- И вам не смешно?
- А что смешного? - спросил вдруг за подполковника Красевич. - С чего смеяться?..
- С ахинеи этой! Кто в нее поверит?
Подполковник так возложил руку на папку с документами, как в Америке, откуда друг мой явился, в суде на Библию кладут.
- Суд. Наш самый доверчивый в мире суд. Тем более, что свидетели, граждане Лупеха, Матвиенко и Лискина, уже дали показания. И еще дадут. Любые показания, Роман Константинович, поскольку, если не вам, так им под суд идти… Вы историю с вашим братом двоюродным не забыли?
Они и про это знают и помнят, они все обо мне знают и помнят… Сволочи, циники…
Я выпил коньяк, налитый Красевичем, один.
- Послушайте, если вы не закон, не справедливость, так все же люди… Здесь ведь, как и в истории с моим братом, убийца есть! Настоящий убийца.
- Можно и мне теперь выпить? - взял рюмку подполковник. - За правду.
- Какую правду?
Панок выпил.
- За ту, какая есть, - сказал он, смакуя, ничуть не морщась, лимон. - Есть убитый и есть убийца… И другого убийцу, как и другого убитого, искать никто не станет. Зачем его искать, если нам нужно, чтобы Игоря Львовича убили вы?
- О, признайтесь, Роман Константинович! - шутовски воскликнул Красевич, поднял рюмку и также выпил один. Круг друзей сомкнулся.
Когда меня вербовали во второй раз, в начале перестройки, в советское время, за мной не было фарцы, ничего за мной не было, и я ничего не боялся. Они показали исписанный мной лист бумаги: "Это ваш донос на Крабича, известного поэта…" - а я послал их на фиг и ушел. Ничего такого уж… ну, ничего подлого про Крабича я не написал, а написанное - на моей совести… Сейчас за мной также не было ничего подлого, до совсем ничего не было, и время было не советское, никакое наступило время, а я не посылал их на фиг, не уходил… Глядя на самоуверенного, расписавшего меня наперед, подполковника Панка, на хитренького, хоть с виду и придурковатого кандидата в депутаты, гэбэшника или стукача Красевича, я начал их побаиваться… Вместе с Шигуцким и теми, кто за ними и над ними, они были героями этого никакого времени, невесть откуда возникшими властелинами человеческих судеб… В этом никаком времени сажали в тюрьму депутатов парламента, которых закон не позволял судить, надевали наручники на министров в их кабинетах, а я кто такой?.. Хрен с музыкой… В этом никаком времени люди просто исчезали бесследно - и никто их не искал.
Что ж во времени этом такое?.. Как мы в нем живем, что происходит?.. Кто этот Панок, этот Красевич? Кто они мне оба - и зачем я здесь с ними?.. У меня есть Ли - Ли, есть Нина, Марта, Камила, Роберт, Ростик… Зоя есть и Зиночка… Я их люблю, хоть иногда и не знаю, чего хочу от них, и они не всегда знают, чего от меня хотят, но любят, а эти?..
Эти как раз знали, чего хотели… Но ждали, пока я сам спрошу… И я спросил в конце концов про то, ради чего в тесном дружеском кругу по очереди пили мы коньяк.
- А зачем вам, чтобы я был убийцей? Для чего вам это?..
И они мне объяснили…
Я слушал их, и мне казалось, что или я, или они, или все вместе мы в дружеском кругу - сумасшедшие. То ли такие же никакие, как никакое время, то ли невменяемые… Из их объяснений вылезало нечто необъяснимое, что никуда и не лезло… Ни в ё… твою мать, ни в советскую армию… Выходило, что не буду я убийцей, если стану провокатором… А лошадкой - темной, или какой?.. никакой? - которая помчит меня в провокаторы, будет Красевич… Под его избирательную кампанию нам дадут открытый телеэфир, что я и использую… На первом же нашем концерте, на встрече с избирателями устрою скандал, выступлю против Красевича, как кандидата от власти, создавшей ему для победы на выборах исключительные условия, войду с властью в конфликт… - я ушам своим не верил, они у меня чахли, вяли… - и перейду в оппозицию. Тут они, может быть, на месяц–другой в тюрьму меня подсадят, чтобы вес борцовский набрал, а там посмотрят… Если сумею я весомой фигурой стать, в лидеры оппозиции выйти, так это лучше всего, поскольку там им свои лидеры больше всего и нужны… Однако в любом случае в борцах–стервецах, как сказал Панок, я в назначенное время разочаруюсь, вернусь с компроматом на них - и снова телеэфир… В начале я герой, а в конце - дважды…
О чем они?..
Я просто не понимал, не врубался, о чем они: какой прямой телеэфир?.. какая оппозиция, к которой я даже не сбоку припека?.. Какой из меня, лабуха, лидер или герой, или пусть даже провокатор?.. Я чувствовал, задницей чувствовал, не лидер, а пидар, которого они на перчик натягивали, что все это, как и версия следователя Потапейко, для чего–то придуманная ими несусветная чушь, дым, завеса, за которой скрывается нечто действительно угрожающее, опасное для меня, - но что же это такое, из–за чего всем скопом они, менты с гэбэшниками, на меня навалились?.. Этого, конечно, они мне не объясняли, несли свою чушь, Панок нес, Красевич только головой кивал, темная лошадка, болванчик китайский, а в моих висках, до ледышек захолодевших, будто метроном стучал: так–так! на фиг!.. так–так! на фиг!.. так–так! на фиг!.. на фиг!.. на фиг!.. Но, как метроном ни стучал, ни так–такал, я, не понимая, что происходит, и задницей боясь того, чего не понимал, так и не послал их на фиг, так и не ушел. Я сказал, что подумаю…
- Хорошо, подумайте, - как некогда Николай Иванович, согласился на этот раз Виктор Васильевич. - Только недолго, потому что с Крабичем вашим как–то решать нужно. Если вдруг вы откажитесь, мы его посадим. А нам бы хотелось, чтобы вы его выручили, он среди националистов фигура не последняя… - И Панок кивнул болванчику китайскому. - А ты поручение не забудь исполнить.
- О! - с напускной таинственностью и чуть ли не с торжественностью в голосе заспешил исполнять поручение Красевич. - Мне поручили передать вам, Роман Константинович, непременно вам сказать, что вы можете назвать соответствующую сумму. В разумных пределах, но и без излишней скромности.
"Скромность - неплохое качество, но все же цену себе нужно знать…" - снова вспомнился Николай Иванович, человек без фамилии… Я посмотрел на Панка, уверенного в себе, в той силе, которая за ним, и спросил:
- Так вы меня, значит, не вербуете?..
- Зачем нам вербовать вас в третий раз? - искренне удивился и совсем уж дружески возложил мне руку на плечо во всем откровенный подполковник Виктор Васильевич Панок. - Или вы полагаете, что те, советские вербовки уже не в счет? Ошибаетесь, Роман Константинович. Заблуждаетесь…
- Выходите первым, я за вами, - двинулся дверь мне открывать Красевич, но Панок переиначил: "Наоборот…" - и первым выпустил Красевича. Переиграл. Как–то так у него это получилось, что сначала Красевич, а я за ним, как у фокусника, или будто инструкцией некой так предписано было. И он сказал походя, как о чем–то необязательном, просто, вроде, потому, что мы вдвоем остались и сказать больше нечего: "Я тут подумал: может, не завредило бы вам с вашим другом встретиться?.. Что называется, не в службу, а в дружбу. У нас паспорт его оказался, он американский гражданин, а зачем нам с американцами скандалить? Вы бы и ему, и нам помогли…"
Феликс, значит, не уехал. Они у него паспорт забрали.
- Зачем же мне со шпионом встречаться?
- Да ну - какой шпион!.. Это я вас попугать… Он понял нас не так - да и наши набросились, как на шпиона. Школить их не вышколить… А мы поговорить с ним хотели, он ученый - и не рядовой, не лишь бы какой. Разговор без претензий, несколько консультаций… Так как?
За этим, вроде бы, и не было ничего такого… Разве только они найти не могут Феликса.
- Ну, я не знаю… Я не знаю, где он.
- Мы знаем. Прикидываем, как сделать лучше… Чтобы он не запаниковал, вам лучше найти его не через нас, самому. Через его сестру, еще через кого–то…
Через кого это еще?..
И почему самому?.. Чтобы подловить меня на этом, как Поль подловил на Джаггере?.. Что–то тут не стыковалось: мы знаем - а вы сами найдите.
- Если знаете, так скажите, я Феликсу не скажу, что вы сказали…
Панок меня больше не задерживал:
- Он догадается.
Хрен их поймешь, гэбистов этих. Что ни спроси - и будто бы есть ответ, и нет ответа. И все же я попробовал спросить походя, как о чем–то необязательном, просто, вроде, потому, что мы вдвоем остались и спросить больше нечего:
- Не в службу, а в дружбу: откуда у вас фотография?..
- От службы, - по плечу меня похлопал, выпуская в дверь, Панок. - С дружбой у нас с вами покамест так себе, но, поверьте, наладится… - И шепнул на ухо, подмигнув. - Тогда, может, и про службу скажу.
Играет, как кот с мышью.
Я вышел на улицу и неожиданно для самого себя оглянулся по сторонам…
У меня начиналась потайная жизнь.
Как у Зои тайная проституция.
Дожил лабух.
Купив в киоске сигареты, лабух сел на скамейку, закурил…
Он редко закуривал. Так редко, что всего трижды: при разводах дважды и перед смертью однажды. Закурив в четвертый раз, лабух смотрел, как сносил ветер дым с сигареты, и думал: за что?..
За Ли - Ли?..
X
Я лабух, для публики играю почти на всех инструментах, клавишных, духовых, струнных, но, когда жизнь поджимает, и я не знаю, что мне в ней делать, сам для себя я играю на скрипке. Для кого–то - на трубе, а сам для себя - на скрипке.
Скрипка вообще–то не для лабуха, ну да что ж, если она у меня есть…
Она у меня есть, и, когда я играю на ней сам для себя, я играю концерт Брамса, музыку, которую лабуху сыграть - все пальцы сломать. Брамс никогда скрипку в руки не брал и скрипичный концерт написал словно поперек скрипке - на преодоление. Выкручивая пальцы и безбожно фальшивя, я играю Брамса, пробуя преодолеть в себе Ли - Ли. Во второй части концерта тема скрипки даже не основная, в оркестре она у гобоя, а скрипка то всплывает, то исчезает, и я играю, чтобы почувствовать, что же будет, если голос скрипки, голос Ли - Ли вдруг совсем исчезнет.
Я чувствую, что Ли - Ли исчезает… Поэтому лучше мне этого не ждать - и исчезнуть первым.
Нина, когда жили мы вместе, сама для себя - чтобы я слушал - играла Бетховена. Ну, она скрипачка… Бетховен, между прочим, играл на скрипке так же, как и Брамс, никак не играл, но его концерт для скрипки каждой нотой - как всего удобней - сам под пальцы ложится. Поэтому Нину понять можно, а Брамса с Бетховеном… Я думаю, что они по–разному любили одну и ту же женщину.
Скрипка - высокородная, утонченная женщина, ни в чем не способная упроститься из–за своего совершенства. Она настолько идеальна, что усовершенствовать ее невозможно. Она, как Дао. И в абсолютной безупречности ее драма.
Виолина - имя скрипки. Она итальянка - и через то страстная. Отец ее - итальянский немец Гаспар Дунфапругар, о котором мало кто знает. Он, можно сказать, физический отец, а духовные отцы Виолины - Андрео Амати, Антонио Страдивари, Джузеппе Гварнери… Они вдохнули в Виолину таинственный голос.
После их смерти многие пытались разгадать тайну голоса Виолины. Сотни сестер ее разбирались по частям, отдельно исследовались деки, обечайки, грифы, формы эф… Спустя двести лет француз Клод Вильём решил, что секрет разгадал: он в возрасте дерева. Он принялся искусственно старить в печах дерево, из которого делал скрипки. Они действительно зазвучали почти как у Амати и Страдивари, но через сто лет онемели. Все как одна.
Как вам такое?..
Все, как одна, онемели…
Никто не знал, почему онемели скрипки Клода Вильёма - и их так же разбирали на части, чтобы исследовать деки, грифы, обечайки… Детские игры взрослых людей: в каждом удобном случае все разбирать на части. А тайна не в частях…
- А в чем?.. - бессильно спрашивала Нина, мучая скрипку мастера Николая Савицкого, на которой играли ее отец, дед, прадед… - Ну в чем, скажи? Что я делаю неправильно?..
Я не мог сказать, что она делает неправильно, поскольку все она делала правильно, как учил профессор Румас, сам наученный ее дедом… Но лаково–вишневая скрипка Николая Савицкого, густой силой звука ровно заполнявшая любой концертный зал и больше всего напоминавшая голоса скрипок Гварнери, Нине во весь голос не отзывалась. Даже в бетховенском концерте, который сам ложится под пальцы.
- На мне все закончилось… Просто на мне все закончилось… - догадывалась Нина, слушая магнитофонные записи отца. - Слышишь, как она у него звучит?.. Даже на магнитофоне.
Вероятно, Нина о настоящей причине, почему у нее скрипка не звучит, догадывалась, но я говорил, что нет, ничего не закончилось, еще не выявилось, и заставил Нину - уже с Камилой на руках - доучиться в консерватории, чтобы оправдалась перед отцом.
Отец Нины, гениальный скрипач, сгорел на пожаре - и как раз из–за семейной реликвии, скрипки мастера Николая Савицкого… Отца не было дома, когда загорелось, он прибежал в самое полымя, кинулся спасать скрипку, искал до последнего, а скрипку уже вынесла десятилетняя Нина; со страха забыла, не успела сказать…
Вовремя, дорогая Ли - Ли, вовремя все говорить нужно, потому что кто–то может вбежать в самое полымя и сгореть…
Камилу только маленькой скрипка занимала, как игрушка, учиться играть на ней Камилу было не заставить, она ни перед кем не была виновата. Нина же упорно принуждала дочку к тому, что ее саму когда–то заставляли делать, потому что как это: в такой семье - и не играть на скрипке? Чтобы принудить, использовала все средства: уговоры, подкупы, угрозы - не срабатывало ничего. Чтобы заставить, рассказывала семейные легенды про деда и прадеда, поведала, наконец, про смерть отца, после чего Камила к скрипке вообще не притрагивалась…
- Возьму и сожгу, - грозила внучка гениального скрипача при все более редких попытках Нины во что бы то ни стало сделать из нее скрипачку. - Или расколочу, раскокаю на части!
И Нина сдалась… Она бы, может, и сама скрипку сожгла или расколотила, раскокала бы на части, но не хватало на то характера…
Знаешь, Ли - Ли, я догадывался, что ты не вся моя, но думал, что хоть та часть тебя, которая со мной, мне принадлежит, а оказалось - нет: нет в тебе того, что кому–нибудь бы принадлежало…
В Нине все было моим, не моего в ней ни щепотки, ни зернышка не оставалось. Нина, как стала моей, так и была моей вместе со скрипкой, отцом, дедом, прадедом, не говоря уже про Камилу, и я помню это, Ли - Ли…
Рассказать тебе про Марту?.. Она интересует тебя больше, чем Нина, Нину ты знаешь.
С Мартой как было?.. Марта исповедовала принцип трех частей, по которому, как ей казалось, счастливо прожили ее родители и далекие предки. Одна часть - мое, другая - твое, третья - наше. И одно с другим и третьим ни в коем случае не путать и не смешивать… Оно справедливо, так и должно быть, я и не противился. Только принцип принципом, а жизнь жизнью, жизнь сама по себе путаница. Там перебрал, тут недодал, где–то перемешал, одолжил… А Марта все педантичнее отстаивала сам принцип - и все больше напоминала лаборантку с пробирками…
Наконец принцип победил. Марта вычислила (до сих пор, не знаю как?), что моего в нашем ничего не осталось и, забрав у меня Роберта, ушла. В Роберте, получалось, моего тоже ничего…
Я на части рассыпался, когда она ушла, меня по всему распавшемуся Советскому Союзу собирали и вместе с Советским Союзом собрать не могли. В Тбилиси я пил, в Киеве спал, в Хабаровске мыкался, в Москве просыпался… Однажды просыпаюсь, не зная, живой ли, а я в Москве в аэропорту - и слышу:
"Гражданку Анну Возвышенскую ожидают возле справочного бюро. Повторяем…"
Я слабо помнил, где потерялся, но и не подумал, будто в машине времени нашелся. Я решил, что свихнулся, и кинулся к справочному бюро для того только, чтобы в том убедиться… Возле справочного бюро ждал синеглазый полковник.
- Она все–таки вернулась к тебе, капитан?
- Нет, - грустно, без прежней радости узнал меня полковник. - Но в какой–то день вдруг покажется, что как раз сегодня вернется, и я приезжаю сюда ее встречать…
И концерт Брамса, и концерт Бетховена - музыка одиночества. Как и концерт Чайковского с его второй частью, живым одиночеством, как и вся музыка для скрипки. За исключением разве что скрипичного концерта Мендельсона. В возрасте Роберта, в шестнадцать лет, когда написал Мендельсон концерт, принесший ему славу, этому удачливому парню не было от чего печалиться. К тому же он, наверное, уже тогда знал, что и выгодно, и счастливо женится на известной пианистке.
Нина не выносила одиночества - и концерт Мендельсона удавался ей лучше, чем бетховенский. Но она играла и играла музыку, которая удобней всего ложилась под пальцы.
Бетховену, доказывала Нина, одиночество - блаженство.
Я спрашивал: "А Чайковскому?.."
"Ему - пытка…"
"А Брамсу?.."
"Брамс над одиночеством холодно возвышается…"
"Душка, я вами любуюсь…" - вздыхал профессор Румас.
Юрию Ильичу Пойменову, капитану–артиллеристу, который без Анны Возвышенской стал полковником, одиночество было пыткой. Ему, как и Петру Ильичу Чайковскому, не удалось наладить не одинокую жизнь… Ни с женщинами, ни с мужчинами. Он хотел, стремился создать что–то слаженное, но все распадалось, рассыпалось - и оставались муки в одиночестве. Вторая часть скрипичного концерта Чайковского…
В Москве, в квартире полковника, прилетев из Хабаровска, я прожил полгода… Пьянки да гульба - до одурения… Юрий Ильич однажды предпринял попытку перевести наши отношения из дружеских в интимные, из–за чего мы стукнулись по зубам - и больше один другому не мешали. Квартира была двухкомнатная…
В свою комнату приводил Пойменов то спутниц жизни, то спутников. "Без Анны, - он говорил, - мне все равно…"
Спутников и спутниц Юрий Ильич чередовал, без очереди появлялся только рябенький, пухленький Толик, который сам себя называл - и просил, чтобы все его называли - Тоней. Толя - Тоня работал поваром в ресторане "Валдай", Пойменов использовал его и в профессиональном качестве. Лакомства, приготовленные Толиком - Тоней, есть я не мог. Пусть себе все живут, как хотят, но я ничего, что связано с этим, не выношу…
Мне было шестнадцать, как Роберту, когда меня выгнали за драку из интерната музучилища. Жить было негде, слонялся ночами по вокзалам, пока комендант учебного корпуса не пожалел: ночуй в моей служебной подсобке. В первую же ночь он и сам в той подсобке остался - поздно, мол, идти домой…
Как только легли, комендант полез ко мне… Я и не понял сразу, чего он, а поняв, содрогнулся от омерзения, отодвигался и отодвигался подальше, в сторону, втискиваясь в спинку кожаного дивана, в щель между спинкой и сидением, где нащупал гантель… Небольшую, но без нее с комендантом, который с гантелями упражнялся, форму поддерживал, я мог и не справиться.