Григорий Александрович начал работать в Лузервильском интернате психиатром. Однако его коллега, имевший специализацию проктолога, пытался сопротивляться увольнению. Оказывается, при поддержке Скотниковой, он в свое время выпустил несколько монографий "на стыке психиатрии и проктологии", которые вышли на русском и английском языках в трех странах. За них ему присудили несколько общественных ученых степеней и званий, приняли в ряд общественных академий. На Валерия Петровича все это произвело впечатление – на директора интерната сами слова "монография, изданная в трех странах" производили магическое впечатление, а в чем разница между государственной и общественной системами аттестации научных работников он не понимал. Каким образом Пал Палыч, проявлявший на практике одинаково плохие знания и в психиатрии и в проктологии, и умевший хорошо только пить водку и играть на гармошке, мог писать еще какие‑то научные работы с претензией объединить необъединяемое, для Григория Александровича было загадкой. Однако он честно решил изучить труды новатора медицинской науки и его дипломы.
- Почему же вы хотя бы кандидатскую не защитили в официальной государственной системе аттестации? – поинтересовался профессор.
- Меня признали во всем мире, зачем мне школярсие защиты? – важно ответил психиатр – проктолог.
Гордый Пал Палыч принес своему оппоненту три внушительных книги и четыре очень красивых диплома, где готической вязью было что‑то написано на английском языке. Еще у него был значок "Отличнику здравоохранения" и почетная грамота и медаль Министерства социальной защиты – Скотникова через Зою Георгиевну отмечала тех, кто ей чем‑то нравился. А Пал Палыч очень душевно играл на гармошке…
Через три дня смеющийся Григорий Александрович пришел в кабинет директора интерната:
- Как я и предполагал, все кроме министерских наград – полная ерунда. Но это не просто ерунда, а насмешка. Два диплома выданы от имени международной ассоциации развития проктологического направления психиатрии.
- Разве такая есть? – изумился Валерий Петрович.
- Сейчас какой только дряни нет, но, думаю, что ее не существует. Один из дипломов свидетельствует, что его обладатель является доктором медицины, а второй профессором, но в рамках аттестации конкретно этой организации. А два других диплома еще забавнее. Один из них подтверждает, что Пал Палыч – действительный член Академии Неестественных Наук!
- Но это, наверное, уже дурная шутка? – не выдержал Валерий Петрович.
- Сложно сказать. Кстати, четвертый диплом подтверждает, что его обладатель удостоен высшего почетного звания данной академии – Принц пустозвонной науки.
- Откуда такое дурацкое название?
- Ну, откуда – это легко ответить. Примерно так Ленин называл сэра Сэя, полемизируя с ним об империализме: "пустозвонный принц науки". Но вот что в таком звании почетного – ума не приложу. Скорее всего, все эти дипломы – просто были изготовлены в единственном экземпляре, чтобы посмеяться над Палычем, и никаких реальных организаций за ними не стоит.
- А что с книгами?
- Вот это более серьезный вопрос. Написаны они наукообразно. Однако содержание, на мой взгляд, просто издевательство над медицинской наукой. Достаточно прочитать названия: "Проктологический подход в лечении душевных расстройств", "Взаимодействие головного мозга и анального сфинктера в процессе дефекации, как пример высшей нервной деятельности".
Валерий Петрович не сразу понял, что стоит за наукообразными формулировками, а, поняв, удивленно спросил:
- Неужели это и есть наука?
- Это скорее издевательство над наукой. Но самая забавная из книг – третья, научно–популярная, которая и была переведена на английский язык и издана в нескольких странах, но как художественное произведение. В ней развивается теория о том, что в каждом человеке очень много дерьма. Чтобы примерно подсчитать его общее количество нужно взвесить производное дефекаций за день, взвесить его и умножить на количество дней жизни данного индивида. Это и будет примерное количество изучаемой составляющей в человеке.
- Чушь какая‑то! – удивился директор. – А к чему эти выкладки?
- А здесь еще интереснее. От количества данной составляющей зависит, насколько плох или хорош человек.
- Чем больше итоговая цифра – тем хуже?
- А вот и нет: чем больше вышло – тем меньше осталось в человеке, соответственно, тем он лучше!
… Приглашенный Пал Палыч ничуть не смутился обвинениями Григория Александровича, заявил, что он дурак, который ничего не понимает в настоящей медицинской науке, и ему просто оскорбительно с ним разговаривать. Его научной деятельности может давать оценку международная компетентная медицинская комиссия, но никак не престарелый алкоголик. В знак того, насколько он обижен, Пал Палыч ушел из интерната и уехал из Лузервиля. А через месяц оказалось, что он заведует экспериментальной лабораторией в одном из зарубежных институтов, правда, в какой стране, держалось под секретом. Григорий Александрович считал, что это, скорее всего, одно из островных государств Юго–Восточной Азии.
"Полное дирмо как человек"
Такая характеристика в свое время была дана директору Лузервильской средней школы одним из его учеников, и была вынесена в качестве заголовка посвященной ему газетной статьи в единственной газете, выпущенной в этом городе женой племянника Скотниковой, потерявшей из‑за своей журналистской удачи семью.
Школ в Лузервиле вообще‑то было несколько, но одна была большая, больше, чем с тысячью учеников, а в остальных учились по несколько сотен ребят. И директор самой большой из школ – Дмитрий Сергеевич Мерзин - был человеком очень влиятельным. Он даже был депутатом Областной думы.
Внешне он производил неприятное впечатление: у него было длинное вытянутое безволосое лицо, немножко удлиненные уши и не сходившая лицемерная улыбка. Самым сладким голосом Дмитрий Сергеевич говорил самые мерзкие вещи. Но при этом облекал их в такие слова, что обвинить говорившего в чем‑то предосудительном было бы непросто. Один из учеников однажды сказал, что их директор похож на гунгана Даджу Бинса из "Звездных войн". Но другие школьники тут же на него набросились: разве можно так оскорблять доброго и хорошего гунгана? Да и внешне, по мнению многих из них, гунган был намного красивее…
Внешность не помешала в свое время Дмитрию Сергеевичу стать любовником Скотниковой, которая, будучи на пятнадцать лет старше, разглядела в директоре школы необходимые качества для того, кто хочет посвятить свою жизнь тому, чтобы отравлять ее другим людям. Однако, несмотря на уговоры Людмилы Владимировны, к обществу "Наследники Ост–Индской компании" ее любовник, которого она продвинула в депутаты Областной думы, не примкнул. Не был он и на собрании в музее, организованном сэром Джоном. Объяснял это своим покровителям тем, что "работает под прикрытием". И, нужно сказать, что его прикрытие – лицемерная личина доброго директора, защищающего детей от произвола родителей - помогала ему творить не менее масштабный произвол, чем обнаглевшей до того, что не заботившейся о том, чтобы скрыть свои истинные цели Скотниковой.
Мерзин часто ездил в Европу, изучал международный опыт защиты детей от их родителей. И он успешно внедрял этот опыт в Лузервиле на практике: ему удалось лишить родительских прав мать, которая очень любила своих трех детей, но жила без мужа, погибшего в Чечне офицера, и очень скудно. Три мальчика – шести, семи и восьми лет очень любили маму, никто из них не считал, что им плохо от того, что они ходят в изношенной одежде и у них дешевые игрушки. Но суд послушал не их и не их мать – вдову Героя России, а аппелирующего к европейскому праву депутата–директора. В детском интернате при школе Мерзина детям дали новую одежду, дорогие игрушки, но они целыми днями сначала плакали, а потом озлобились. Мать их ходила по судам, исхудала, на нервной почве у нее проявилось множество болезней. После перемен в Лузервиле, ей удалось, наконец, вернуть себе детей, но они очень изменились, зло вошло в их души, и нужны были многие годы, чтобы мальчики оттаяли.
И это только один из сотни случаев, когда Мерзину удалось отнять у родителей их детей, и упрятать в созданный для этого интернат, на который он получал финансирование не только из России, но и от множества различных международных организаций.
При этом то, что у него в школе и, особенно, в детском интернате, учителями работали не менее шести педофилов, которых Мерзин учил, как себя вести, чтобы не попасть в руки правосудия и всячески поддерживал и продвигал, права детей на его взгляд ничуть не нарушало.
После перемен в Лузервиле его позиции ослабли, но были еще сильны, так как у него оставалось еще много покровителей и в Москве и в Европе и в США. Некоторые из тех, у кого он отнял детей, ненавидели Мерзина так сильно, что хотели его убить. Но послушались отца Аристарха, с которым поделились этими мыслями, чтобы они отдали суд Богу, и не губили свою жизнь.
А конец у депутата–директора оказался следующим: однажды он захотел закрыть одну из Лузервильских школ, находившихся на окраине города, в которой детей любили, но зато в ней не было удобств, в частности вместо канализации была большая выгребная яма, глубиной около трех метров. Чтобы произвести впечатление на членов областной комиссии, Мерзин приказал разобрать небольшой участок дощатого настила над ямой, которую действительно уже несколько лет не откачивали. И, говоря о необходимости закрытия школы, депутат нечаянно поскользнулся, и упал в эту яму, где и захлебнулся.
Нашли его только на другой день, причем для этого пришлось наконец‑то яму откачать. За это время директор так пропитался ее содержимым, что стал от него почти неотличим. Хоронить его пришлось Григорию Александровичу с бывшим Бухариком Николаем и Валерием Петровичем, потому что остальные не могли перебороть себя, чтобы к нему подойти.
А школу не закрыли, зато подключили ее к городской канализации. А в той школе, директором которой был Мерзин, произошли большие перемены – педофилов разогнали, двоих даже удалось посадить, так как они действовали менее осторожно, и были доказательства их преступлений; часть детей из интерната вернули к родителям. После этого детская преступность, которая начала было расцветать в Лузервиле, резко пошла на спад. А новый директор школы и детского интерната оказался полным антиподом Мерзина – грубоватый, резкий, но добрый и открытый, знающий, что для детей по–настоящему полезно – не только учеба, (что, учитывая форму, в которую облек характеристику Мерзина один из его учеников также было нелишним), но и приучение к труду, уважение родителей и старших, отсутствие лицемерия. Извращенцев он на пушечный выстрел к школе не подпускал. И жизнь в Лузервиле местами стала напоминать семейную идиллию - оказалось, что большинство родителей и детей, если им не мешают, и не превращают искусственно во врагов, любят друг друга и готовы вместе решать сложные проблемы, которые ставит перед ними жизнь.
Тоска сэра Джона
… А в сердце сэра Джона тем временем поселилась неизбывная тоска, которую ничто не могло заставить перестать его мучить. Он вспоминал свою молодость, своих друзей, которых убил в Индии в начале той новой жизни, которую избрал. Вспоминал время, когда он был священником и любил Христа.
Что же заставило его так перемениться – из доброго когда‑то человека превратиться в воплощенное зло? Жажда власти над людьми, желание распоряжаться чужими жизнями и судьбами целых государств. За свою долгую жизнь лорд стал причиной духовной и физической гибели очень многих людей. Работая в Ост–Индской компании и уничтожая индусов физически, лишая их самостоятельности в делах государственного управления, он в то же время вез из Индии в Англию, а затем и в Америку семена духовной смерти.
Самые дикие религиозные практики Индии он немного переформатировал для того, чтобы они стали понятнее европейцам, а после этого широко распространял их в среде тех, которых учил называть себя "избранными" от того, что они причастны к этой религии зла и разрушения. Он стоял у истоков создания многих тайных обществ и закрытых клубов, начала революций и войн. Он имел весь мир, но целого мира ему было мало…
Его время, полученной по контракту с темным миром, уходило. Сэр Джон и сам чувствовал, как уменьшаются его сила и власть. Но после того, как за него стал молиться отец Аристарх, время стало утекать буквально на глазах.
Эктон за считанные месяцы внешне постарел на десять лет, вновь узнал, что такое боль и внутренние терзания. Он чувствовал, что смерть, как окончание земного периода жизни, может наступить для него намного раньше, чем это было предусмотрено контрактом. И то, что нерушимые условия его договора с духами Индии начали нарушаться, давало лорду надежду, что для него еще есть возможность все изменить. И все чаще вспоминал он распятого рядом с Христом разбойника.
Элизабет и Зоя видели, что происходит с их хозяином. Они делали несколько попыток организовать убийство отца Аристарха, думая, что с его смертью мучения Эктона прекратятся. Но все эти попытки были неудачны.
А сам сэр Джон то люто ненавидел архимандрита, то испытывал к нему что‑то похожее на благодарность. Он начинал привыкать к своей тоске - она давала ему надежду на новую жизнь, от которой он когда‑то бесповоротно отказался. Это была тоска о Боге.
ГЛАВА ВТОРАЯ
У истоков общества трезвости
Николай очень серьезно отнесся к словам отца Аристарха о том, что он должен создать в Лузервиле православной общество трезвости. Григорию Александровичу приходилось все время гасить его энтузиазм. Дело в том, что, будучи по одной из своих специализаций наркологом, он познакомился с самыми разными формами организации и самоорганизации алкоголиков для борьбы с болезнью. А так как профессор при этом сам был болен алкоголизмом и с предубеждением относился ко всему, что напоминало ему о необходимости и возможности освободиться от зависимости, то он легко находил в этих системах изъяны и беспощадно их высмеивал.
Отец Аристарх, часто беседовавший с ними, считал, что неплохо будет, если члены общества трезвости дадут обет трезвости на какой‑то определенный срок.
- А чем это, в сущности, отличается от кодирования? – спрашивал Григорий Александрович. И тут же сам себе отвечал: - Конечно, источником, к которому обращаются. Но, на мой взгляд, нарушить обет так же легко, как и начать пить при кодировке или с антабусом в крови… А когда человек увидит, что гром и молния на него не обрушились, то он начнет и других уверять, что это недейственно!
- Это неправильное видение, - мягко поправлял его отец Аристарх. – Во–первых, многие, если не большинство боятся и кодирования, и подшивок и внутривенных инъекций соответствующих препаратов, и выжидают сказанный им срок. Но есть те, кому море по колено, и стакан водки дороже жизни. И таким, зачастую, действительно ничего не делается, и они проводят среди собутыльников агитацию о том, что все эти средства медицины "ничего не значат". А те слушают их, а у самих организм слабее. Поэтому многие из них в результате умирают. Ты же сам это рассказывал?
- Рассказывал, - подтвердил профессор. И ехидно добавил: - Что: также происходит и в отношении обета трезвости? Нарушивший его упадет тут же замертво как Анания с Сапфирой?
- Может и упасть, ведь все люди разные, - задумчиво сказал священник. – Ведь Анания и Сапфира, в сущности, с одной стороны на определенном этапе сделали все для того, чтобы полностью отказаться от жизни мира и идти к Богу. Они продали все свое имущество, чтобы пожертвовать его апостолам, а потом решили утаить себе часть. А ведь это и так было их: кто запрещал им принести часть денег, или вообще ничего не приносить? Здесь нужно четко понимать, что грех – это смерть, любой грех убивает человека, но это редко происходит мгновенно. Чем более греховен человек, тем больший он имеет "иммунитет" к греху. А первые христиане имели большую свободу от греха; на земле уже они жили Небом. Поэтому незначительный на наш взгляд грех лжи их убил. Так и здесь: все зависит от внутреннего восприятия человеком, данного им обета трезвости.
- А чем это тогда лучше кодирования? – вмешался Николай. Выпьешь – сдохнешь?
- При таком восприятии, действительно, не лучше, - согласился отец Аристарх. – Но нужно здесь учиться бояться не физической смерти, а греха, отдаляющего от Бога и ведущего к вечной смерти. Ведь есть вещи намного более страшные, чем физическая смерть…
- Есть, - согласились его собеседники.
- И, конечно, если человек нарушит обет трезвости, то ничего с ним внешне может не случиться. Но здесь многое будет зависеть еще и от того, как самим им будет восприниматься его падение. Либо – "ничего не случилось, значит, я могу повторять это до бесконечности и сбивать с толку и окружающих рассказами о том, что это не страшно", либо – осознание своего несовершенства, желание тут же подняться и вновь продолжить соблюдать обет. Второй путь не безвреден для человека, но это не путь в погибель, если только человек не начинает мыслить в категориях "не согрешишь – не покаешься, не покаешься – не спасешься".
- Это все верно. Но стоит ли давить на людей обетом, не лучше ли им предоставить свободу самостоятельно отказаться от алкоголя?
- Здесь все очень индивидуально, - сказал священник. – Каждому на определенном этапе дается шанс безболезненно отойти от греха, но мало кто этим шансом пользуется. Относительно безболезненно, конечно, потому что зло, совершенное нами невозможно просто забыть, сказать, что "ничего не было". Думаю, что тем, кто однажды нарушил обет трезвости, не нужно принимать новый – они должны быть трезвыми "просто так" - не страшась наказания и не ожидая награды.
- А вот такой подход мне по душе! – сказал Григорий Александрович.
- И мне! – подтвердил Николай. – И для того, чтобы жить так не нужно сперва нарушать какие‑то обеты.
- Не нужно, - улыбнулся священник. – Может быть, вы и правы. Попробуйте объяснить это другим – какое счастье быть свободным и не из страха, а свободно делать то, что правильно.
Решили, что в обществе будет царить атмосфера равноправия, как у "Анонимных Алкоголиков", но при этом будет присутствовать необходимая для образованной при Церкви организации дисциплина. Местом дислокации общества трезвости решили избрать интернат, где Валерий Петрович, сочувственно относившийся к этому начинанию, выделил большую комнату.
Первое заседание общества трезвости
Решили, что первое заседание Лузервильского общества трезвости проведут без священника. Николай мотивировал это тем, что сначала нужно разъяснить людям, как они должны себя вести, что говорить. К появлению отца Аристарха их нужно готовить, чтобы они воспринимали это "как хорошо, что батюшка пришел", а не так, что "во, глянь, прикольный поп приперся!"
- В этом есть рациональное зерно, - согласился Григорий Александрович.
- Что я в тепличных условиях жил? – засмеялся архимандрит. – Да я в интернате такое повидал, что меня ничем не удивишь!