ГЛАВА 23,
в которой снова говорится о внутрисемейных отношениях,
но теперь с другой стороны
- Блудные дети. Потомки невообразимо глупых родителей, расплата за омерзительные решения. Сидите по сточным канавам, жметесь к теплым кучам дерьма. А едва в руках оказывается шанс все исправить, выйти наверх - прорываетесь, как нарыв! Ты, малолетний идиот, делаешь вид, будто весь мир пляшет под твою дудку. Да ни шиша подобного! Ты - лисеныш, которому еще материну сиську сосать и сосать, но гляди ж ты! Наш червяк гордо воротит морду и просит мяса. Знаешь, что бывает с такими несмышленышами? Они давятся и дохнут. Вот и ты разинул рот не на свой кусок, понимаешь? Укусишь, да не переваришь.
Каждое слово ударяет по самолюбию, больно бьет в разум и сыплет по душе стеклянным крошевом. Он сидит в собственном кресле, а седовласый альв ходит перед ним из стороны в сторону, и на лице нет и тени приветливой улыбки - исчезла сразу после приветствия. Вместе с ней сгинула и земля под ногами Астана Болзо.
Умиротворение от встречи с очередным отцом бесследно испарилось, едва ушей коснулось приветствие:
- Здравствуй, сынок.
Он мучительно хотел ответить. Сердце заколотилось о грудь, разум потерял равновесие и зашатался на краю черной пропасти. Сразу же принявшись бороться, истошно кричать, убеждать: "Зови на помощь!" "Сматывайся!" "Беги как можно дальше!" Вотще. Пауза оказалась недолгой - альв потерял улыбку и принялся говорить.
- Зачем ты все это устроил, а? Хотел показать, что можешь жить как взрослый? О, ты показал. Худшей демонстрации самодостаточности и представить себе нельзя. Что, не понимаешь и половины? Неграмотный недоросль! Да тебе в школу надо - там из тебя весь мусор выбьют и знаниями набьют! Ну что, что ты на меня уставился? Останешься… без обеда!
Сопротивляться не получается. Разум все сильнее раскачивается, склоняясь ближе к зовущей черноте. Поток слов беловолосого, не теряя ни капли, низвергается прямо в сердце и закручивается там яростным смерчем. Дрожит в груди, трепещет, болит, ходуном ходит. Вот и до головы добралось: явилась в виски старая знакомая - боль. Кто этот альв? Чего он хочет? Зачем говорит с ним, как… отец с сыном? Отец. Разговор с отцом обычно притупляет боль, прогоняет ее далеко и надолго. А сейчас? Кто-то говорит с ним, как с сыном. Отец? Но не может же быть. Эта мысль… Как же она там? Ну, так просто… Ах, да: он альв, а ты - человек. Он никак не может быть твоим отцом. Но почему же он так разговаривает?
- Ты, негодный мальчишка, совсем стыд потерял! Одушевленных убиваешь? Полицию подкупаешь? Ну погляди-ка ты, какие мы взрослые и самостоятельные! Стыдоба, молодой человек, стыд и позор. Ремня давно не пробовал? И смотри мне в глаза, когда я с тобой разговариваю! Не смей отворачиваться!
Разве не так говорят настоящие отцы? Те, в подвале, никогда ничего подобного не произносили. Только и знали, что скулить от боли или просить пощады. А эти речи, словно кирпичи в руках умелого строителя, ложатся ровно на свои места.
Он… давно ждал этих слов?!
С тоскливым воплем разум низвергается в пропасть.
- Ну же, молодой человек, пора, наконец, повзрослеть. Смотри, ты же такой большой, а все играешь в какие-то дурацкие игрушки. И с кем ты водишься? С такими же шалопаями, как сам?
Голова клонится к груди под грузом вины. Щеки пылают от стыда. Ну и дел он натворил. Ох, влетит ему теперь, ох и влетит…
А ну-ка, прекратить! Этот седой - не отец и не может им быть! Он альв! А ты - человек! Уже душа ходит ходуном, но тело все еще недвижимо - как старик заговорил, все, что ниже шеи, куда-то исчезло. Глазам-то видно: вон грудь, вон живот, а вон и руки-ноги. Да только беда - он, кажется, забыл, как всем этим пользоваться.
- Ты же знаешь, как я не люблю тебя наказывать. Ты способный мальчишка, умный, прилежный. Симпатичный. Девчонки, наверное, стадами бегают. Зачем ты так со мной поступаешь? Зачем вынуждаешь идти на крайности? Ты ж подумай: убил человека! Здесь, в собственном доме! И главное за что?
Я думал, что это ты, отец… Нет! Не сметь! Не отец!
А мыслей почему-то остается все меньше.
- …Ножом! Безобразие. Запереть бы тебя в той же каморке до самого вечера. Вот и подумал бы над поступком, да поискал потерянный стыд. Авось где-то там завалялся?
…Если это не папа, то почему, почему он так говорит?
Взгляд ловит каждое движение. Руки альва словно живут своей жизнью; они не останавливаются ни на момент. Миг - и его палец, прервав одно движение, перетекает в другое - наставительно тычется Астану в лицо.
- Ты и твоя шантрапа - отвратительные маленькие бандиты. Возите и без того испачканный мир в грязи. Сосунки, королями себя мните? Да что у вас есть, кроме гонора? Но куда там, нас не трожь, мы такие грозные, что сами себя временами боимся. Пфе!
Снова кровь приливает к щекам. А ведь седой прав, мысль о том, что все вокруг неправильно, уже появлялась. Впервые в жизни осознав себя, он понял, что живет в канализации среди отбросов, нищих и крыс. То, что он не умер во младенчестве от какой-нибудь заразы, которой в сточных трубах копилось больше даже, чем дерьма, было просто чудом. А путь наверх? Это ли не волшебство? То, что он, вечно голодный оборванец, сейчас отдает приказы куче мальчишек и девчонок и живет в собственном теплом доме… Тогда, давным-давно, он поставил перед собой четкую цель - чтобы Вимсберг не пожрал Мух, Мухи должны владеть Вимсбергом. В городе, где правят сильные, они станут сильнее всех. И с того самого момента, как его маленькая шайка впервые собралась у южной стены, все их помыслы и устремления служили только этой идее. Они здорово преуспели.
Правда, до этого он почти ничего не помнит. Почему-то память тщательно бережет секреты.
Пытаешься вернуться - перед глазами моментально возникает знакомая мутная картинка. Воспоминания? Отбросы воображения? Не разберешь, сплошные пятна.
Но у каждого пятна есть свое настроение и свой запах.
Например, большое светлое и мягкое пятно - всегда теплое и пахнет едой. Весь день перетекает с места на место где-то рядом, звучит, и от его звуков становится уютно и спокойно. Иногда он кричит, и пятно подплывает, обволакивает, утоляет голод и прогоняет страхи.
А если напрячься, то вспомнится и второе пятно. Хотя в его появлении он всегда винил, как раз, фантазию. Второе пятно тоже было светлым, очень светлым…
- Я, между прочим, добра тебе желаю. Наказание - оно не для того, чтобы мне было хорошо, а тебе плохо. Тебе, сын, должно знать, что такое дисциплина. Или ты поймешь это сам, или никогда - слышишь, никогда, - не вырастешь. Ясно? Или нет?
…да, очень светлым. Как лицо и волосы этого незнакомца… Или, все-таки, отца?..
- Ма-ало я тебя порол, ох, ма-ало… Так, сынок. С сегодняшнего дня начинаем жить по-новому… Станешь у меня человеком.
…Альв. Человек. Альв. Человек… Тот, в ком он уже почти видит отца, постоянно переходит с места на место. Шум в висках становится громче, давит изнутри. Белая фигура плывет и перетекает из формы в форму. Как глина. А ведь это и есть глина. Протяни руку - и вылепишь что угодно. Что захочешь, то из податливой приречной грязи и получится. Хочешь - чужак, а хочешь - свой. Озарение, словно вспышка: альв? Протяни руку, станет человеком. Отцом.
- Станешь человеком… Стань. Человеком.
- Что?
- Хочу, чтобы ты был человеком. Отцом.
- Я и есть…
Разочарование.
- Нет…
- Что?
Боль бьется в виски.
- Нет…
- Да ты, никак, отцу перечишь?!
Говорить трудно.
- Ты… мне… не отец.
- Что-о-о?
- Не отец… Мразь… Я почти поверил… Я хотел… Я верил… Протяни руку - и станет отец. Как из глины.
Слезы.
Что случилось с седым альвом? Он не движется. Застыл, смотрит внимательно, молча. Взгляд цепкий, впивается в лицо, заставляет поднять голову.
Сморгнуть влагу с ресниц.
- Сволочь… Я думал… отец, а… а ты… Я почти поверил! - голос таки срывается на крик, - почти, понял? А ты… Не стал человеком. Не вылепился.
Ч-чего он лыбится, гадина? А глаза-то, глаза - на губах улыбка, а в глазах - ничего. Пустота.
- Восхитительно. Просто превосходно. Нет, у меня положительно нет слов!
О чем он бормочет? Чего ему надо? Кликнуть бы Бурка, он уж ему покажет, эггрище-то. Но ни сил, ни желаний не осталось. Только черная тоска, проникшая во все уголки души. Он поднимает взгляд на беловолосого, ожидая, что брызги тоски плеснут из глаз на эту сволочь. Нет, нет выхода мерзости - забралась вглубь, заперлась в самой сути, когти выпустила - хрен выгонишь.
- Так что же тебе показалось, мальчик мой? - странно, но теперь из голоса альва пропали отеческие нотки, и слушать его не так больно. Все равно. Тоска-то никуда не делась. Он не злится, просто вспоминает, как злился сегмент назад.
- Отвянь, гад, отстань! Вали отсюда…
- Нет, малыш, не пойдет. Не хочешь ты, чтобы я уходил. Ты сейчас сам не знаешь, чего хочешь. Ты растерян и тебе очень, очень тоскливо. Будто остался один на всем свете, лишился всего сразу, а взамен что-то получил, да только вот непонятно, что. Правда?
- Не знаю!
Да. Так и есть. Но тебе-то какое дело?
- Знаешь. Только не хочешь говорить. Я тебе немного помогу.
- Да на кой хрен ты мне сдался, дядя?
- Тише, тише. Я не разрешения прошу, а готовлю тебя.
- К чему?
- К этому.
Глаза альва непроницаемо черные. Завораживающие. Глубокие. И в этой глубине… И все ближе…
- Что это?.. Что?!
Крик. Чей? Его.
А кто он?
Астан. Его зовут Астан. Он - главарь Мух. Мухи - банда таких же мальчишек как он. Они - важные одушевленные этого города. Город большой и страшный. Они должны стать страшнее него. Чтобы не Вимсберг сожрал Мух, а Мухи - Вимсберг.
Так и будет.
- Нет, сынок, будет не так. Будет гораздо больше. И лучше. Но только для тебя. Ты увидел глину - и вылепил из нее свое счастье. Только ты. Для остальных, боюсь, ничего не изменится. Понимаешь меня?
- Да… папа.
И с улыбкой глядит на отца. В одной только этой улыбке обожания и радости - он сам столько не видел с тех пор, когда началась его память. Но только в улыбке. В глазах - ничего. Пустота.
ГЛАВА 24,
в которой происходит третий взрыв в этой истории,
но новых жертв и разрушений нет
- …Потом он позвал остальных. И Бурка, и Корсу, и Лапида… И толстяка того, не помню, как звали, мы не говорили никогда, тоже позвал. Все, короче, кто в доме был, пришли. Не могли не прийти же. Он им не просто другом был, он же… он же как отец всем… Хотя и самый младший. Если Астан бы сказал камень на шею привязать и в море прыгнуть - пошли бы и прыгнули. Знали бы, что добра желает. А тут… Не то что-то было. Не то! Он всех позвал, седой каждому в глаза посмотрел, и все ушли.
- Так что же не так? - В улыбке Карла искренности было - как пресной воды в море. Глаза Тронутого с потрохами выдавали стремительно росшее волнение. Девчонка не замечала - ресницы слиплись от слез, да и головы она почти не поднимала. С тех пор, как мы вернулись в комнату, она вцепилась в подлокотники кресла и держала мертвой хваткой, словно только они удерживали ее от падения в исполненную бесконечной жути пропасть. Чтобы взять у Карла чашку кофе, ей пришлось приложить серьезные усилия.
- Может, они с этим стариком о чем договорились, да пошли…как это у вас там зовут… на дело?
- Дядька! Ну ничего ты не понимаешь. Ни на какие дела Астан сам не ходит никогда! Он же главный, ему дома сидеть. И Бурка не отпускает далеко, - глаза девчонки прижмурились, а губы снова запрыгали, - лучше бы я попозже с докладом пришла, ничего б не видела… А у меня мой половинчик на соседней улице живет, я че, виновата?.. - ну вот, опять всхлипывает. - Да я же говорю, этот седой такое плел, такое! Что-то про то, мол, что он Астану отец…
- Гм. Астан же, вроде бы, человек? - негромко спросил я, прекращая прятаться за чашкой с кофе, - а гость, как ты говоришь, альв? Что-то не сходится.
Эк она на меня сразу уставилась! И взрослые-то альвийки так не смотрели, когда я отказывался принимать гонорар иначе, чем деньгами.
- Ты, говорят, сыщик, дядя? И какой же ты, на хрен, после этого сыщик? Альвини много видел? Че, все на альвов похожи? Не знаешь, чо сказать - заткнулся бы вообще!
Последним взглядом она словно добила поверженного на лопатки меня. Отвернулась и молча, сердито завсхлипывала. Карл укоризненно таращился поверх очков, но все равно я догадался не сразу. Ну да. Уши скорее человеческие, сложение хрупче - плечи широковаты, фигура коренастее, чем следует, но совсем чуть-чуть. Не приглядываться - не заметишь. Но если все-таки присмотреться, да приложить к результату реакцию на вопрос о полукровках… Ясно. Но вины я не ощущал - с чего бы? Никто не озаботился предупредить меня о больных местах ранимой беспризорницы - откуда тут взяться мукам совести? Альвы, как я уже говорил, крайне редко живут на улицах. Встретить одну из представительниц гордого народа, особенно столь юную, и узнать, что ее стезя - облегчение кошельков богатых аристократов, - событие достаточно невероятное само по себе, чтобы не заниматься дополнительными изысканиями.
- Хорошо. Извини, продолжай. Итак, ты решила, что Астан - альвини.
- Без тебя знаю, чего я решила, - буркнула девчонка. Прерывисто вздохнула, прошершавила ноздри рукой от кисти чуть ли не до локтя, снова воззрилась на меня. - Это ведь ты к нему приходил вчера? Фамилия - Брокк, так?
- Есть и такая вероятность.
- Да харэ вертеться, я тебя видела. А ты меня, кстати, нет, понял? - Она говорила, а недосохшие слезы сбегали по щекам и скатывались с губ. Шмыгая порозовевшим носом, словно расставляя ударения в доверху налитых бравадой словах, она выглядела особенно трогательно. - Ну, короче, к тебе у меня тоже разговор есть, - одинокая капля сползла на крыло носа, свесилась блямбой - девчонка яростно мотнула головой, стряхнула. - Короче, вот. Астан был сам не свой, отвечаю. Я его давно знаю. И седой этот с ним что-то такое сотворил, от чего старшой съехал с катушек. Его надо спасать. И ты, сыщик, мне поможешь, понял? Потому что твой заказ Астан отдал мне. И я знаю, с кем и о чем говорить, а ты - нет.
Не то чтобы уела…
- То есть, ты хочешь, чтобы я бросил свое дело и принялся за твое?
- Вот именно. И попробуй только отказаться. Будешь делать мое дело - получишь свое.
- А ты понимаешь ли, девочка, что у меня попросту нет столько времени?
- А кого оно колышет, твое время-то? Баш на баш.
К лицу прилила кровь, толчком в скулу напомнила о недавних побоях, и я невольно коснулся больного места. И попробовал успокоиться.
- Я уже платил деньги за твою работу.
- Да ну? Чем докажешь? Я твоего золота не видела.
Ага. И не видела именно золота.
- Так. То есть, ты сейчас намекаешь, что подтвердить это может только Астан? Но ведь сама сказала, что именно он поручил тебе мое дело.
- Я? Да ни в одном глазу.
- Карл?
Но Тронутый был настолько погружен в бессмысленное вращение некой рукояти на Аппарате, что до него было никак невозможно достучаться. Понятно. Дело ваше.
- Так. Сейчас, наверное, я поскриплю зубами, поверчу глазами, а потом начну в лучшем случае молить тебя о помощи и обещать все, о чем ты попросишь, а в худшем - сразу соглашусь на твои условия. И будет по-твоему. Правильно?
- Ух, какой догадливый - несмотря на пятна грязи, расчерченные дорожками от слез, ее лицо вдруг стало очень радостным, - именно так и будет. А то не видать тебе моей помощи, как своих ушей.
- А вот и неправильно, - возразил я. - У меня есть еще один вариант. Во-первых, помощи, как ушей, не увидишь именно ты. Во-вторых, сейчас я встану, надену шляпу, открою дверь и уйду отсюда навсегда. Меня с вашими детскими бандами и игрушечным начальничком не связывает ничего, кроме твоего драного заказа. А он останется на твоей совести. Нет, я непременно запомню и расскажу толпе знакомых, как астановы ребята держат слово, выполняют приказы и забывают о деньгах заказчиков. Уж в этом можешь быть уверена. А заказ я отдам другим. Взрослым. Которые, конечно, вашему брату в подметки не годятся, но, по крайней мере, плату отрабатывают несмотря ни на что. Хотя в одном правда твоя - я действительно буду скрипеть зубами от злости. Пусть это тебя утешит.
Я предугадал ее реакцию, но не скорость, поэтому не только выжил, но и обзавелся чудным неровным порезом на подбородке. Рана была вряд ли глубже царапины и слегка пощипывала, но эта мелочь меня не волновала. Быстро перехватив тонкий и острый нож вместе с хрупким кулачком, я изо всех сил сжал пальцы, чуть повернул, грубой силой лишая противницу преимущества в ловкости. Миг - и нож глухо ударился об пол, а полукровка забилась в моем захвате, яростно пытаясь пнуть меня в колено и выше, но размаха ей никак не хватало.
- Хватит! - заорал вдруг Карл и бросился ко мне, но тщетно. Сильный толчок отправил беспризорницу в кресло, а я предусмотрительно наступил на нож.
- Так вот, мелюзга, - продолжил я, не обращая внимания на вмешательство цвергольда, - есть предложение, которое устроит нас обоих. Ты навоевалась, или хочешь… - я оборвал речь на полуслове и обернулся - творилось что-то не то. Комнату заполонил очень низкий и тихий гул, от которого по спине дробно пронеслось стадо паникующих мурашек.
- Что это?.. - начал, было, я, но ответа не получил. Девчонка рухнула в кресло и каменно, неестественно застыла. Гудение перешло в полный страдания стон. Медленно, судорожными рывками, полукровка подняла голову. Один взгляд - и я с проклятием отшатнулся. Ее глаза горели. Буквально! Под широко распахнутыми веками бились языки пламени, стекали по ресницам, превращали лицо в одновременно ужасающую и прекрасную маску. Пламя рождалось прямо под кожей, шевелило ее, рвалось наружу… Альвини широко раскрыла рот, словно пыталась закричать, и с багрово-огненного языка сорвались ослепительно белые раскаленные сгустки. Скованный ужасом, я не мог пошевелиться…
… Тронутый всем телом врезался в меня и опрокинул на пол. Девчонка взорвалась: пламя брызнуло из нее, вспучилось яростным облаком и также стремительно опало, подпалив несколько книг и газет, да разметав по полу мусор. До нас стихия не дотянулась.
Еще одна деталь простейшей головоломки встала на свое место - девчонка оказалась Измененной. Дела были очень и очень плохи.
- Лемора! - Карл, пошатываясь, вскочил на ноги и кинулся к обмякшей в обуглившемся кресле девчонке.
Ага. Стало быть, Лемора.
Пока он пощечинами возвращал отродье Хаоса в реальность, я затушил полой плаща разгоревшуюся бумагу, прикурил от тлеющей обложки некоего объемистого тома, подошел к окну и вгляделся в затянутое тучами утреннее небо. Комья пропитанной грязью небесной ваты доказывали мелким дождем, что на время года и суток им глубоко плевать. Но воплощенное уныние радовало - если я мог его видеть, значит, смерть и впрямь прошла стороной.