Ночью я искал ее везде, где она могла быть. Оставив на балконе нагую, залитую луной, Лилию, привидение, едва не подменившее Ли - Ли, я вдруг показался самому себе пустотой в пустоте, почувствовав сквозное, невыносимое одиночество. Одиночество не вообще, не без всего и всех - одиночество без Ли - Ли, и от жандармерии я уже не шел, а бежал к вокзалу, чтобы схватить такси. "Чеченец какой–то возле нее крутится…" - сказала, прощаясь, Зоя, но какого и где искать мне чеченца? - надо Поля найти. Понятия не имея, где живет Поль, я заехал, чтобы узнать адрес, ко второй своей жене - дверь открыл немец в пижаме. Марте всегда хотелось, чтоб я в пижаме ложился спать, отец ее спал в пижаме, Марта мне пижамы эти на все праздники дарила, подбирала, в какую пожелаю залезть, я не в одну не пожелал, поэтому она на немца меня и поменяла. Немец держал меня в двери, не будил ни Марту, ни Роберта, бормотал: "Nacht… ночь…" - боясь, может быть, что я Марту ночью забирать приперся, будто я днем ее забрать не мог. Марта, наконец, сама вышла из спальни, также в полосатой пижаме, это уже немец ее в пижаму завернул, со мной она не спала в пижаме, встревоженная: "Что стряслось?.." - она все же волновалась, беспокоилась за меня, немка полосатая. Где живет Поль, точно она не знала: "На Зеленом Луге где–то, зачем он тебе среди ночи?.." - разбудила Роберта, и Роберт, разумеется, был в пижаме, только в клетку, а не в полосы, я опять подумал: "Кого немчура эта сделает из моего сына?.." Роберт сказал, что Полю можно позвонить, незачем к нему ехать, но мне нужно было видеть Поля - одного, или с чеченцем, или с чеченцем и Ли - Ли. Роберт засобирался ехать со мной, это лучше, чем не засобирался бы - он, значит, не совсем немец. Я записал адрес и обнял Роберта, потянуло его обнять: "Закатим еще гульбу ночную, сын, но в другой раз, не сейчас…"
Поль поджидал меня возле подъезда, Роберт все же позвонил ему - набрался порядка немецкого. Но, если Ли - Ли здесь, так она здесь, не сбежала, Ли - Ли из тех, которые пропадают, а не из тех, что сбегают. "Ли - Ли нет у меня, - сразу сказал Поль, - вы вообще не так все понимаете…" - "А как мне понимать, если она говорит, что спит с тобой?.." - "Она так говорит?.." - только и спрашивал Поль, я толкал его: "Веди в дом!.." - "Нет у меня Ли - Ли…" - "Пошли!.." - "Родители дома, что я им скажу?.."
Родителей его дома не было, Поль соврал, но не было у него и Ли - Ли. И чеченца не было - пидар был у Поля, хоть, наверное, и чеченец может пидаром быть, но это был преподаватель консерватории, которого я знал, поэтому Поль и не хотел мне его показывать… Или, может быть, из–за Роберта показывать не хотел, который вдруг со мной к Полю ночью засобирался? - да хрен тут разберешься, из–за чего!.. В туалете, куда я, обыскав все комнаты, ворвался и наткнулся на преподавателя, старая концертная афиша с моим фейсом висела… Преподаватель, сидя на унитазе, глаза долу опустил, сама застенчивость: "Роман Константинович, это, надеюсь, между нами…"
По дороге к Максиму Аркадьевичу я вспомнил все вычуры Поля при нашем знакомстве, поздравил себя с афишей в туалете и подумал, что только этого мне, лабуху, и не хватало…
Максим Аркадьевич не спал, сидел на кухне и слушал кассету с дуэтом Ли - Ли и Поля. Дога он, как только я в дверь позвонил и назвался, тут же в спальне закрыл, засуетился: "Может, выпьем?.." - "Вы ведь не пьете…" - "Коньяк ваш остался…" Я неловко должен был чувствовать себя перед человеком, у которого увел и дочь, и жену, но мне плевать было на всех, кроме Ли - Ли, я в самом себе не имел где быть, Максим Аркадьевич так и сказал:
- Роман, мне кажется, вы в самом себе не имеете, где быть.
Где может быть Ли - Ли, он не знал.
- Вам не найти ее, Роман… Вы потеряли ее - и все потеряют. Она слишком большой, невероятный дар, чтобы принадлежать кому–то.
Я попытался мозги ему вправить:
- Максим Аркадьевич, ваша дочь пропала!
- Как вода сокрыта в воде, так Ли - Ли сокрыта в Ли - Ли, - изрек на это Максим Аркадьевич нечто, видимо, из китайской философии… Он, мне показалось, попивал не только тот коньяк, который от меня остался, и тихо обрадовался, что я потерял Ли - Ли, а про то, что она вообще могла исчезнуть, пропасть - и думать не думал. Или полагал, что, если Ли - Ли все потеряют, она к нему возвратится?..
Должен в конце концов живой человек у кого–то найтись.
Я позвонил от Максима Аркадьевича первой своей жене, надеясь, что к телефону подойдет Камила, но после десятого гудка трубку взяла Нина. Спросонья она долго не могла сообразить, для чего я поднял ее с постели, спросила, сообразив: "А дочь свою ты бы этак разыскивал?.." - и долго будила Камилу, которая посоветовала мне не паниковать и не искать своих любовниц у бывших жен, потому что за Ли - Ли водится такое - пропадать.
- Я вас для более простых отношений свела, - зевнула в трубку моя дочь Камила.
- Ли - Ли пропадала раньше?.. - спросил я Максима Аркадьевича. Он ответил, что каждый из нас, как только рождается, так пропадает.
- С чего вдруг пропадает?
- Потому что полезным становится для кого–то или для чего–то… Для меня, для вас… Для любви, для ненависти… Каждый пропадает из–за полезного в нем, а полезное можно отыскать во всем, поэтому не пропадает лишь то, чего нет…
- А коньяк? - налил я еще рюмку. - Вреден ведь…
- Полезен, - не согласился и выпил со мной Максим Аркадьевич. - Пьяница осознает полезность бесполезного… Радость цветка, который не вырос, поэтому невозможно его сорвать…
Я вспомнил свой беспробудный запой после развода с Мартой: и впрямь о чем–то таком я запойно думал… Ощущал тоскливо, что все полезное - прах.
- Вы разве пьяница?
- Я философ…
- Это одно и то же?
Максим Аркадьевич подумал и ответил:
- Похоже… Но не одно и то же.
- Тогда откуда вам знать, что и как понимает пьяница?
- А вот это вопрос! - подался ко мне и ухватил за локоть Максим Аркадьевич. - Вы хотя бы немного, хоть как–то представляете, какой задали вопрос?
Я никак не представлял.
- Какой?..
- Ну, какой?.. - сжимал он так мне руку в локте, что едва я высвободился, подумав: "Не для этого ли нужна ему Ли - Ли?.."
- Случайный… Можете не отвечать.
- Нужно ответить, это важно! - занервничал Максим Аркадьевич. - Только как бы попроще… - Он поставил рядышком две рюмки. - Видите, они во всем совершенно одинаковые. Но представьте, будто они мыслят… И тогда одна обязательно думает, что она не такая, как другая. Каждый думает, что он не каждый, и так оно и есть, но тот, кто постиг Дао, способен быть каждым, своим я войти в я иное… Я способен быть Ли - Ли, быть не с ней, а ею!.. Стать пьяницей, не выпивая, понимаете?..
Я даже не пытался понять и сказал:
- Что ж, дешево обойдется…
Максим Аркадьевич вздохнул безнадежно и наполнил рюмки, одна из которых думала, будто она не такая, как другая.
- Послушайте… - магнитофон щелкнул и замолк, Максим Аркадьевич переставил кассету. - Вы слышите, чувствуете, какая радость и воля?.. - Ему все же не терпелось растолковать мне что–то. - Однажды древний китайский философ, прогуливаясь по берегу реки, заметил, что радость рыбы - привольно играться в воде, а ему возразили, что он не рыба, чтобы знать, в чем радость рыбы… Что бы вы ответили на его месте?.. - И, не ожидая ответа, Максим Аркадьевич спросил по привычке своей безо всякого перехода. - Послушайте, Роман, если бы вы один, совсем одинешенек остались, что бы вы делали на моем месте?..
На это я мог ответить.
- Искал бы тех, с кем был не один.
- А разве тогда, когда вы были с ними, вы были не одиноким?..
Вдруг он не понравился мне, совсем не глянулся.
- Вы онанизмом когда–нибудь занимались, Максим Аркадьевич?
- Нет! - ответил он поспешно, хоть, конечно же, занимался. - К чему вы спросили?
- Вы похожи на член, который сам себя дрочит.
- Как это?.. - по–философски не понял Максим Аркадьевич.
- Это древним китайским способом, - сказал я, закрывая за собой входную дверь, за которой в дуэте с Полем колыхался, падал и взлетал голос Ли - Ли, искать которую среди живых я уж и не знал, где…
И отправился искать к мертвым.
Возвращаясь домой, я заехал на Кальварийское кладбище. Не потому, что фикусолюб с асимметричным пистолет здесь после стрельбы нашли - мы с Ли - Ли часто сюда заходили… Таксист, и без того начавший посматривать на меня подозрительно, стоять и ждать ночью у кладбища не захотел; я переплатил ему и попросил, чтобы он подъехал через полтора часа.
На воротах центрального входа висел, как всегда, замок, и я привычно перелез через стену возле часовни. Я перелазил через нее по ночам раз двадцать, за ней было любимое кладбище Ли - Ли - единственное, как она говорила, живое кладбище в Минске.
- Это ненормально, Ли - Ли, кладбище любить, - сказал я, когда она затащила меня сюда впервые.
- Почему? - спросила она. - Если я его люблю?..
Мы ходили по дорожкам между могилами, Ли - Ли поблескивала фонариком, выхватывая из темноты надгробья - крест, памятник, надпись, фотоснимок… Над могилами шарахались тени, шастали в кустах, прятались за памятниками призраки, привидения, души умерших. Ли - Ли сказывала фантастические истории про то, как они жили и умирали… Не скажу, что было весело, особенно поначалу. А потом я, сам не заметив, как, привык к нашим кальварийским фантасмагориям, к теням и призракам, меня даже стало тянуть к ним - однажды я сам предложил Ли - Ли поехать на Кальварию.
- А-а!.. - вспрыгнула на меня обезьяною, закрутив ноги на спине, Ли - Ли. - Не–нор–маль-ный!..
Мы собрались, Ли - Ли взяла с собой фонарик и свечи, сказав, что, поскольку я уже нормально ненормальный, значит, готов к тому, чтобы увидеть то, чего не видно…
Могила, к которой она подвела меня, была обнесена цепью, но не на четырех, как обычно, а на трех каменных столбиках, возле одного из которых, внутри и в вершине треугольника, помещалась между боковыми цепями узкая и короткая - двоим едва сесть - чугунная скамейка. На могиле лежала черная гранитная плита, также треугольник, с вершины которого пыталась взлететь, стремительно напрягаясь, мраморная птица, наверно, лебедушка. За раскинутыми крыльями лебедки, в выемке в плите, стоял овальный, в форме яйца, светлый камень, отшлифованный белый валун с белым, вырубленным из того же валуна, крестом над ним. Крест был не совсем правильной формы, выглядел крылатым - чуть выгнутый, как под ветром, со скошенными концами поперечины. За валуном, подпирая его, виднелся еще один камень, плоский, обрамленный чугунным венком - будто бы постамент, на который памятник поставить хотели, да в последнюю минуту почему–то передумали… Из–за этой пустоты над постаментом надгробье выглядело незаконченным, незавершенным.
- Стоял там памятник, - сказала Ли - Ли, блеснув фонариком на плоский, в чугунном венке, камень. - Его стащили, красивый был… Теперь она сама там стоит.
- Кто - она сама?..
- Амиля.
Ли - Ли посветила на белый валун, на котором тонкими, летящими буквами с виньетками было выгравировано одно имя:
А м і л я
Я спросил первое, что в голову пришло:
- А даты?..
- На постаменте. Она родилась в один день со мной… Только раньше меня, в позапрошлом веке. Я могла быть ею, да все перепуталось. Из путаницы появляемся мы на свете, вовсе не по воле Божьей…
Говоря это, Ли - Ли ставила свечи - две на кончики крыльев и одну на шею белой лебедки…
- Амиля похожа на меня, как сестра, сейчас увидишь… Но сначала я расскажу тебе о ней. Как она жила и умирала…
Усадив меня на чугунную скамейку, Ли - Ли обошла могилу и поднялась на плоский камень, на постамент за валуном с крестом. Она стала на нем, крыльями приподняв руки и чуть наклонившись вперед - надмогильная статуя! Памятник… Громоздкое в отдельных деталях надгробье сразу обрело завершенность и легкость, ощутилось, как полет. Лебедка, крест и человек объединялись в одном усилии - воскрылить, взлететь, вырваться, освободиться… Это было тем, к чему осознанно или безотчетно стремится каждый, кто, как говорит отец Ли - Ли, пропадает сразу, как только рождается.
- В жилах Амили текла голубая кровь, отец ее был родовитым шляхтичем, долго жил за границей и женился на англичанке, воспитанной викторианской эпохой, поэтому Амиля с детства знала, что Бог непостижим, бессмертие маловероятно, и только долг неоспорим и абсолютен, - начала сказывать Ли - Ли очередную фантастическую историю. За спиной ее колыхались вершины деревьев, гнались ветром, громоздились, сталкивались и разрывались тучи, в которых то всплывала, то вновь тонула луна. В какие–то минуты Ли - Ли скрывалась в темноте, ее не разглядеть было, только камни белели, и голос ее звучал, казалось, из камней, из самой старины, про которую она рассказывала. - Детские годы Амиля провела в Англии, в небольшом старинном городке на берегу Ли, где родилась ее мать. Там, в местном соборе…
- На берегу чего?..
- Река Ли - приток Темзы, и не перебивай меня больше… Там, в древнем соборе, построенном еще в двенадцатом веке, однажды увидела она двух иностранцев, говоривших на том славянском языке, которому научил ее отец. "Какая красавица… - засмотревшись на Амилю, сказал младший иноземец старшему. - Королевна, да и только… Такую в жены взять - от счастья умереть…"
Амиля, которой было шестнадцать, услыхала в словах иноземца нечто большее, чем то, что он сказал… Такие слова, мысли такие не дозволялись в храме! Это грех был, который Амиля стала сразу замаливать, и послышался голос из–под готических сводов собора: "Не грех, а судьба…" Она упала в обморок, молодой иноземец подхватил ее на руки быстрее отца. Не грех, а судьба. Так иноземцы с отцом Амили познакомились. Он пригласил их в гости, они гостили почти месяц и о чем–то с отцом говорили, говорили, говорили…
Через год умерла мать. Оставшись вдовцом, отец затосковал нестерпимо, надумал бежать из Англии, выносить больше не мог ничего английского. "На родину пора", - сказал он Амили. Они сели на корабль, доплыли до французского Бреста, откуда три года, подолгу живя во Франции, Германии, Италии, Австрии, двигались и двигались на восток, пока не добрались наконец до родины. Как раз к восстанию 1863 года.
К тому времени Амиля была уже обручена, стала невестой того самого иноземца с родины, который подхватил ее на руки в соборе. Обручились они в Италии, где Лаврусь Жихович, как звали иноземца, искал и покупал оружие для повстанцев. Деньги на оружие раздобывал отец Амили. Он продавал собственность, драгоценности, ничего не жалея для борьбы за волю, за свободное будущее родины, не зная, какое будущее покупает себе, готовит своей дочери.
Восстание разгромили, жениха и отца Амили поймали и собирались повесить. Амиля пришла к генералу, которого называли вешателем, просить за них. Ей исполнилось двадцать, она была самой красивой невестой во всей Европе…
- Проси за одного, - сказал генерал.
Он сказал так назавтра утром перед толпой, согнанной на городскую площадь, сказал у помоста с двумя виселицами, под одной из которых стоял на подставке с петлей на шее отец Амили, под второй - ее жених. Амиля кинулась в ноги генералу, билась головой о камни…
- За одного проси, - повторил генерал. - Сними петлю с шеи того, за кого просишь, кого оставляешь жить. И быстро, иначе повесим обоих.
Пошатываясь, Амиля поднялась на помост, стала между виселицами. Толпа стихла, замерла. Слышно было, как поскрипывают доски помоста, на котором стояла, качаясь, Амиля. Наконец она ступила шаг, второй, третий - к виселице, под которой ждал отец.
- А-ах!.. - выдохнула площадь.
Амиля подошла, стала на колени, обняла отца за ноги, прижалась - отец кивнул ей из петли и улыбнулся.
- Оставляю тебя на Лавруся…
Амиля поднялась и сняла петлю с шеи жениха. Послышалась дробь барабанов, которая нарастала, нарастала, оборвалась - и палач выбил подставку, осиновую чурку, из–под ног отца.
- Курва!.. Сучка!.. - донеслось из толпы, как только отец Амили замотался в петле. Амиля за руку вела с помоста Лавруся, а навстречу им, сзади и со всех сторон змеилось и шипело: "Курва… курва… сучка… сучка…"
Никто не знал, что было вчера во дворце, занятом генералом–вешателем, к которому пришла Амиля просить за отца и жениха. Может, и не было ничего. Может быть, наскучило генералу просто так вешать и вешать, захотелось чего–то повеселее - он и устроил спектакль. Ради такого действа, повесив тысячи, одного можно и в живых оставить. О тысячах забудут, про одного запомнят… Так или иначе, никто этого, кроме Амили и генерала, знать не мог, но ведь, когда не знаешь, так совсем не трудно догадаться - и из толпы летело: "Курва… Сучка…" Нигде, никто и никого не умеет так любить, как любят у нас свои своих.
Лаврусь, вместе со всеми ожидавший, что Амиля отца, а не его спасет, и одной ногой уже на том свете побывавший, шел за невестой, спасительницей, голову в плечи вжимая, горбился и думал: "Теперь так и жить?.." Он посмотрел на возбужденную толпу, на насмешливого генерала и равнодушного палача, вырвал руку свою из руки Амили и вернулся, снова взошел на помост, стал под виселицу и крикнул:
- Вешайте!
Генерал расхохотался, пришпорил коня и поскакал с площади, и палач рассмеялся и спрыгнул с помоста, и в толпе послышались смешки: "Герой… С курвой своей…"
Все было осмеяно: борьба, муки, восстание - даже самая смерть. И больше всех осмеянным чувствовал себя Лаврусь Жихович, убежденный в том, что спасение ему нашла Амиля в постели вешателя. Как любил он теперь Амилю, так ее и ненавидел - перекрутилось все и смешалось.
Амиля страдала, каждый день молилась и плакала… Плакала по любви, молилась за отца… Лаврусь выносить ее плач, слышать молитвы ее не мог - метался во все стороны, искал и не находил смерти - на него показывали пальцем и смеялись. Ревность, обида, унижение ослепили его, он уже не видел рядом с собой того чуда, владеть которым дозволили ему небеса, - и только данное слово и долг заставили Лавруся пойти с Амилей к венцу.
- Согласен ты в жены взять… - начал священник, и Лаврусь вдруг прервал его: "Да!.. если она перед Богом поклянется, что невинна…" - и Амиля прошептала тихо: "Перед Богом клянусь, что невинна…" - так она Лавруся любила, что ему жизнь, а отцу смерть выбрала, так любила, что честь свою под ноги ему бросила, а он переступил через честь ее и в храме, при алтаре крикнул: "Так оставайся вечной невестой христовой, если невинна!.." - и ударил кинжалом в грудь!..
"Ну, это уж слишком - при алтаре зарезать…" - подумал я, не прерывая Ли - Ли, и она будто услышала меня, исправилась:
- Это криком своим: "Так оставайся невестой христовой, если невинна!.." - Лаврусь, как кинжалом, в грудь ей ударил, повернулся и вышел из храма. Сердце Амили, болью и горем переполненное, не выдержало - и Амиля упала на руки священника. "Не грех, а судьба…" - послышалось ей из–под готических сводов…
Ли - Ли вошла в роль, последние слова прозвучали еле слышно, замогильно, я уж подумал, испугавшись: сама бы не умерла… Совершенно неожиданной была в ту ночь Ли - Ли, во всем непривычной… А от выдумок ее, хоть и театральных, жутковато было - кладбище все же… Ли - Ли зажгла свечи на шее и крыльях лебедки, втиснулась ко мне на скамейку: "Смотри туда, где я стояла… Как луна вынырнет - так и увидишь".