У телефона меня нашла Зиночка и повела на укол. "Зиночка, - спросил я, укладываясь, - мы будем сегодня целоваться?.." "Угу!.. - нарочно больно, потому что видела меня с Ли - Ли, уколола Зиночка. - Мягким местом об мягкое место - и кто дальше отскочит". Грубоватость шла ей, как стрекозе прицеп. Парнишка, Алик, которого положили в больницу с обострением хронического нефрита, опять запылал. Он все время то белел, то алел, в зависимости от того, на каком расстоянии от него находилась Зиночка.
Про Алика я думал: что же с ним будет, когда расстояния между ним и Зиночкой вдруг не станет. Совсем не станет, больше чем не станет…
Куда как серьезнее думал я про Адама Захаровича - мужика на койке рядом с окном. Тот, несуразный, как мне показалось, аппарат, подключенным к которому лежал Адам Захарович, был искусственной почкой. Адам Захарович жил на ней и ждал донора.
Я попробовал представить себя на месте Адама Захаровича… Живет где–то какой–то человек, и я не знаю, кто он, и он про меня знать не знает, а я про него думаю и думаю, жду и жду, когда его трамвай по шее переедет, и между его и моими почками не станет расстояния…
Адам Захарович моими мыслями не думал.
- Его и без меня трамвай переедет, - напрямик сказал он, когда я приблизительными словами в косвенных падежах на что–то такое намекнул. - Вы лягте на мое место, а я на вашем про вас подумаю.
Лечь на его место я и в мыслях не мог.
Теоретически, если Ростик помрет, Адаму Захаровичу могут достаться его почки. То, что я могу помереть, и Адаму Захаровичу достанутся мои почки, даже теоретически исключалось. Я вообще не собирался умирать. Практически никогда.
Игоря Львовича убили… Только вряд ли почки Игоря Львовича, перегнавшие столько водки, могут стать донорскими, с ними его и зароют…
Дальше этого в убийстве Игоря Львовича я не двигался - тут была какая–то опасность.
Опасность была во многом… Если не во всем.
Сон кошмарный приснился. Неизвестно, что он значит…
Ростик без памяти. Неизвестно, выживет ли.
Ли - Ли беременная. Неизвестно, от меня ли.
Неизвестно еще, беременная ли…
Игоря Львовича убили. Неизвестно кто…
Кто и за что мог убить Игоря Львовича?.. Сына бывшей актрисы, пьяницу?.. И почему я чувствую в этом опасность?..
- Здесь не почки, здесь души у людей вырезают, - поясняет мне Адам Захарович, в каком ужасном времени и рядом с каким зверьем мы живем. - Думаете, мне здоровые, молодые почки достанутся? Хрена! Везде блат да взятки! Молодые и здоровые налево пойдут, а мне пришпандорят старикашкины, лишь бы с рук сбыть!..
Алик поднимается и, зардевшись, хоть и нет рядом Зиночки, выходит из палаты.
- Адам Захарович, - говорю я. - Вы думайте, прежде чем сказать…
- Думайте, думайте… - бурчит Адам Захарович. - Раньше бы думали, такая страна была…
- При чем тут страна?
- При том… Забыли, какая страна была?.. Все всё имели, при коммунизме жили и не замечали! Здоровые, сытые!.. Ошаурки…
Адам Захарович - злобный дядька, злой на всё и всех, а больше всего на нынешнее время; злой настолько, что забыл, помнить не хочет, что одну почку ему вырезали еще в советские времена, когда все были сытые и здоровые. Был он тогда каким–то районным начальником, то ли партийным, то ли хозяйственным, а, скорее всего, как оно тогда водилось, и тем, и другим.
У него есть сын, живущий в Канаде, женившийся там, и Адам Захарович, когда плоховато стало со второй почкой, поехал к нему… Подлечился немного, но за трансплантацию сын платить отказался. Почему–то из этого, как главное, выходило для Адама Захаровича то, что сам он не имел на операцию денег, а значит, в отличие от нынешних ошаурков–начальников, никогда и ничего не воровал.
Что ж, ошаурок Шигуцкий на самом деле мог бы купить хоть ведро тех почек…
Алик стоит в коридоре и, не зная, куда деваться, дергается. "Пошли, - предлагаю я, - прогуляемся по больнице…"
- Я трубки ему перегрызу, - грозится Алик. - Ей–богу, ночью встану и перегрызу.
Я вспоминаю про веревку, перегрызенную Максимам. Любой человек и любая собака, имеющие зубы, могут что–то перегрызть. Все дело в том, что и для чего…
Почки почками и нефрит нефритом, Адам Захарович достает Алика еще и Зиночкой. "Куда тебе, деревня, в такой городок!.." А Зиночка достает меня уколами. Не все у меня весело с романчиком, если так шпигуют.
Колет Зиночка всякий раз по–разному, и по тому, болит или не болит, можно определить, как она в данный момент ко мне относится. Взбалмошная натура, капризуля… Но это выдает в ней страсть или, во всяком случае, темперамент, поэтому я думаю о лучшем и терплю.
- К вам еще одна фифочка, - совсем уж безжалостно уколов, говорит Зиночка. - Ее внизу не пускают, поздно уже.
Если бы внизу ждала Ли - Ли, она была бы не еще одной фифочкой, а фифочкой той же… Тогда кто?.. С кем бы я сейчас поостерегся встречаться, так это с Зоей: жаль романчика. И я спрашиваю:
- Какая она из себя?
- На ту похожая, - как я и ожидал, поджимает губки Зиночка, - только пониже. Завтра карлица придет?
Нет, ей–богу, у нас уже отношения…
- Скажите ей, что не встаю, - прошу я Зиночку, и у нее сразу же становятся губки как губки.
Но какие у нас могут быть отношения?.. Из–за чего?.. Я и пальцем ради них не пошевелил, не то, что романчиком… Или у Зиночки отношения со всеми, кого она колет? Может быть и такое, маленькие - они заядлые. Только не похоже: эти надутые губки… Из–за Ли - Ли у нас отношения, вот из–за чего. Это, близкое к ревности, соперничество маленькой, но удаленькой, с той, которая несправедливо в выигрыше. Неосознанная попытка хоть как–то перераспределить то, что Бог неровно поделил. На уровне игры, конечно, ведь не больно–то Бог и обделил, но с игры все и начинается.
- Зиночка, расскажите про себя… Вот и Алику с Адамом Захаровичем интересно. Мы все влюблены в вас немного…
- Немного? - только у меня спрашивает Зиночка.
- Ну, кто как…
Зиночка раздумает.
- Что рассказывать?.. Я медицинское училище закончила…
- На двойки?.. - спрашивает Адам Захарович, и Зиночка, подозрительно глянув на всех, снова надувает губки и решительно идет к двери.
- Да ну вас!..
И правильно.
- Пигалица… - говорит Адам Захарович, и Алик выходит следом за Зиночкой.
Невыгодно он моложе ее, года на три. И не в пионерском лагере все происходит, что существенно.
Зачем Зоя приходила?..
- Адам Захарович, вы в лагере пионерском были?
- Я не в пионерском был.
- А в каком?
- В сибирском.
Меня это удивляет.
- Вы сидели?
- Как это сидел? Я с двадцати лет коммунист. Там и вступил в партию.
- Где?
- В лагере.
Я не могу связать одно с другим.
- Коммунисты ведь тоже сидели…
- А я стоял!.. Коммунисты не сидели, ошаурки сидели всякие!.. Служил я во внутренних войсках. Дубасил этих ошаурков, но не додубасил.
Вон оно что… Биография у человека…
- Нате, - возвращается Зиночка и подает сложенный листик бумаги. - Я не читала.
Значит, читала…
"Роман, Ли - Ли вам не сказала, чтобы не волновать, но я думаю, что это важно, вы должны знать, быть готовым. На квартиру к вам сегодня из милиции приходили, спрашивали, где вы? В чем–то вас подозревают, мне так показалось.
Медсестра (хорошенькая) говорит, что вы не встаете. Вам так плохо? Я переживаю за вас.
Ли - Ли еще ребенок, можете во всем на меня рассчитывать. Зоя".
Что ж это получается - они теперь и живут у меня обе?.. Тогда почему к телефону никто не подходит?..
- Передать что–нибудь? - спрашивает Зиночка. - Дама ваша ждет.
Уже не фифочка, а дама… Про Зиночку, что она хорошенькая, Зоя для Зиночки и написала… Дитя ты, в сравнении с ней, Зиночка, как и Ли - Ли.
- Спасибо, не нужно. Скажите, что сплю.
Для Зиночки это маленькая радость… Вот сейчас она скажет Зое, что я сплю, а будет знать, что не сплю… Заговор, сближение…
Про милицию я, подумав, решил, что это насчет Крабича. Шигуцкий, как и грозился, дал команду им заняться, и из милиции пришли выведать, что и как… Значит, ко всем проблемам еще и эта.
Засыпая, я ничего не боялся, кроме сна о близняшках… Сон, слава Богу, не повторился, но, пока я спал, умер Адам Захарович. Алик не перегрызал ему трубки, не случилось ничего с искусственной почкой - остановилось сердце. Около шести утра Зиночка пришла колоть, а он не просыпается. Закончилась биография…
Что же, у Бога просят кто легкой жизни, кто смерти легкой…
Больше всех переживал и даже винил себя Алик, которому, как только выкатили на тележке Адама Захаровича и собрали белье с его кровати, Зиночка сказала: "Теперь ты можешь лечь у окна…" Впервые от слов ее Алик не зарделся, а взглянул на Зиночку исподлобья.
- К окну я перелягу, - напросился я, хоть совсем мне этого не хотелось. - Во всех больницах, Алик, бьются за койку у окна.
Зиночка привыкла к своей работе в больнице, поэтому и не подумала, будто сказала что–то не то. И, демонстрируя, что ей все равно, кто из нас займет койку Адама Захаровича, пожала плечами.
- Я сменяюсь…
Часа через три, когда я уже лежал на койке Адама Захаровича, глядя в окно и неуютно думая о вечном, она открыла дверь в палату, стала в проеме - на шпильках, в черной юбочке и красном свитерке, всё в обтяжечку, всем выходной - и, не заходя, доложила:
- Я сменилась… Тот человек, о котором вы спрашивали в нейрохирургии… - кто–то задел ее, проходя по коридору, она сделала паузу и еще посмотрела вслед тому, кто ее задел, и еще свитерок поправила и юбочку обтянула, а я все ждал, у меня холодок гулял по затылку… - просил вас зайти. Его перевели из реанимации, двенадцатая палата.
Про человека, который не помер, нужно сразу говорить, что он живой, засранка малая…
- Купите мне конверт… - попросил ее Алик. - С маркой.
- Это этажом выше через переход, - будто и не услышала его Зиночка. - Вас провести?
Я представил себя рядом с ней в больничном халате и шлепках. Дед с внучкой.
- Нет, я знаю, я сам…
- С какой маркой? - обиделась Зиночка: ведь постаралась, без просьбы сбегала в нейрохирургию.
Алик не понял, с чего это она, и растерялся.
- С любой…
- С любой не дойдет, - сказала Зиночка, неотрывно глядя на меня и закрывая дверь. - Я тебе с большой куплю. С двумя большими.
Нет, ну ее, и вправду засранка малая…
К Ростику меня не хотели пускать, пришлось опять всех пугать Шигуцким, разрешили, наконец, зайти на минутку, а Ростик, когда я вошел, заплакал, по глаза забинтованный.
- Так тебе даже лучше, - присел я к нему на койку. - Лысины не видно.
- Я мертвым был, - сказал Ростик. - Меня не было, понимаешь?..
Его нельзя было жалеть, потому что он очень хотел, чтобы его жалели.
- Тоннель видел? На свет летел?
- Я Клопа видел…
- Какого клопа?
- Клопицкого, директора филармонии… Стоит в тоннеле и билеты продает… А командировку, говорит, я вам не подпишу, потому что билеты у вас не на тот день, не совпадают с датой командировки - опять мухлюете, Смольников…
Ростик не шутит, он смерти боится, но я делаю вид, будто он шутит.
- Не пропустил тебя Клопицкий… Недаром Бога из себя корчит.
- Я билеты филармонии с железнодорожными перепутал… С теми тоннельными…
- Ты что туда - на поезде?
- Нет, по тоннелю… Только по билету… На нем еще написано было: контроль не отрывать.
Что–то все же с Ростиком не так… Не так что–то с Ростиком…
Что у нас в затылках?.. Там, сзади, по ощущению - будто бы и мозгов никаких нет, все, вроде, по бокам и спереди.
А живем задним умом…
Так ничем живем?.. Пустотой?..
- Болтаешь лишь бы что. Обошлось, проехали.
- Ничего не обошлось… Я нормальным буду?.. Что тебе доктор сказал?..
- Как ты можешь быть нормальным? Когда ты был нормальный?..
Интонация верная: была бы какая–нибудь опасность - разве б я так вот с ним говорил?..
Ростик малость успокоился.
- Все жизнь я был нормальным… А жил с ненормальными.
Про себя я то же самое думаю.
Атлас нужно посмотреть анатомический. Голову. А то, когда смотрю, так по привычке - ниже.
- Черепок срастется - и выпишут тебя… Пойду, нельзя тебе утомляться.
- Иди… - и только сейчас Ростик заметил, как я одет. - Ты почему в халате?
- Мода изменилась, пока тебя не было… - Ростик опять заволновался. - Да не пускали без халата, строго здесь… Отдыхай, завтра зайду.
- Бананов принеси, - глядя так, словно в последний раз видимся, попросил Ростик. - В бананах ферменты такие - кости быстрей срастаются.
Ага, как в мумиё… "Возьмите живого петуха, сверните голову, помажьте, приставьте - и петух закукарекает".
Так писали про мумиё… В газете, я читал - и время было советское.
Затем возьмите мертвого петуха…
Ростик выживет, если про ферменты думает. И я, может быть, жив буду, если думаю про Зиночку.
Лабух будет кукарекать, что ему не откручивай…
В коридоре у выхода на лестницу, недалеко от моей палаты, топчется милиционер. Это наш участковый, мы знакомы. Но не насколько, чтобы он притопал меня проведать.
- Кто дома у вас живет, Роман Константинович? - спрашивает участковый, даже не заикнувшись о моем здоровьем, которое ему без нужды. - То одна, то другая, теперь сразу две… - И не успеваю я вздохнуть полегче, как он добавляет: - Да я не по этому… Поймите правильно, я не как следователь, мне поручили информацию собрать… Где вы были позавчера в первой половине дня?
Вот оно… Только чего я опасаюсь?
- Дома… Потом на работе.
- И больше нигде?
Я отвечаю, не зная, почему вру.
- Нигде. В бане еще… Позднее…
Баня участкового, как и мое здоровье, не интересует. Значит, Игорь Львович…
- Тогда я пошел, - говорит участковый и смотрит на меня пристально. - Если вы нигде больше не были…
Что я делаю?.. Чего боюсь?.. В чем тут опасность, если я не при чем?.. Нужно так и сказать, как было, ну, разве только без "профессорши", но я снова, будто кто–то меня вынуждает лгать, страх на меня нагоняет, лгу.
- Нигде… Дома, на работе и в бане… Это легко проверить, в бане я был с… - Тут я все же торможу, подумав, что не стоит приплетать без всякой причины Шигуцкого.
- Ладно, - ни на чем больше не настаивает участковый, хитро не настаивает, будто бы с полным доверием. - Это уже другие проверят, если потребуется. Поправляйтесь.
Вспомнил, что я в больнице…
Он поворачивается, отходит, я смотрю ему в спину - и она мне кажется напряженной, и отходит он, кажется, вприбежку, будто спешит все про меня доложить…
- Постойте!.. Скажите хоть, зачем вам знать, где я был позавчера?
Участковый останавливается и спрашивает, покачиваясь.
- А вы не знаете, зачем нам знать?.. - он так и спрашивает: зачем нам знать? - Рутнянского Игоря Львовича, соседа вашего, позавчера убили. - И с ударением, с намеком каким–то добавляет. - Из пистолета.
Бомжи! Тот ассиметричный!.. Или фикусолюб? Вернулись - и грохнули. Только за что? За пустые бутылки? А, мало ли за что… Сказать, что я заходил? Нет, не вмешиваться…
- Так я‑то при чем?
- Кто его знает… Может, и не при чем, - участковый стоит боком ко мне и смотрит через свой блестящий погон. - А вам Ли - Ли не сказала, что Рутнянского убили?
Вопрос он проговаривает так, словно подчеркивает, что знаком с Ли - Ли. Близко знаком. Ах ты мент…
- Я в больнице. Здесь не про все говорят.
- А, ну конечно… Я понимаю, - и участковый повторяет. - Поправляйтесь. - Он выходит из коридора на лестницу, и спина его еще больше напряженная, напружиненная вся…
Палатный доктор идет по коридору и спрашивает:
- К вам охрану приставили, Роман Константинович?.. Идемте глянем, есть ли что охранять…
Он как раз, в отличие от Ростика, шутит, а мне хочется дать ему в морду. Еле сдерживаюсь.
В палате на моей койке у окна сидит Ли - Ли, обняв Алика, который будто лом проглотил.
- Я целоваться его учу, - взъерошивает Ли - Ли волосы на голове Алика. - Он, оказывается, никогда, ни разу не целовался.
Палатный доктор - служебно–административная крыса. Ему хоть Венеру Милосскую покажи, но в нужное время и в нужном месте. К тому же, Ли - Ли пришла не к нему и не его целоваться учит.
- Что вы здесь делаете? Вам нельзя здесь!..
Ли - Ли наивно удивляется.
- Почему?
- Мне больного смотреть!
- И я посмотреть хочу, - говорит Ли - Ли. - Для меня это даже важнее.
Алик пробует встать - и не может. Я подаю ему руку, он поднимается и, еле переступая, выходит из палаты.
Что она ему сделала?..
- Роман Константинович!.. - не справившись с Ли - Ли, напирает на меня доктор.
- Ничего, Иосиф Данилович, пусть смотрит… Видела.
Иосифу Даниловичу комендантом в интернате быть, а не доктором в таком деликатном отделении, как урология.
- Нет, это черт знает что!.. Как это пусть смотрит?
- Ну, вот так… - спускаю я больничное белье. - Что у меня тут?
- Опухоль спадает… - автоматически замечает доктор, злостно поглядывая на нас обоих, и бросает, выходя:
- Через пять минут зайдите в процедурную!
Пять минут дал на все…
- И правда, спадает… - осматривает меня Ли - Ли. - Но пухленький еще… И грустный… Хочешь поцелую? Может, повеселеет?..
- Не дури, навыдуривалась, - подтягиваю я застиранные, в желтистых пятнах, подштанники. - Ты когда–нибудь что–нибудь говорить мне будешь?
- Я все тебе вчера сказала… Что я не сказала?
- Что из милиции домой приходили! А участковый теперь сюда приперся!
- Так я его и привела… Он ведь не знал, где ты от правосудия прячешься.
- Ли - Ли!..
- Ты чего так нервничаешь?.. Вчера говорю, что беременная - ты хоть бы что… А сегодня из–за милиции психуешь. Они свидетелей ищут… Во дворе судачат: баба какая–то Игоря Львовича убила.
- Кто?..
- Баба какая–то, откуда я знаю!.. Хотя, наверное, видела однажды с ним: толстая такая, гора мяса…
- И ты участковому сказала?..
- Про что?
- Про бабу ту!..
- Нет. Может, не она, зачем я наговаривать стану?..
Ли - Ли про бабу толстую, про "профессоршу" говорит и пытливо так на меня смотрит, будто я или подтвердить, или не подтвердить могу: баба убила или нет. Не верит Ли - Ли, что баба… Но что до этого Ли - Ли, почему вообще ее это цепляет?..
А я чего паникую? Ну, был я там перед тем… Был - и что с того? Неужели не бомжи, а "профессорша"? Но опять же: почему, за что?.. Он взревновал, накинулся?.. Да какая ревность, там вовсе не ревностью пахло…
Я сажусь на койку рядом с Ли - Ли, поворачиваю ее за плечи и спрашиваю глаза в глаза:
- Ли - Ли, от кого ты беременная?.. От Поля?
- Может, и от Поля, - не перечит Ли - Ли. - А может, и не беременная, так что не буду наговаривать.