Покупая музыку на костях, я и представить не мог, что судьба сведет меня с Дин Ридом - где в те времена была та Америка?.. Да и вообще… И все же мы встретились в Красноярске, Ростик нас свел, так что Ростик в определенном смысле - судьба, хоть и не состоявшаяся. Мы договорились записать две мои песни, и представь, Ли - Ли, какая могла быть удача, что могло бы свершиться, если бы не тихое немецкое озеро… Если бы не ждала женщина.
Не сложилось. Не исполнилось. Поэтому я сел в другой самолет - и случилась, свершилась Анна. После чего Нина вспорола себе живот. После чего я выкрал из Риги Марту…
Как–то, перебирая барахло, которым оброс за жизнь, я нашел записи на костях, рентгеновские пленки… Наугад выбрал одну - и услышал: "Вам музыку?.. Шип… Шип… Шип… Шип… Вам музыку?.. Шип… Шип… Шип… Шип… Вам музыку?.. Шип… Шип… Шип… Шип… Хрен вам, а не музыку!.."
В рубашках с петухами и с прическами с коком свободные в неволе стиляги этак шутили.
Я начинаю не понимать, как я живу, Ли - Ли… Если смысл жизни, как придумал я себе, ни в чем другом - даже не в музыке, - а только в женщине, тогда какой смысл в Стефе?.. Отказать Стефе в том, что она женщина, не получается, и, значит, смысл должен быть, но какой?.. Тот же самый, что в бесконечности других женщин, про которых я забыл?.. Которых настолько не помню, что их вроде бы и не было, и выходит, что смысла - никакого?.. Потому что смысл - это иметь и терять, помнить и прощаться… На такой невыносимой высоте, на которой прощается Малер.
Меня удивляет, что я цепляюсь за эту высоту, чувствуя себя в заднице… А какая в заднице музыка?
И почему у меня такое ощущение, Ли - Ли?.. После чего–то, после Стефы?.. После Крабича с его идиотскими фантазиями?.. После Максима Аркадьевича с его китайской философией?.. Или перед кем–то, накануне чего–то?..
Шип… шип… шип… шип… шип… шип…
Иголка пилит пластинку там, где уже нет музыки. Где хрен вам, а не музыка…
Зеленый глаз "Ригонды" глядит на меня, не мигая. Мигать он начинает, когда переключаешь радиолу на радио, настраиваешься на станцию. Зеленый ободок то сужается, то расширяется, подмигивает - и никогда не угадаешь, что услышишь. Чаще всего какую–либо лабуду. Такую, как сейчас: что некто Красевич только и думает про страну и народ, поэтому и выдвигается в депутаты. А кто такой Красевич?.. Что он написал?.. Изобрел?.. Сделал?.. Никто и ничего про него не знает, а он выдвигается - и народ даже не подозревает, что Красевич этот или штатный конторщик, или платный стукач.
Хрен вам, а не музыку.
"О!.."
- Принять участие в избирательной кампании, поддержать своего кандидата в депутаты, интервью с которым спустя несколько минут вы услышите, пожелали известные в нашей стране люди. Мы не называем их фамилии, потому что уверены: вы сами догадаетесь, кто они, эти люди, любимые в народе творцы, авторы всем известной песни…
Радиола подмигнула: ага, давно не слышали - моя с Крабичем песня!.. Хоть на Крабича - табу, запрет на всех каналах. И на тебе: любимый в народе творец. Это, конечно, с подачи Шигуцкого, Красевичу бы запрет не отменить…
Крабич зверем на меня набросится, если Красевич его имя назовет… Не поверит, что я не при чем…
Вот оно и пошло–поехало… Поехало–пошло… Складываться начало и свершаться.
Оторопело не зная, что делать, я дернулся к телефону.
Начальник радио, плюгавенький Толик Щепок, который когда–то на одном курсе с Крабичем учился, стишки пописывал и за водкой для Крабича бегал, долго защищался секретаршей: "Анатолий Андреевич занят…". Наконец защита, слабые места которой я давно знал, сдалась, секретарша вздохнула, будто в последний раз, и Щепок, выслушав меня, спросил:
- Ты хочешь, чтобы я позвонил кому нужно, и сказал, что ты против того, чтобы по государственному радио твою музыку передавали?
По государственному радио, словно по государственному радио у него прозвучало. А сморчок же, шпингалет…
- Я не про себя, про Крабича!
- А что ты его возненавидел так? - едко нашелся и деланно удивился Щепок. - Недавно ведь дружили…
"Жаба ты плюгавая!" - мне бы на это ответить, но я утерпел, потому как по государственному радио музыку мою передавали, а Щепок не стал ждать и в паузе положил трубку.
- Ричард Петрович, приветствуем вас в нашей студии! И первый к вам вопрос: чем обусловлено ваше решение стать на нелегкий и тернистый путь политика? Просто ли оно вам далось?
- Не просто… Но я принял его. Оно обусловлено всей моей предыдущей жизнью, желанием как можно больше сделать для людей, для расцвета нашей родной страны. Нашему обществу сейчас, как никогда, требуется консолидация всех здоровых сил, на поддержку которых я надеюсь и в избирательной кампании, и в дальнейшей своей депутатской деятельности…
В дверь коротко, не слишком уверенно позвонили с первыми словами Красевича и, обождав, нажали кнопку звонка еще раз, позвонив уже дольше…
- Какими принципами собираетесь вы руководствоваться в вашей депутатской деятельности?
В своей депутатской деятельности… в вашей депутатской деятельности… в нашей депутатской деятельности… Динь… динь… динь… динь… динь…
О принципах мне, видимо, не узнать - кнопку звонка нажали и не отпускали… Я открыл - на пороге стоял пыльный и помятый фикусолюб. Тихон Михайлович Лупеха, или Алексей Викторович Матвиенко, кто–то из них - свидетелей по моему делу.
- Вот… - подал фикусолюб через порог, настороженно оглянувшись вверх и вниз на лестницу, сложенную бумажку. - Вам…
Развернув бумажку, я прочитал:
"Давно не виделись, давай встретимся".
То телеграммы, то записки… Ни имени, ни подписи. Но почерк - высокий, клинописный - откуда–то знакомый.
- С кем?..
- Это уже на словах, с кем… Пройти можно?
Фикусолюбу тревожно было стоять в раскрытой двери, явно тревожно.
- Проходите, Тихон Михайлович. Признаться, не ожидал.
- Меня Алексеем зовут…
Не ожидал и не угадал. А уверен был, что угадаю. Значит, Тихон Михайлович Лупеха - асимметричный. А записка от кого?.. Никак не вспоминалось, чей этот знакомый, клинописный почерк?
- Так с кем встретиться?
- С кем, с кем… - пробежал глазами по полкам на кухне, куда мы прошли, фикусолюб. - Так и скажи вам сразу…
- Нет ничего, Алексей Викторович. Было шампанское - выпили.
- Ссули газированные, - поморщился фикусолюб. - Не пью… С американцем встретиться.
Я вспомнил открытки, которые изредка, обычно на Рождество, приходили из Америки. С поздравлениями, написанными высоким, клинописным почерком.
- С Дин Ридом?..
Свидетеля по моему делу Алексея Викторовича Матвиенко мог подослать ко мне кто угодно… Следователь Потапейко мог подослать.
- Дин Рид умер… - не слишком уверенно проговорил фикусолюб. - Еще при мне.
Это странновато у него прозвучало: умер еще при мне. Но я догадался, про что он - многое пряталось за оговоркой. Человек узнается по оговоркам, как по отпечаткам пальцев. Даже больше, потому что отпечатки - внешнее… Некогда, когда Дин Рид жил, фикусолюб не был бомжем. Был кем–то, при себе, не выброшенным из жизни.
Подослал его не Потапейко.
Подослал его Панок.
Я сказал:
- А Кеннеди при мне убили.
Фикусолюб не понял.
- Ну и что?..
- Тогда с кем встречаться?.. Кто из американцев жив?
- А-а… - протянул фикусолюб. - Опасаетесь… - Наклонился ко мне и прошептал: - И я боюсь, его ловят. Сцапать норовят…
- Кого? - отступил я - так от Алексея Викторовича несло.
- Американца. Друга вашего.
Записка - от Феликса Рачницкого. Написана, во всяком случае, его почерком. Высоким клинописным почерком рождественских поздравлений на американских открытках.
Это ставило в тупик. Если Панок подослал фикусолюба, чтобы спровоцировать меня на встречу с Феликсом, так, получалось, прислал его от самого Феликса?.. Если, конечно, не подделали почерк, что не проблема.
Но для чего?..
И зачем Феликсу связываться со мной через бомжа? Мог бы сам позвонить…
Впрочем, видимо, не мог… Никто не хочет в последнее время со мной по телефону разговаривать.
Мы были когда–то с Феликсом друзьями настоящими - не по гульбе да пьянкам… Хоть он и с Крабичем дружил тоже. Ростика знал…
- Так его не арестовали?
- Нет, мы спрятали. Он человек. У-у, человек какой!.. Хотя такой же американец, как и я.
Подловят меня с американским шпионом там, где бомжи его спрятали, и так прижмут, что ни в какую сторону не дернусь. И думать забуду брыкаться, в оглобли бить…
- Человек, как вы?.. Что ж вы с Лупехой следователю меня сдали?
- А кто бы не сдал? Если б пригрозили, что посадят? Хоть за пистолет… И откуда мы знали: вы, не вы?.. Готовы были все подтвердить, что бы там следователь ни выдумал. Лишь бы на нарах не париться. Сам на них никто не полезет… Что, не так?
Оно так… Нары - не полок.
- А пистолет вы куда засунули?
- Шуба Лидии Павловны в прихожей висела… Кто летом шубы носит? Мы подкладку сверху надорвали и за подкладку бросили… И на виду - и не догадаешься.
- Кто–то же догадался?
Фикусолюб вздохнул виновато:
- Ну да…
- Говорил я вам, чтобы занесли в милицию?.. И не было бы ничего.
На это Алексей Викторович вроде бы и не возразил, но и не согласился:
- Все равно что–то было бы.
Похоже на то…
Если записка - не подделка, что–то Феликсу от меня нужно. Через пятнадцать лет. Сколько времени ни проходит, а человеку от человека все что–то нужно и нужно.
А мне от Феликса - что?.. То, для чего Панок к нему посылал?.. Я и попытки никакой, чтобы встретиться с Феликсом, не сделал, боясь, что с моей помощью его найдут, - и на тебе…
Не путь, а судьба.
- Идти далеко?
- Ехать. Не бойтесь, все промозговали. У американца - голова. Не пьет только, а так - голова.
Феликс, сколько я знал его, действительно не пил. И придумать этого никто не мог.
- Нечего мне бояться… Лискиной также пригрозили?
- За "профессоршу" мы не в ответе, - отмахнулся фикусолюб и спросил с величайшим недоумением, когда мы уже выходили. - И как это вы полезли на гору такую?..
XVI
Во дворе, оглядываясь по сторонам, прогуливался асимметричный - Тихон Михайлович Лупеха. Делая вид, будто оказался здесь случайным прохожим, он двинулся со двора на улицу, и вдвоем - асимметричный чуть впереди, фикусолюб сзади - они провели меня к "Москвичу" - пикапчику, за рулем которого сидел еще один мой недавний знакомый: мужичок в кепке–аэродроме. Это уж, пожалуй, слишком, чтобы выглядеть просто совпадением… Вокруг меня собирался круг новых друзей.
Подождав, пока я сяду в кабину, фикусолюб с асимметричным залезли в кузов пикапчика. Выбьет из них пыль по дороге. Стеклянные разбились бы…
- За фикусом едем? - подмигнул мужичок, протягивая руку и трогая с места. - Меня Амедом зовут, я татарин.
Сейчас я сразу вдвое больше узнал о нем, чем в тот раз. Так и должно быть между друзьями.
- А кепка под кавказца… - и тут меня прошибло: чеченец! Для Зои что татарин, что чеченец, который возле Ли - Ли крутится… - когда та Зоя на тех югах была!
И бомжи… Ли - Ли так и говорила: мы с бомжами Феликса отбили… Это же те самые! - какие еще бомжи могли на похоронах Игоря Львовича быть?..
Ё-моё… И чтобы с такими друзьями Панок не знал, где Феликс?..
Амед приподнял кепку.
- Дружба народов. Песня была, помните: де–ти раз–ных на–ро–дов… У меня пятеро детей - и все разные.
- Что значит разные?..
- Мальчики, девочки. Еще жена, а квартиру дали трехкомнатную. Я и поменял ее на дом на окраине. Там земля, цветы. На цветах и живу. В конкуренции с нашими голландцами.
- С голландцами какими?..
- Нашими. У нас давно уже никто свои цветы не выращивает. Пот, работа. Из Голландии прут. Там купил - здесь продал. А голландские цветы без запаха! Что такое цветок без запаха? Название одно - хоть роза, хоть тюльпан… Как–то еду, а Тихон с Алексеем их таскают, разгружают. Вы что, спрашиваю, разгружаете? Понюхайте, они же не пахнут! Мужики понюхали - и плюнули. Ну, если так, то я к себе их забрал. В теплицах помогают, по хозяйству. На базар их не ставлю, живые деньги нутро им жгут. На пару бутылок наторгуют - и уже им не можется. Хоп - и в магазин. Бросают все и бегут. И в тот день сбежали, когда я ваш фикус забирал. Искал их как раз, а тут вы с фикусом. Потом они возвращаются с американцем, а он вашим другом давним оказывается. Тесный мир, правда?..
- Тесноватый… Зачем тебе американец сдался?
- Как зачем? Дружба народов…
Из города мы выбрались по Слуцкому шоссе и, проехав Лошицкий парк, свернули на почти сельскую улицу, в самом конце которой, отделенный от соседей полем с теплицами, стоял за каменной оградой дом Амеда. Двухэтажный, с флигелем и мансардой, на которую вела снаружи винтовая лестница. Внутри двора - просторная беседка и, как и теплицы, стеклянной крышей прикрытый бассейн, обставленный фикусами.
Невзрачный пикапчик, из которого вылезли и молча подались во флигель фикусолюб с асимметричным, никак не соответствовал хозяину таких владений… Хитрый татарин. "На цветах живу…"
- Море… пальмы… - потянулся, засидевшись в машине, Амед. - Я с женой, еще невестой, был однажды в Сухуми, полюбил море с пальмами… Здесь не растут. Свой фикус узнаете?
Я не то что фикус, я Феликса не сразу узнал… Он спускался по лестнице с мансарды и был больше похож на бомжа, чем сами бомжи. Куда больше! В диковато–желтой, с обезьяной на пальме, майке, засаленных спортивных штанах, рваных сандалиях… Настолько похожий на бомжа, будто всамделешний американский шпион.
Мы обнялись, что–то во мне встрепенулось в глубине, вознамерилось защемить - и не защемило. То ли из–за неожиданного вида Феликса, то ли из–за времени, которое прошло - у каждого со своей музыкой.
С пустотой.
А Феликса, я почувствовал, поддавило… И не моими объятьями.
Когда–то была у нас общая мелодия… Лет двадцать назад, чуть больше… Ее звали Нелли - и она погибла. Случайно погибла, но Феликс считал, что по его вине.
Видно, это в нем и защемило - он за спиной моей даже слезу смахнул… Мне неловко стало столбенеть под слезой, и я спросил не очень удачно - да как при такой встрече удачно спросишь:
- Американские сантименты?
- Лабух ты… - все еще обнимая, шепнул мне на ухо Феликс, потащил к беседке и, не стерпев, выдохнул мелодию, которую я угадал. - Нелли…
У меня была одноклассница, Нелли - школьная, детская любовь. Она поступила в политехнический, где учился Феликс, и свела меня с ним… Намеренно свела, чтобы показать, что он у нее есть, потому что я познакомил ее с Ниной. Это было перед Новым годом, который мы компанией собирались встретить на даче профессора Румаса в Крыжовке. У профессора прихоть имелась такая: на Новый год давать ключи от дачи студентам. Вроде как подарок от Деда - Мороза… Нелли с Феликсом напросились в нашу компанию, мы поехали ввосьмером, на двух машинах, а по дороге Нелли и Феликс разругались. Он психанул, на ходу выпрыгнул - и ничего с ним не стряслось. Скользнул по наледи - и в снег. Его уговорили, успокоили, но в первую машину, где ехал с Нелли, он не сел, втиснулся к нам, во вторую. А километра через три с проселка на дорогу выскочил трактор с прицепом. Как раз под первую машину…
"Если бы Феликс не выбросился, если бы мы не остановились…" - промелькнуло во мне, как только смог я о чем–то подумать… Стоя над тем, что осталось от Нелли, мы жутко - в землю - молчали. Молчать можно в небо, а мы молчали в землю, пока Нина не сказала: "Это из–за нас…" Она тихо–тихо, мне одному сказала, а Феликс пошатнулся и, чтобы не упасть, вцепился, сдавил меня объятьями - и сжимал, сжимал, сжимал… Это были единственные в нашей жизни мужские объятия, если не считать нынешних.
- Я ездил туда, под Крыжовку, - отпустил меня и усадил за стол в беседке Феликс. - И на кладбище… Так нахлынуло… Знаешь, что представил?
- Шашлык–машлык? - окликнул со двора Амед.
- Или татарчик? - спросил Феликс, я пожал плечами. - Сырое мясо со специями, ты ел?..
- И шашлык, и татарчик, - идя в дом, решил проблему Амед. - Дружба народов.
Феликс помолчал вслед Амеду, и я сказал:
- Рад, что увиделись.
- И я рад. Понимаешь, не проходит… Я там вдруг представил, будто я - Нелли, а Нелли - я. И это она приехала ко мне под Крыжовку, пришла на кладбище… Как думаешь, она пришла бы?
Его донимало свое… Я не знал, что ответить. Когда ехал сюда, совсем про другое думал.
- Не пришла бы, - самому себе за меня ответил Феликс и опять спросил: - И знаешь, почему? - и опять ответил сам себе: - Потому что тогда, когда увидел ее мертвой, первое, что меня прожгло: я мог быть на ее месте! Она могла выйти, а я - остаться!.. Не ее пожалел, а собой осчастливился, понимаешь?..
Феликс зря передо мной винился: я и сам тогда в землю молчал, собою осчастливленный. Мог ведь поехать с Нелли… Какое–то время было из–за этого стыдно, потом неловко, затем никак - прошло, забылось.
А Феликса не отпускает. Столько времени - а не проходит.
- Ты не думал бы об этом… Обычно дольше всего помнишь то, что стараешься забыть.
- Я не хочу забывать!.. - Феликс вскочил, сел. - Что тогда помнить?.. Думаешь, за границей есть чем жить? Съезди поживи!.. Я пятнадцать лет прикидываю, не зря ли уехал? Нужно ли было?..
- И что?..
- Нет ответа. Там не этак и тут не так.
- Как еврей говорил: лучше всего в дороге.
- Какой еврей?
- Ты уже анекдоты позабывал. У еврея спросили: ты чего мотаешься туда–сюда, если и там, и здесь тебе хреново? Он ответил: в дороге хорошо.
- А… Не было при мне таких анекдотов, туда–сюда не очень–то разъезжали. Да я и сейчас не приехал бы, если б не Игорь Львович… Ты помнишь, что я учился у Рутнянского?
Я кивнул - и Феликс подался ко мне:
- Так во мне Нелли виной саднила, а теперь еще и Рутнянский! И ты оказался втянутым!..
- Не из–за тебя же…
- Как сказать!
Разговор у нас должен был в конце концов пойти про это, не ради воспоминаний о несбыточном мы встретились, не для рефлексий и не сырое мясо есть. Но Нелли с Игорем Львовичем, а тем более я с Рутнянским через Феликса - все это в одно никак не связывалось. И пока оно не связывалось, я так, чтобы не слишком заметно было, посматривал на дом, подглядывал в окна: где Ли - Ли? Здесь она? Не здесь? Не у Феликса же спрашивать, будто из–за Ли - Ли только я и приехал…
- И что ты хочешь сказать?..
- За сестру спасибо, - неожиданно сменил тему разговора Феликс. - Хоть не в борделе…Сколько ни звал к себе, так и не выбралась.
Я припомнил судью, который затянул Аксюту под Герб Державы…
- Патриотка.
Феликс словно догадался, о чем я вспомнил.
- Да брось ты!.. Во Франции во время войны проститутки сифилис немцам подсеивали и считали себя патриотками!
У меня само собой вылетело:
- А разве нет?..
У меня такое случается - вроде как само по себе спрашивается.
У Феликса само не ответилось.