Непоцелованным вернувшись от непоцелованного Ростика, я позвонил Шигуцкому, который посоветовал мне думать о себе, а не о Крабиче.
- Не все у тебя просто, - сказал Шигуцкий. - Из лаборатории, которой Рутнянский заведовал, документация пропала секретная, а он там был за два дня до смерти.
- Так что из того?
- Только то, что теперь этим Комитет госбезопасности занимается, а не милиция. Тут даже я не могу позвонить и дать отбой.
- И мной займутся?
- И тобой… Ты проходишь по делу.
- И что мне в этом деле… - не зря я все же чувствовал опасность: вот она!.. - что мне делать?
- Тебе подскажут, - будто намекнул на что–то Шигуцкий. - Я про тебя подумаю - и ты подумай. Про суд рассуди, про тюрьму… Это ж вся музыка в задницу, а?..
Про суд с тюрьмой Шигуцкий вроде бы шутил, но все же он меня припугивал, стращал, и я не мог сообразить, зачем?
Про суд с тюрьмой я думал и думаю.
Из того немногого, к чему я - кроме женщин и музыки - не безразличен, - как раз суд и тюрьма. Ну, теперь еще Дао… Моего брата двоюродного, самого близкого мне изо всей родни, судили ни за что и ни за что посадили. Все знали, что ни за что, за чужую вину - не хотели этого знать только суд и тюрьма. Меня это зацепило, за самое нутро дернуло, и заинтересовала меня жизнь, которой живут слуги закона: судьи, прокуроры, следователи… Прежде всего судьи. Среди них много женщин, но про судью–женщину я не думаю, как про судью. Судья для меня - мужчина, и думаю я про судью–мужчину.
Слово какое–то китайское: су–дья…
Вот он утром встает, не в настроении, опухший со вчерашнего перепоя, не может найти под кроватью тапки, раздражается, шлепает босиком, долго фыркает в ванной, ворчит на жену за не отутюженные штаны, за пережаренную яичницу, одевается, подпоясывается, зашнуровывается, выходит из дома, тащится по улице… и пока он такой же никто, как и все в толпе, но через час–другой он входит в зашарпанную, с облупившейся краской и вытертыми стульями, комнату с линялым Гербом Державы на стене, и секретарь суда вскакивает: "Встать! Суд идет!" - и все встают, а он садится под Герб Державы, отдыхивается, перекладывает какие–то папки, бумаги, вполуха слушает прокурора, вполуха слушает адвоката, прокурорских и адвокатских свидетелей, ожидая только того, когда все это закончится, и сам, в конце концов, все и завершает, объявляя приговор: "К высшей мере наказания!" - и в этом месте меня всегда заклинивало: а как он снова тащится по улице?.. приходит домой?.. раздевается?.. расшнуровывается?.. находит тапки?.. ложится на диван?.. читает газету?.. засыпает?.. Пусть даже виновному он приговор такой объявил… Он кто, Господь?.. А вдруг невиновному?.. И назавтра он спокойно просыпается, ищет тапки, фыркает в ванной, бурчит на жену, одевается, подпоясывается, зашнуровывается, выходит из дома, тащится по улице… и живет себе, как все?..
Я хоть и лабух, но не настолько отмороженный, чтобы не понимать, что есть и должны быть Держава и Закон, но и держава, и закон - это люди, и какой человек может быть равен Державе, и какой человек может быть равен Закону?.. И как так вышло, как получилось, что не Божеская, а человеческая воля узаконено властвует над человеком, одна человечья воля над другой?..
Игоря Львовича убили. Надо найти и покарать убийцу - найдут и покарают меня. И не содрогнется держава, и не поколеблется закон. И судья вернется домой и, ложась спать, прочитает на сон газету.
Когда арестовали Радика, моего двоюродного брата, и дело дошло до суда, я все, что смог, сделал, чтобы Радика спасти. А ничего делать не нужно было, он был невиновен, его судили вместо другого: человека власти… С трудом выведав, кто его судить будет, я пригласил судью на концерт, закрутил после концерта пьянку с бабами - и уже ночью в гостиничном номере, заказанном для последнего действия, пьяный судья вдруг сказал:
- У меня здесь не выйдет, не поднимется… Дай мне с собой одну девку.
На подпевках у меня в ансамбле Аксюта Рачницкая стояла, бывшая проститутка, которую взял я на работу, потому что дружил когда–то с ее братом. Феликс Рачницкий лет пятнадцать назад съехал, подался в американцы, а его сестра, никуда не съехав, подалась в проститутки. Как–то пришла ко мне, разревелась: "Больше не могу…" Но потом работала и у меня, и там, где работала. Ко всему привычная, она и взяла на себя судью, поехала с ним… Он завез ее среди ночи в суд, разложил на столе под Гербом Державы, под которым днем вершил справедливость, и только там у него все получилось…
Назавтра он сам позвонил, опять захотел Аксюту - та дыбом: "Бля, из ансамбля пойду, но с шизиком в суде трахаться не стану! Все ж это суд, а не бордель!.."
Даже проститутка Аксютка к суду уважение имела - и напрасно: Радика засудили. Судья винился передо мной: мол, никак иначе нельзя было, не все в его силах, наверху засудить постановили, чтобы раз и навсегда закрыть дело… Разложили закон на столе под Гербом Державы.
После суда, набрав водки, я также виниться поехал, что не смог помочь… Перед отцом Радика виниться, матери у зэка Радика уже не было - его за то и посадили, будто он убил свою мать. Как это вам: сидеть в тюрьме за то, что ты убил свою мать?.. Если ты не убивал.
К высшей мере Радика не приговорили, наверное, только потому, что в вину его никто не верил. И все бессильно не верили, а сила вершила суд.
- Не винись и не кайся ты, мы от тебя ничего и не ждали, - сказал отец Радика. - Кто ты такой? Хрен с музыкой… Музыка - это не то, что силу ломает.
Выпив, он разговорился и говорил о том же, о чем я думал, даже о большем…
- Оно везде и во всем так… Ты представь себе мужика… У него дом, семья, земли шматок… Он пашет землю, кормит семью… Живет себе да живет, никому не мешая… А тут к нему являются и говорят: "Бросай–ка плуг, напахался… Вот тебе автомат, воевать пора… Давай пошел!.." И мужику куда деваться?.. Сила за ним явилась, держава… Он бросает плуг, берет автомат… А мужик он основательный, серьезный, старательный, и стреляет так же, как пахал… Ты понимаешь, о чем я?..
Я понимал, что тут было не понимать… Не Дао…
Когда д'Артаньян по дороге к Лондону проколол шпагой посланца кардинала де Варда, он вздохнул, подумав о загадочности судьбы, заставляющей людей уничтожать друг другу ради интересов третьих лиц, им совершенно чужих, которые не знают, во сне не видят, не догадываются даже об их существовании…
Не зная, что делать, кроме того, как ждать, пока третьи лица что–то про меня решат, я взялся листать книжку, принесенную Ли - Ли после знакомства моего с Максимом Аркадьевичем. Книжка, похожая на цитатник, называлась "Дао Дэ Цзин", я раскрыл наугад…
"Небо и земля не знают любви и ненависти, справедливости и несправедливости, они всем живым существам дают жить собственной жизнью".
Не все в Дао заумное, есть кое–что понятное… А Максим Аркадьевич только туман нагонял…
"Дао пустое, о, глубочайшее! Оно праотец всего. Из глины лепят посуду, но использовать в посуде можно только пустоту в ней. В стенах пробивают окна и двери, чтобы выстроить дом, но использовать в доме можно только пустоту в нем. Вот почему полезность того, что существует, зависит от пустоты".
Если так, той сейчас я самый полезный…
"Лучше ничего не делать, чем стремиться к тому, чтобы что–то наполнить. Наполненное золотом и яшмой никто не сумеет уберечь".
Это правда. У Нины была красная шкатулка из яшмы, ее сперли…
"Дао бестелесное. Дао туманное и неопределяемое. Всматриваюсь в него и не вижу, поэтому называю невидимым. Вслушиваюсь в него и не слышу, поэтому называю неслышным. Следую за ним и не вижу спины его, встречаюсь с ним и не вижу лица его…"
Совсем как в последнее время в стихах Крабича… Все ни о чем, нагон тумана… Хоть, впрочем, оно и в самом деле так: смотрим и не видим, слушаем и не слышим…
Но зазвонил телефон - и я услышал:
- О, приветствую! А я сегодня песню вашу по радио слышал! Я и не знал, что она ваша, думал, народная! Великолепная, Роман Константинович, песня, ве–ли–ко–леп-ная! Мы с Борисом Степановичем говорили, у вас проблемы! Я сейчас недалеко с человеком одним, встретиться нам нужно! Неотложно, Роман Константинович, не–от–лож–но, гений вы наш! Запишите адрес… там код внизу…
И все это вместе с адресом и кодом кандидат в депутаты Ричард Красевич проверещал в телефон так радостно, словно песню спел…
- Подполковник Панок Виктор Васильевич, - сразу же не скрывая, кто он и откуда, протянул мне руку средних, моих лет мужик, который хозяйствовал в странноватой, казенно обставленной квартире. - Можно просто Виктор, мы с вами одногодки… Кофе пить будем, или коньяк?
- Простите, как?..
- Панок, почти все переспрашивают… Такая вот уменьшительная фамилия, но претензии не ко мне. К отцу, который до пана не дотянул.
- О! - поставил коньяк на стол Красевич. - Кофе с коньяком пьем, это нераздельно.
- А я на полковника не потянул?.. - спросил я подполковника.
Тот вскинул руки:
- Не колитесь ежиком, Роман Константинович. Мы за вас…
- За вас!.. - налил и поднял рюмку Красевич. - Знали бы вы, Роман Константинович, как я счастлив, что познакомился с вами!
- И я рад, - выпил подполковник. - Вы на то, что в милиции было, внимания не обращайте. Думаю, мы обо всем договоримся.
- Вербовать меня будете?..
Подполковник Панок закусил ломтиком лимона и поморщился.
- Нет, вербовать мы вас не будем… Кто это придумал коньяк лимоном закусывать, не знаете?
- Французы, - сказал Красевич. - Все, что невкусно, французы придумали, я был во Франции. Жабьи лапки ел.
Подполковник спросил:
- А минет?..
Он явно пытался настроить меня на свойские отношения, но мне не до того было, чтобы ему подыгрывать. Подыграл Красевич.
- О, как это я про минет забыл! Есть у меня знакомый доктор хреновый… - и кандидат в депутаты слово в слово повторил историю, которую я уже слышал от него в бане. Закончил и вспомнил:
- Да я вам рассказывал обоим…
Панок, прослушав историю Красевича ни разу не улыбнувшись, тут вдруг расхохотался:
- Ну, Ричард Петрович…
Видно было, что они валяют дурака… Этаких своих парней, лабухов изображают…
- Так не будете вербовать? - переспросил я веселого подполковника.
Он словно бы даже обиделся немного - и из–за этого совсем разоткровенничался.
- Да полно вам!.. Не будем, Роман Константинович. Принципы нашей работы давно не те, что были, - мы ведь тоже меняемся вместе с временем… Хотя работа с агентурой, само собой разумеется, остается. Только такая агентура, как вы, это… как бы вас не обидеть… малоэффективно. Что вы нам можете сказать из того, чего мы не знаем?.. Ровным счетом ничего. Так зачем нам, чтобы вы чувствовали дискомфорт? Люди вашего склада обычно мучаются этим, рефлектируют - как же, в стукачи записали!.. Так что не будем.
Сама открытость сидела передо мной, а не подполковник Комитета госбезопасности, и только взгляд его, с каким открытым радушием ни старался он смотреть, покалывался. Или, может быть, мне казалось так по былым страхам: первый раз в стукачи записать меня попытались еще в студенчестве, на последнем курсе консерватории…
В кабинете проректора, куда меня вызвали, сидел мужчина лет сорока, чиновничьего вида - в обычном советском костюме от фабрики "Прогресс", в галстуке и в очках, которые он механически снимал время от времени и протирал платком. "С тобой поговорить хотят", - сказал проректор и, осторожно обойдя свой стол, вышел из своего кабинета, а мужчина, назвавшись Николаем Ивановичем, остался, предложил мне сесть и спросил, протирая очки:
- Какие планы на жизнь, Роман?.. Проректор говорит - ты талант. А талант не репейник, лишь бы за что не цепляется и лишь бы где не растет. Тебя куда распределяют после консерватории?..
Я про то не знал, а Николай Иванович знал:
- В район тебя распределяют, почти в деревню… И что ты делать там будешь?
Я об этом не думал, а Николай Иванович думал:
- Талант свой будешь закапывать. Изо дня в день на работу, изо дня в день с работы, и больше податься некуда… Устраивает тебя такое?
Я ответил, что не очень, только что ж: как все, так и я…
- Ты не все, - не согласился Николай Иванович. - Скромность - неплохое качество, но все же цену себе нужно знать. Все - это все, а ты - это ты, и о таких, как ты, у нас отдельная забота… Государственная. Мы поможем тебе и в Минске остаться, и на работу устроиться, с квартирой уладим, с поездками зарубежными, с конкурсами… Только все, так сказать, взаимно. Ты нам тоже кое–что…
- Я ничего не подпишу, - встал я, чтобы пойти. - От своего сокурсника, которого раньше вербовали и который, колотясь, рассказал мне по пьянке, как это делается, я приблизительно знал дальнейшее… "Бланк такой, приготовленный уже, подписываешь - и там твоя кличка".
- Сядь! - блеснул колюче сквозь очки всего минуту назад такой душевный и заботливый Николай Иванович. - По–иному поговорить можем, если по–хорошему не хочешь!.. И будешь ты не талантливым молодым композитором, о котором у меня государственная забота, а заурядным фарцовщиком, о котором забота также государственная, но совсем иная! Ты понял?..
Когда меня в страх бросает, так обычно виски стынут, словно кровь от них отливает, и холодок в затылке звенит… Виски у меня оледенели, и в затылке мороз зазвенел: "Выгонят!.. С последнего курса!.. Сейчас вернется проректор… приказ… и все…" Я играл в гостиницах в ресторанных оркестрах, собирал деньги на рояль, и иногда действительно, чтоб иметь на что жить - мы с Ниной уже семейно жили, - прикупал у иностранцев валюту, перепродавал шмотье, часы, обувь… Случалось, и аппаратуру музыкальную, в те времена роскошь столь редкую, что лабухи штаны последние готовы снять были, чтобы ее заиметь… Нынче все это в порядке вещей, бизнес, а тогда - фарца, и фарцовщик - агент ползучего империализма. За такое гнали сначала из комсомола, а потом и с учебы, с работы, из жизни - со свистом…
И под суд.
Бланк, который положил передо мной Николай Иванович, я, почему–то боясь даже взглянуть на него, отодвигая то в одну, то в другую сторону, не подписал. Артачился, выкручивался, обещал подумать - и Николай Иванович вдруг согласился:
- Хорошо, подумай… Ты в дружбе с таким поэтом молодым, Крабичем Алесем, вот и напиши, что ты о нем думаешь…
Это все же была отсрочка, поблажка - и я сказал, что подумаю и напишу…
- Нет, Роман, о Крабиче ты сейчас напишешь, чтобы мы к фарце не возвращались, - подал мне чистый лист бумаги Николай Иванович. - Я ведь тебе не донос написать предлагаю, а то, что ты думаешь. Не обязательно все плохое… Если думаешь что–то хорошее, пожалуйста… И можешь не подписываться.
И я написал, не подписавшись… Не донос, но написал.
Потому что под суд…
Изо дня в день, из месяца в месяц я ждал, колотясь, только ничего и никому, как мне мой сокурсник, не рассказывая, когда и куда меня вновь позовут… Николай Иванович не объявлялся. На долгое время обо мне словно бы забыли, затем был еще один заход в начале перестройки, там было уже полегче, - и вот опять… Все течет, но ничего не меняется.
- Значит, Виктор Васильевич, мы просто выпиваем?.. Компания у нас?.. Отдыхаем?
Подполковник по–прежнему был по–свойски открытым.
- Нет, я на работе, и мы не просто выпиваем. Мы рассчитываем на вас, Роман Константинович. Разумеется, с учетом тех обстоятельств, в которых вы оказались.
У меня под ложечкой екнуло: вот оно!..
- И в каких я оказался обстоятельствах?..
- Да погодите вы про работу! - уловив, очевидно, напряжение в моем голосе, разлил коньяк по рюмкам Красевич. - Успеем…
Панок взял рюмку.
- Я не тороплюсь. Роман Константинович сам поторапливает.
- Что ж тянуть с тем, для чего меня позвали?.. Мне побыстрей узнать хочется, с чем я уйду.
- Нетерпеливый, - подмигнул Красевич. - С нами, с кем еще?
- Он спрашивает: с чем? - усмехнувшись, уточнил откровенный подполковник, и Красевич сразу:
- А это то же самое - с чем и с кем.
Оно так… Я впервые подумал, что красавчик Ричард Петрович Красевич вовсе не такой дурик, каким смотрится.
- Тогда с чем я с вами пойду, или не пойду в моих обстоятельствах?.. И какие у меня обстоятельства? Если те, которыми милицейский следователь стращал, так это чушь, здесь и говорить не о чем.
Я решил, что мне в этой компании, где не совсем понятной была роль Красевича, нельзя быть третьим, последним - и стал помалу напирать.
- Пить не будем? - спросил Красевич.
- Выпьем, нам поговорить есть о чем, - поддержал Ричарда и не согласился со мной подполковник. - Обстоятельства у вас, Роман Константинович, многовариантные…
Вот сказанул… Я бы сходу и не выговорил…
- И какой ваш вариант?
- Не наш, а ваш, и если вам так не терпится… - Подполковник отставил рюмку. - Если вам не терпится, так и пить погодим… А вариант, если вкратце, такой…
- Один из многовариантных?
- Первый, который в голову взбрел, - не оставил никаких сомнений в своей искренности Панок. - Не так давно в гости к вам один ученый приехал…
Панок паузу сделал - намеренно… Я спросил:
- Откуда?
- Из Соединенных Штатов ученый один, завербованный ЦРУ, бывший гражданин Беларуси и ваш друг…
- Мой друг?
- Ваш, ваш… И участковый подтвердит, что он заходил к вам, да не только заходил - жил в вашей квартире.
- Не знакомый мне человек жил в моей квартире?
- Я ведь сказал, что ваш друг… - Подполковник потянулся к полке за его спиной, взял единственную, лежавшую там, папку с бумагами и вынул из нее фотоснимок.
- Узнаете?.. Американский шпион. Просто вылитый. А вы с ним обнимаетесь… И сестра у него - проститутка, которую вы в артистки пристроили.
С фотоснимка смотрел на меня Феликс Рачницкий… В обнимку со мной.
Снимок этот в моем альбоме был. Дома. Больше нигде его быть не могло. Такой же - у Феликса, но не Феликс же им свой передал?..
Привез из Америки…
Я хотел взять фотоснимок - Панок отвел руку:
- Было ваше - стало наше.
Твою мать…
- Я лет пятнадцать его не видел.
- Кому и откуда про это знать?.. А он знал о секретных исследованиях, проводившихся в лаборатории, которой заведовал, пока не спился, Рутнянский. Его, между прочим, учитель… И предложил вам, своему другу и соседу Игоря Львовича, заработать на этом деньги… Большие деньги, за какую–то часть их уговорив Рутнянского - а сколько пьянице надо? - выкрасть из лаборатории документацию. Игоря Львовича хоть и списали с корабля, но мозгами его пользовались, в лабораторию иногда пускали и даже приглашали. Он и сделал то, на что вы его уговорили. Принес документы домой, вы пришли за ними, а в квартире пьянка - и гости с пистолетом. Уловив момент…
Надо было защищаться. Спасаться.
- Я все уловил, - перебил я, напирая, подполковника. - Дальше - версия слуги закона Потапейко?
- Приблизительно… Только с иной мотивацией, более логичной и серьезной.
- Тогда, значит, гостей я, купив у них за пару бутылок пистолет и трахнув их бабу, выпроводил, квартиру обыскал, документы нашел, а Игоря Львовича, пьяницу, которого могли бы арестовать и он про все мог рассказать, прикончил? Ну, и чтобы деньгами с ним не делиться, так?..
- Если вы так придумали, можно и так…