фляг, куч кирпича и штабелей теса сушилось белье, играли дети, бродили флегматичные псы. Никто не надзирал за детишками. Перепачканные, дерзкие и горластые, как уличные воробьи, они рыли землю, строили плотины через ручьи, возили на самодельных тележках камни и железки, пинали мяч, гонялись друг за другом, смеялись, дрались, плакали.
С болезненным неприятием взирал Ивась на все это, и сердце его свинцовело от тоски. Все жестче и беспощадней корил и казнил он себя за то, что напросился в Турмаган. Ладно бы приневолили, обязали. Так нет. Сам. Добровольно. Бог мой! Да сюда Клару на канате не затащить. И она права. Жить в этой дыре, где все временно, кое-как, лишь бы да кабы, среди этих полуфанатиков-полуромантиков, сочинять о них хвалебные гимны, жрать консервированные щи… можно ли придумать что-либо глупей и нелепей. Если их Туровск - дыра, глухая, воистину забытая и людьми и богом провинция, то Турмаган против Туровска - ком грязи… Переиграть! Переиначить, пока возможно. Прийти в обком и отказаться. Нет! - и никаких колебаний. Насильно не пошлют. Ну, понизят, переведут опять в литсотрудники. Дай-то бог. Литсотрудник - вольная птица. Отписался - гуляй на здоровье. Можно пулечку разыграть, можно в обнимку с книжкой поваляться. Веселый треп в редакционных комнатах… Это все-таки жизнь. Пора засесть за книгу. Все будет как надо. И Клара…
Тут мысль запнулась за то гнусное, что принесла в их дом анонимка и что несомненно было правдой. О, как возликует Клара, узнав, что он струсил. Это будет окончательный, не подлежащий обжалованию смертный приговор ему как мужчине. Он будет при ней. Под ней. Мочалкой, которой трут задницу… Бывали мгновенья, когда он готов был расшибить, расколотить все вдребезги, послать всех и вся к разэдакой и разтакой и, хлобыстнув дверью, уйти навсегда. Но уже замахнувшись, уже решившись, уже оттолкнувшись, он вдруг замирал от ледяного страху: а как потом? Опять сначала? И сразу дряб, пятился, трепетал, как пес под плетью хозяина… Это так. Так было и так будет. Так! Будь проклято все - так!..
От сознания собственной обреченности Ивась даже застонал. Турмаган для него - единственная, последняя возможность распрямиться, стать тем, кем создала его природа. Или - или. Никакой золотой межи. Либо он сломит себя, пересилит страх, или отвращенье, или черт знает как это называется, вгрызется здесь в работу, обретет силу и власть, либо останется жалким подкаблучником-рогоносцем…
Распаляя себя, он придумывал себе разные прозвища - одно другого злее и неприятнее. Но разъяриться по-настоящему не смог, и от выделанной злости тоска не убывала и отчаянье не проходило, но все-таки мысль о попятной отлетела, и хоть не отдалилась насовсем, и подманивала, и задевала, однако бессильна была свернуть Ивася с крестного пути…
В полубалке, занимаемом "мехтроицей", было по-солдатски чисто и прибрано. Лишь на четвертой верхней полке постель оказалась не заправленной, одеяло скручено, подушка сплющена.
- Тут художник живет, - сказал Егор, указывая кивком на неприбранную постель. - Закирял парень. Теперь отходит. Говорить и двигаться начал. Тихий такой, вежливый. Прямо интеллигент чеховский - и вдруг загудел. Да как. Без просыпу… Садитесь. Чай организуем.
- Не беспокойтесь.
Едва Ивась присел, как появился Остап Крамор. Борода измочалена. Глаза вовсе сузились, ввалились. Вокруг них багровые запойные подтеки.
Он хрипловато представился от порога и тут же обессиленно прилепился непослушным еще, невесомым телом к уголку табуретки. Громко выдохнул, энергично растер ладонью лицо, еще раз выдохнул и, наконец, спросил:
- С кем имею честь?
Ивась назвался, рассказал, зачем приехал сюда.
- А название у газеты есть? - спросил Крамор. - Нет? Тогда рекомендую окрестить новорожденного немедленно. Предлагаю назвать "Одержимые". Не согласны? Напрасно. Одержимость - главный двигатель всех, кто тут ратоборствует…
- М-м, видите ли… - замялся Ивась, - партийные газеты, как правило…
- Знаю, - перебил Остап Крамор и неожиданно загорячился: - Знаю. Но здесь все вопреки правилам. По правилам надо бы сперва город, бетонки, водопровод, электролинии, а уж после - нефть. Здесь - наоборот.
- Точно! - громко и восторженно подхватил Егор. - Для нас одно правило - дать нефть. Сегодня. Немедленно. И как можно больше. А город… Построим! Бетонку… Проложим! И болота и непогоду… скрутим!
- Я же сказал - одержимые! - Остап Крамор даже ладонями пришлепнул. - Недавно с одним познакомился. Василенко Иван. Шофер. Полный световой день работает. Минимум - двенадцать часов. И не за премию, не за карьеру… Хозяин Турмагана. И отчего он такой?
- Отчего же? - обратился Ивась почему-то к Егору.
- Как тут объяснить? - Егор ищуще огляделся, будто поблизости лежал нужный ответ. - Вам когда-нибудь приходилось так уработаться, чтоб руки, ноги дрожали и перед глазами круги? Ладно. Понял. По кино да по книжкам знаете. Оттого и загадочно… Наш мастер Фомин - не слыхали такого? - железный мужик. Никаких уважительных причин не признает. Взялся - конец, расшибется, но сделает.
- Что-то слышал, - соврал Ивась, чтобы подбодрить, подтолкнуть Егора.
- Еще бы! - обрадованно подхватил тот. - Фомин наш Турмаган распечатывал, первую промысловую скважину бурил. Так вот у него, у Фомина, поговорка есть: "Струна поет, пока натянута". Уловили?
- Н-не очень чтобы…
- В апреле нынче буровую нам тащили. Спешили до ростепели. Буровики, монтажники, дорожники - в одной упряжке. Под ногами качается, хлюпает, пищит. Прем! Почти по брюхо в болотине вязнем - тащим! На крайнем пределе машины и люди. Две недели - сорок километров. День и ночь. Глотки сорвали. Тиной насквозь. Руки тяжелей чугуна. Доползли. Поставили. Забурились. Когда дизели реванули… Глянул на ребят - они будто чуток тронулись. На что уж Фомин. Сколько лет мастером. Наверное, этих скважин не одну сотню насверлил. А и он дрогнул… Кругом вода ржавая, няша - ни подъехать, ни подойти - буровая гудит! Куда усталость делась! Сквозь землю готов… Этот-то миг - самая дорогая награда. Мы - всемогущи. Мы - боги на этой земле… - Егор от волнения покраснел, рывком поднялся и стал торопливо наливать в чайник воды. - Сообразим все-таки чаек. Мигом. Электроплита собственной конструкции…
Едва Егор заговорил о том, как они буровую тащили, в душе Ивася вдруг что-то треснуло, сдвинулось или бог знает что там произошло, только ожила и зазвучала в ней какая-то доселе молчавшая струна. Ивась словно взлетел - высоко и круто, задохнулся от испуга и радости, неведомой доселе. "Еще раз. И повыше. К той черте… за которой взрыв…"
Он обмер на грани чуда, приближение коего чуял всем существом. Сейчас, сей миг наконец-то воскреснет и восстанет в нем подлинный, настоящий мужчина - волевой, смелый и оттого прекрасный. Он жил в Ивасе все эти тридцать лет, не раз напоминал о себе, порой очень сильно, но никак не мог распрямиться и восстать. Теперь этот миг приспел. Еще взлет, и преображенный Ивась ринется навстречу буре. Как Егор, как тысячи подобных, взвалит на плечи что потяжелей, дрогнет, но устоит, не спасует, дойдет… Еще один малый толчок, последнее усилие, слабый рывок - и вот оно, заветное, долгожданное, победное перерождение. Нет, не напрасно примчался он в эту болотную глухомань, не зазря кинул к черту мягкое кресло, размеренное покойное прозябание, друзей-преферансистов и все, все, все, что уже сложилось, отстоялось, неприметно угнетая и давя…
Но Егор так некстати оборвал речь, схватился за чайник, и взлет Ивася приостановился в виду заветной черты и на самый последний, ничтожно малый, но решающий бросок у него уже не осталось сил. Потрясенный, он еще тянулся, еще верил, еще подстегивал себя: "Ну же!" Но, увы - в запасе не оказалось ни крохи энергии, ни единой искорки, способной чуть подтолкнуть к недосягаемо близкой черте. И вновь, в который раз, Ивась осознал, что никогда не поднимется над собой, не станет иным, а так вот и будет всю жизнь завидовать Егорам, которые знают, зачем живут, знают, куда идут, и дойдут, черт бы их побрал! Без диплома, без ивасевского запаса интеллекта, без его журналистского таланта дойдет до цели простой помбур Егор Бабиков…
Расслабленно ссутулясь, Ивась машинально выхватил из кармана пилочку для ногтей и так же автоматически заученными движениями принялся чистить и шлифовать ногти.
В балке вдруг вытвердела долгая неприятная пауза. Все трое почувствовали ее отчуждающую холодность, отрывающую, отталкивающую их друг от друга, и, чтоб прервать ее, Остап Крамор встал, гремя крышкой, насыпал в большой керамический чайник заварки, застукотил жестяным чайником с кипятком, зазвенел стаканами.
Блаженно жмурясь, Ивась медленно тянул обжигающий пахучий чай, негромко отдуваясь после каждого глотка. Остап Крамор пил махонькими бесшумными глоточками и, не мигая, смотрел в оконце неподвижным задумчивым взглядом. Егор подержал стакан в руках, подул на коричневую жидкость и в три глотка опорожнил граненую посудину.
Ивась глянул на Егоровы руки - не по росту крупные, с четко прорисованными венами и узлами в суставах. Подумал с завистью и необъяснимой неприязнью: "Подомнет и построит". Эта неприязнь и помогла ему напрочь отсечь мысль о дезертирстве. Чтобы ни случилось, он не попятится, останется в Турмагане, попробует…