Оглоушенного, я бил, месил его кулаками на диване, потом ногами на полу… Назавтра он подошел ко мне: "Я никому ничего - и ты ничего никому". Пидарские забавы в то время карались, комендант опасался.
Директору музучилища комендант сказал, что по дороге домой на него накинулись пьяные, а я помог ему отбиться, поэтому он просит, чтобы меня опять поселили в интернате. Директор отдал приказ поселить.
С шестнадцати лет я знаю, что такое насилие, пусть даже попытка его… Когда не ты пробуешь, а тебя пробуют… И никогда не пытался никого взять силой.
Толя - Тоня был безотцовщиной, воспитывался в детдоме, где первый раз его силой и взяли. Потом уж силы не нужно было, только желание.
Юрий Ильич относился к Толе - Тоне так же, как и ко всем остальным своим спутникам и спутницам, а Толя - Тоня любил его и ревновал. Такую ревность я только у нервных женщин видел - со скандалами, истерикой. Причем, если в отношении к спутницам Толя - Тоня был более–менее покладистым, то к спутникам… У него водились деньги, он сбывал наркоту, и возле него паслись обкуренные ошаурки, которых настропалял он на своих соперников. Однажды забрел ко мне знакомый лабух, остался ночевать, а Толя - Тоня явился среди ночи и заподозрил, что знакомый мой только маскируется под моего знакомого, а сам к его любимому пришел… Назавтра лабуха нашли с переломанными ребрами, ошаурки перестарались. Пока я думал, что делать, спускать такое нельзя было, ошаурков арестовали - и они сдали Толю - Тоню ментам.
"Если бы вернулась Анна, я не жил бы так паскудно, как живу, - плакался Пойменов. - Но она не возвращается и не возвращается… Ты не знаешь, почему?.."
Я чувствовал себя виноватым.
Раз или два в месяц мы ездили в аэропорт. Пойменов подносил презент знакомой даме из справочного бюро, и та объявляла:
- Гражданку Анну Возвышенскую ожидают…
Затем я подходил и спрашивал:
- Это вы встречаете Анну Возвышенскую, капитан?..
Так и жили.
Как–то я вспомнил, как пожалел, что я не Анна Возвышенская, которую встречал синеглазый капитан, и удивился: а куда он, тот капитан, девался?.. Куда все мы деваемся, вроде бы оставаясь?..
Полковник Пойменов служил в ракетно–космических войсках. Всякий раз, когда мы напивались, он грозился, что наденет парадную форму, явится на службу и начнет третью мировую войну.
- Как ты насчет войны? - спрашивал полковник. Я был не против, но просил войну не начинать, потому что жаль детей.
Пойменов пробовал выяснить, что это такое - дети? Объяснить я не мог, сам смутно помнил, что это такое…
Через полгода в квартиру полковника Пойменова вошли Марта и Ростик. Марта нашла меня, Ли - Ли, она ушла от меня, но не оставила…
- Анна… - выдохнул Пойменов, открыв двери Марте и Ростику. - Ты вернулась?..
- Ты вернулась? - спросил я Марту.
- Немку немец занял, так что к жиду возвращайся, - сказал Ростик. - Чем я хуже полковника?..
- Быть не может, чтобы так похожа!.. - глазам своим не верил, приглашая меня в свидетели, ошеломленный Юрий. - Это же Анна, Роман?..
Я не знал, что сказать, что свидетельствовать, ведь Анны Возвышенской не видел, а фотографий ее Пойменов не имел… Сказал мне, что они пропали в тот день, когда он не встретил Анну. Я спросил: "Как пропали?.." - и он ответил: "Сами по себе".
Скрипка, Ли - Ли, не сразу стала скрипкой, перед тем были похожие на нее виолы, фидели, лиры, ребабы… Лира была с одной струной и без талии. А самый стародавний смычковый инструмент - раванастрон - это просто палка, две струны на ней и цилиндр из тутового дерева, с одной стороны обтянутый кожей чешуйчатого водяного удава. Почему кожей водяного удава - загадка, которую придумал Равана, царь цейлонский… Струны на раванастроне из кишок газели, смычок - из бамбука. Слышишь, как звучит?.. Вот здесь… Примерно так, я думаю… Раванастрону сем тысяч лет, звук раванастрона глухой, шаманский, до этой поры играют на нем странствующие буддийские монахи.
Невозможно угадать в раванастроне лиру, виолу, тем более - скрипку… И все же они появились, что ты на это скажешь, Ли - Ли?..
Ты не замечала, что чем–то похожа на Марту? А Марта на Нину… Я раньше не замечал. Выходит, заметила Камила… И нашлись мы, встретились в этом мире не только потому, что ты почла меня за секс–гуру, понимаешь?..
Если даже Анна, которую я не видел, похожа на тебя, на Марту и Нину, значит, неслучайно все, и тогда отношения наши слишком свободные, многовато в них приволья, Ли - Ли… Избыток свободы в них я чувствую из–за ревности, а я не хочу ни отнимать у тебя свободу, ни ревновать, поэтому лучше мне преодолеть тебя в себе, Ли - Ли, чтобы лабухи надо мной не смеялись… И Марта не говорила протяжно: "В сорок два года…" - а Нина не добавляла: "Мог бы поумнеть".
Я принял твою свободу, Ли - Ли, потому что сам считал себя свободным, Нину и Марту никогда не ревновал, не такая у меня профессия. После любого концерта в любом городе столько всего в койку набивалось… где уже там было ревновать? Но какая–то другая у тебя свобода, Ли - Ли, какая–то другая…
В Камиле также свобода, да это свобода девчушки, которой свободу разрешили, а запрети - и свободы нет. В тебе же ничего не запретишь, так что мне с тобой делать?.. Если всей жизнью своей я привык к тому, что запрещается хоть что–то, должно запрещаться.
С тобой я ощутил, как аварийным мостом обрушивается время… Куда–нибудь с моста нужно бежать - и к прежнему берегу ближе, чем к берегу новому.
Знаешь, как мы живем?.. Не я с тобой, а мы с Ростиком, Крабичем, Пойменовым, с нашими вокально–инструментальными ансамблями и космическими ракетами… Мы живем спинами вперед.
Представь скрипача на сцене спиной к залу. "Ну, пусть себе, - подумает кто–нибудь в зале. - Бзик, выходка, эпатаж…" Только это еще не весь бзик, скрипач стоит и стоит, играть не собирается. Он кладет на плечо скрипку, поднимает смычок, рука его над скрипкой зависает - и он смотрит и смотрит на задник, в пыльные кулисы… Сколько такое может продолжаться?
Прежний берег держит нас, как вросших, над ним не взлететь, от него не отплыть, так как он не время, а состояние. Берег новый отдаляется, пространство между берегами все шире и шире - вот тебя и не видно уже на том берегу, Ли - Ли…
Я теряю тебя каждое мгновение, когда не обнимаю, не целую, когда не с тобой, не в тебе… Сколько может продолжаться такое?..
Я теряю тебя даже в объятиях. Ты моя, пока бьешься подо мной, извиваешься и ластишься, отдавая мне, чтобы владел, свою свободу, а как только воспаряешь, вздрагивая в наслаждении и выдыхая звуки полета, ты воспаряешь не моей и не моей возвращаешься. Зная это, целуешь и шепчешь: "Я твоя…"
"Душа брата есть брат", - процитировал Максим Аркадьевич кого–то из китайских философов, когда уговаривал поменять тебя на Зою. Я запомнил.
Любимая - душа любимой. Твоя душа на свободе, Ли - Ли, и не мне ставить на нее сеть.
В третьей части концерта Брамса я чаще всего ошибаюсь и фальшивлю, что нелогично, так как уже вроде бы разыгрался… Нелогично после двух актов семейной жизни ошибаться и фальшивить в третьей - с тобой, Ли - Ли.
Единственный человек во всем свете, сыгравший концерт Брамса так, как он написан, возвышаясь над одиночеством, Иегуди Менухин. Не мне, лабуху, с этим американцем из Одессы тягаться… Да и скрипка у меня обычная, фабрично–массовая, которой не жаль.
Резко размахнувшись, я ударил скрипкой о дверной косяк. Гвозданул с наслаждением, как гвозданула бы свою семейную реликвию Нина, если бы имела на то характер. Деки, подгрифок, душка, обечайки брызнули щепками и полетели в прихожую, в собачий лай… Дартаньян ворвался в квартиру, ринулся из прихожей в комнату и загрыз бы меня по старой памяти, если б не остался в руке моей гриф. Зубастый батон на кривых лапах фыркнул на палку, брехнул еще раз–другой для самоутверждения и походкой Чарли Чаплина попятился задом к двери…
У двери стояла Зоя Павловна и смотрела на меня испуганно.
- Извините, Роман Константинович, я не ожидала… Вас выпустили?..
- Откуда?
- Из тюрьмы…
- Я был в тюрьме?
- Ли - Ли сказала, что в тюрьме… Правда, она как–то странно сказала, будто вы всю жизнь в тюрьме… Ключ мне дала, чтобы вещи забрать… А вы дома…
- Мы опять на вы?
- От неожиданности… Что происходит, Роман?..
- То же я у тебя могу спросить. Что происходит, Зоя?
- Не знаю…
- И я не знаю. Но давай поцелуемся.
- Как?..
- Как хочешь… Как в тот раз не поцеловались… Ты же хотела?..
- Хотела…
- А сейчас?
- Мне раздеваться?..
- Если не хочешь, можешь не раздеваться.
- Хочу… А как, не раздеваясь?..
- Так, как есть…
- Как?..
Зоя, вся красно–блестящая, в длинном красно–блестящем платье и красных босоножках на шпильках, с красно–блестящей сумочкой через плечо стояла, прислонившись спиной к коричневому дерматину входной двери. Она отслонилась от нее и опять прислонилась, отслонилась и прислонилась… Судорожно расстегивая ремень, я двинулся к ней, и скрипичная щепа потрескивала под моими ногами…
Пусть себе все трещит, рушится, разваливается, распадается, ничего такого, о чем можно было бы жалеть, в жизни и нет, ничего существенного, кроме движения к женщине, этого ни в чем и никогда не привычного, каждый раз неведомого пути, которым ведет тебя страсть, молнией воспламененное желание…
Как только Зоя вошла - еще расщепленная скрипка летела ей навстречу - в своем красно–блестящем платье, обтекающем ее по всем округлостям и изгибам, я вспомнил, все мое во мне вспомнило: она моя! - и я захотел ее так, что в висках зазвенело. Но не так зазвенело, как от страха, а будто лопнули струны на скрипке… Зоя стояла неподвижно и только перебирала тихонечко пальцами, подбирая подол платья, который поднимался медленно, как занавес в театре, открывая декорации, готовые наполниться действием. Когда занавес поднялся до лона, я, неспособный больше ждать, рванул с Зои тоненькие трусики и, подхватив ее под колени, вскинул и надел, насадил на себя, как скрипку с размаху ударил - больно, грубо, резко. "А-а!" - вскрикнула Зоя, упираясь шпильками в дверь и раздирая дерматин, пробуя подползти вверх и освободиться, соскочить с меня; она не с наслаждением, не со страстью, а с болью закричала: "А-а!" - и я захлебнулся сбывшимся желанием в этом крике и в этой боли, в самой их глубине, где вырывался из самого себя им навстречу, и вырвался, прижав Зою к двери и не сделав больше ни одного движения, замерев, выплеснулся в нее весь и сразу, мгновенно; так прыснул я когда–то мгновенной струйкой на губы незабвенной феи Татьяны Савельевны…
А Дартаньян тем временем рычал и дергал меня за спущенные штаны.
- Это все?.. - спросила Зоя, поправляя сумочку на плече. Она даже сумочку с плеча не скинула.
- Нет… - едва выдохнул я, сам ошарашенный тем, что все произошло так быстро. - Подожди…
- Я больше двадцати лет жду…
- Подожди еще минут двадцать…
- Ты думаешь, что получится?..
- Я ничего не думаю, здесь не нужно думать… Твоя проблема в том, что думаешь… Про что ты сейчас думала?
- Про то, что я проститутка…
- И как тебе быть проституткой?
- Никак… Как и не быть проституткой…
Сумочку на плече Зоя поправила, а платье, задранное до грудей, не поправляла - пупок у нее был такой же, как у Ли - Ли, будто один и тот же акушер отрезал пуповину…
- Сними платье, - сказал я, выпутываясь из подранных Дартаньяном штанов.
Она сняла сумочку, стянула через голову платье, а сумочку опять повесила на плечо.
- Что у тебя там?
- Ничего… Я просто думаю, что так должна выглядеть проститутка… Голая, на шпильках и с сумочкой на плече…
Я обнял ее за талию, такую, как у скрипки, провел в комнату к кровати, нагнул - она накинула ремешок сумочки на шею и уперлась в угол кровати руками. В сравнении с "профессоршей", горой мяса, земным страшилищем, Зоя выглядела гостьей небесной - плавно–гибкая, матово–белая в красных босоножках на шпильках, с красной сумочкой…
- Расставь ноги и прогнись… Стой так..
Я вернулся в прихожую, где Дартаньян покосился на моего романчика, и нашел две веревки, на одной из которых пытался повеситься Максим Аркадьевич, а другую, новую, предлагал мне… Я обещал Максиму Аркадьевичу показать фокус с веревками.
Одну веревку я завел Зое с шеи в подмышки - вышли вожжи.
- Теперь отведи ногу в сторону и назад и заржи…
- Роман, я проститутка, а не кобыла…
Я стеганул ее другой веревкой по ягодицам - на матово–белой коже сразу вспухли розовые полосы.
- Ты кобыла! - стегнул я еще раз - и розовые полосы на ее ягодицах легли крест–накрест. - Молодая, необъезженная, дикая кобыла! На вольной воле в чистом поле с табуном жеребцов! Они все тебя хотят, один только что покрыл тебя, но он был не тот, которого хотела ты! Тот носится по краю поля, храпит, встает на дыбы, из него оглоблей выпирает член, из которого прыскает сперма, и ты хочешь его, жаждешь, соблазняешь, расставляя и выгибая крестец, на который он вот–вот вскочит, навалится с пеной и храпом всей своей мускулистой, потной разгоряченностью, а ты все ждешь, в тебе все дрожит, трепещет сладко в груди, в животе, в матке, и ты приподнимаешь одну ногу, приподнимаешь другую и ржешь, ржешь, подзывая его, ну!!. - и я, дернув вожжи, хлестанул ее веревкой по спине.
- И–го–го… - тихо сказала Зоя, вздрогнув от боли, и ее стало мелко колотить. - И–га–га, и–го–го… Это смешно, Роман… И–га–га, и–го–го… Не могу, не выходит… И–га–га, и–го–го… Роман, это смешно… И–го–го, и га–га… Прости, не могу… И–го–га-ха–ха…
Зоя хохотала… Она стояла передо мной, прогнув спину, вдоль которой не розовел, а кровенел след от веревки, и заходилась тем же смехом, которым заходилась в ванной, увидев моего пораненного, спрятанного в опухоли, романчика. Посмотрев в зеркало шкафа, я увидел себя - голого с обвислой веревкой в руках и таким же обвислым, совсем не похожим на оглоблю, романчиком - и вынужден был признать, что здесь есть с чего смеяться. Меня также затрясло от смеха.
- Зоя, тебя под Герб Державы надо…
Фокус не удался, Максим Аркадьевич мог вешаться на своих веревках… Я кинулся, потянув за собою Зою, на кровать, и мы качались на ней, обнявшись, качались и гоготали, гоготали, как сумасшедшие, - и пошли вы все, панки, шигуцкие, красевичи кобыле под хвост!.. А в прихожей захлебывался, лая, Дартаньян.
Сумочка у Зои, пока мы качались, расстегнулась, из нее что–то выпало и свалилось с кровати, стукнувшись об пол.
- Иди ко мне, - притихла Зоя. - Иди, я хочу… Так, как жеребец и кобыла…
- Там что упало? Пистолет?..
Про пистолет я наугад спросил, просто что–то стукнула об пол, как железо, почему не пистолет? И Зоя ответила:
- Пистолет… Лидия Павловна спрятать дала, все никак не придумаю, куда его девать…
"Вы куда пистолет подевали?!." - грозно встал надо мной слуга закона Потапейко.
Я перекатился на край кровати, глянул - на полу лежал пистолет. Тот самый, который показывали мне в квартире Рутнянских фикусолюб с ассиметричным, Алексей Викторович Матвиенко и Тихон Михайлович Лупеха. Свидетели по моему делу…
- Куда не спрячу, боюсь, что найдут… И с собой ношу и боюсь, - поднялась Зоя и запихнула пистолет опять в сумочку. - Иди ко мне, я хочу… Только не тузи так веревками, саднит…
Желание во мне опало, не поднявшись.
- Тебя не веревками нужно… Тебя… я не знаю, чем… Ты что делаешь, Зоя?.. Ты же не Ли - Ли, ты взрослая, умная женщина…
- Так Лидия Павловна и дала пистолет мне, а не Ли - Ли. Мы зашли к ней, а тут звонок в дверь - милиция! Ли - Ли открывать пошла, а Лидия Павловна сунула мне пистолет в сумочку: "Спрячь, у тебя искать не будут…"
- Ну и выкинула бы его к чертовой матери!..
- Она спрятать дала, а не выкидывать! А на следующий день уехала…
- Куда?
- Не знаю, куда. Никто не знает. Меня здесь не было на другой день, Лидия Павловна принесла Ли - Ли ключи от квартиры и попросила, чтобы мы собаку посмотрели, пока она не вернется.
Вскочив с кровати, я уже не видел даже того, что Зоя голая…
- Из этого пистолета человека убили! И убийство вешают на меня! И пистолет этот в моей квартире!
- В моей сумочке, - удивительно спокойно сказала Зоя. - Чего ты так всполошился?.. Я на тебя убийство не вешаю.
- Кто ты такая, чтобы вешать!
- Ну, тогда скажем, я тебя не подозреваю…
Мне показалось, что она сказала это насмешливо, я повернулся и прошел на кухню, бросив ей:
- Иди отсюда, Зоя…
- Ты выгоняешь меня? - процокала она за мной голая, в красных босоножках на шпильках, с красной сумочкой с пистолетом на плече… Хоть ты триллер, хоть порнуху снимай.
- Я не тебя выгоняю. Я выкидываю пистолет. Я не понимаю, что происходит. Я чувствую опасность. Я хочу посидеть и подумать.
- Приготовь кофе, - присев, предложила Зоя. - Аж пять раз: я, я, я, я, я… А я тоже хочу посидеть и подумать. - Она достала пистолет из сумочки. - Готовь кофе, а то убью!
- Зоя, не шути… Не игрушка…
- И ты не шути. Не ублажил, так хотя бы кофе угости… Значит, ты видел этот пистолет?
Только сейчас до меня дошло, что с пистолетом я, как сказали бы следователь Потапейко или подполковник Панок, прокололся. Может, она умышлено с ним пришла?.. Но отпираться уже не было смысла.
- Видел.
- В день убийства?
- Перед самым убийством. Может быть, за час, за два…
- Тогда давай сидеть и думать вместе… Обо всем с самого начала.
Я поставил кофеварку на плиту.
- Оденемся давай сначала. В одежде лучше думается.
- Э, нет, - положив пистолет на стол, поднялась и обняла меня Зоя. - С твоим табуном… с жеребцом… с оглоблей… с вожжами… с кнутом твоим мне впервые в жизни э–то–го так захотелось, как, может быть, и должно хотеться. И я буду голая с тобой, пока не испытаю, не прочувствую, чего это я так захотела…
Она скользнула по мне, опустилась на колени, мы стояли возле плиты, на которой вскипала кофеварка, на столе лежал пистолет - и я вспоминал дурацкую историю, дважды рассказанную Красевичем: про бабу с мужиком, который шлепнул горячий блин со сковородки ей на спину… На спине Зои рдели полосы от веревки.
- Не до того, Зоя, - погладил я ее по спине. - Не до того, думать давай… Ты даже не знаешь, как мне думать надо…
Но думать она не дала, женщина вообще не дает думать… Зато все у нее вышло, без Герба Державы вышло, и она скакала на мне и подо мной, сидя и стоя, с правого бока перекидываясь на левый, вытягиваясь в струнку и извиваясь змеей, и то, чего она хотела, выходило у нее столько, сколько она хотела - Дартаньян охрип от лая.
- В проститутки пойду, теперь никто меня не остановит… - совсем ничего, наконец, не желая, счастливо выдохнула Зоя. - И только про жеребца, и только про оглоблю, и больше ни про что не буду думать… - Она потерлась щекой о мое плечо и попросила: - Ли - Ли не говори, я сама скажу. Ты не скажешь так, чтобы и она была от этого счастливая…
Где она, та Ли - Ли, которая не знает про свое счастье?..