XVII
Портрет президента, тот самый, который Ли - Ли привозила в дом Амеда, висел над сценой Театра моды - Шигуцкий посоветовал Ли - Ли его повесить. Во всяком случае, так Ли - Ли сказала - и будто бы Шигуцкий и дал ей портрет специально для этого. Заранее, чтобы вдохновлял.
Это был идиотизм, под президентским портретом прыгали почти голые девки, тут он был не к месту, но никто не осмелился сказать, что идиотизм, что не к месту - и портрет завис над сценой.
За день до "Шоу Ли - Ли" (а Ли - Ли свое шоу без лишней скромности так и назвала) просмотреть его приехала министерская комиссия - а как иначе, если президентский показ?.. Сценограф шоу, заикастый Эдик Малей, попробовал заикнуться перед высокой комиссией, что можно было бы повесить портрет в стороне от сцены, на стене, поскольку на сцене и так полно портретов, все шоу на них построено, а министр культуры спросил: "Вы кто такой, чтобы такие вопросы решать?.." И Эдик отзаикался, что он, конечно, никто, сценограф.
Когда–то в Министерстве культуры, еще в советском, портрет Купалы в холле вешали. Мы с Крабичем случайными свидетелями оказались: зашли за песню деньги получить, а в холле толпа - Купалу вешают. Всем министерством. По центру не повесить - окно во всю стену, и можно только или слева, или справа. Министр сказал: "Справа. Слева солнце восходит, как раз освещать будет, это символично. И все нормальные люди сначала вправо смотрят, это естественно". Министерство в один голос: "Справа!.. Солнце!.. Естественно!.. Символично!.." Но все поспешили, министр еще размышлял. "Нет, на солнце выгорать будет… И справа - намек какой–то… Нацдемовщина, нет?" И министерство хором: "Выгорать… намек… нацдемовщина…" Только уже не так уверенно, а то вдруг министр опять передумает, но тот не передумал: "И при переходе улицы все сначала налево смотрят, привычка".
Аргумент этот все остальные перевесил - Купалу повесили слева по министерской улице.
Крабич был в восторге. Он в экстаз входит от идиотизма…
Когда я к Крабичу после Стефы заскакивал, брата–мильтона на улице встретил. Не такого пьяного, как Крабича, но и не трезвого. Он сказал, что нашелся человек на следователя Потапейко. Дружок его, который не терпел конторских, поскольку из–за них из милиции вылетел. И может что–то придумать…
После разговора с Феликсом я уже не знал, зачем мне нужен следователь Потапейко, но брат–мильтон старался, свел нас - и мы встретились втроем: я, Иван Егорович Потапейко и его дружок Петр Зиновьевич. Брат–мильтон обозначил перед тем, сколько это должно стоить. Деньги я дружку отдал, тот - Потапейко. Должно быть, половину, да мне без разницы.
И Петр Зиновьевич вот что "придумал".
- Или вы, Роман Константинович, или Лидия Павловна, или кто–нибудь пусть все же найдет пистолет… - кто–то ведь знает, где он?.. - и отдаст Ивану Егоровичу. Ну, не находился, да вот случайно обнаружился. Бомжи пистолет опознают, он сдается на экспертизу, а та показывает, что Игорь Львович убит не из него. Версия следствия по вашей линии, Роман Константинович, рассыпается, собирать ее по новой Иван Егорович и пробовать не станет - и конторским, Роман Константинович, которые на нее только вас и цепляют, клизма.
Они попросту забирали у меня бабки. Посчитав лабуха за лоха. И Петр Зиновьевич, чтобы хоть как–то свое отработать, по имени отчеству старательно и подчеркнуто всех персонажей действа называл. Меня назвал трижды.
Я спросил:
- А если бы пистолет сразу нашелся, экспертиза показала бы, что Рутнянского не из него убили?
- Необязательно и даже вряд ли, - щелкнул пальцами следователь Потапейко. - У нас теперь проблемы со специалистами. А так я буду искать другой пистолет.
- У меня?
Потапейко весело удивился:
- Откуда у вас столько пистолетов? - И положил мне руку на плечо. - Мы ведь обо всем договорились. Находите и приносите.
Я сказал, что подумаю. Может, и найду.
И все же я на самом деле лох, а не лабух. После того, что рассказал Феликс, и дураку понятно, что избавились от Рутнянского конторские. Следили. Может, и не во дворе, а в подъезде, этажом выше. Оттуда есть лаз на крышу. Подождали, пока вышли бомжи, я, "профессорша". Самый момент… Лишь один эпизод разрывал действо: как это кто–то быстренько вошел в квартиру - и сразу стал щупать за подкладкой шубы? Или нюх у них на пистолеты?.. Почему–то в моем представлении стрелять мог только этот пистолет.
Если же, как по всему получается, не этот, тогда как он сразу оказался у Лидии Павловны?.. Или все в ней при виде убитого сына так окоченело, что она шубу набросила? Села плакать над сыном и подкладку подшивать?..
Как бы там ни было - Лидия Павловна наткнулась на пистолет. И она, как и я, подумала, что он тот самый. И что его подбросили, чтобы найти в шубе за подкладкой. Да фиг найдете у Зои в сумочке - так получалось…
Лидия Павловна из Москвы не вернулась, Зоя приехала одна. С тем самым и воротилась, что было в телеграмме. Мол, Игорь Львович набросился, у Лидии Павловны терпение кончилось, а тут пистолет под рукой - и она в отчаянии, чтобы навсегда покончить с ужасом, в котором жила, выстрелила. Театр, настоящая народная артистка… Надо совсем не знать Лидию Павловну, чтобы поверить в такое.
Зоя с самого утра прибежала ко мне с вокзала, а у меня - Зиночка. Так получилось. Я все не мог никак разобраться с выдумкой Крабича про смерть дочери… Как ему такое в голову стукнуло, почему и зачем?.. Решил Зиночку расспросить, а заодно объяснить, почему я с ее матерью… Зиночка зациклилась на этом. Ее заколотило, когда я в больнице объявился. "Не подходите!.." Отгородилась каким–то сундучком белым, который несла, и в глазах - отвращение! Редко на меня так, как на мерзость, смотрели - и чтоб я так себя и чувствовал. Здесь все одно к одному сошлось… Начал извиняться, едва уговорил… А где поговорить про такое?.. Пригласил к себе, ничего иного в виду не имея, а она вдруг, побелев, как тот сундучок: "Пошли! Мамку трахнули, так и меня!.." Дома ничего не было и быть не могло ничего, хотя Зиночка порог переступила - и сразу свитерок стягивать… На голову натянула, грудь оголив: "Ну, что? Как у мамки?!. И все остальное показать?!." Но она так защищалась, ненавидела меня так - и я обтянул свитерок, по отчаянной голове погладил: "Ты друга моего дочь… прости, не знал…" "Никогда я дочкой не была ему, припыленному! И мамке теперь не дочь!.." Я все гладил по волосам: "Успокойся…" "Как вы могли! Как вы все могли!.." До слез дошло, после слез она успокоилась немного, стала что–то слышать, можно было говорить… так мучительно и долго я с детьми своими не разговаривал - ни с Камилой, ни с Робертом. Среди ночи Зиночка устала, в последний раз нервно всхлипнула - и внезапно, сидя в кресле, заснула. Мгновенно, как дитя. Я перенес ее на кровать, лег сам. Мы просто переночевали вместе, но Зое наутро я не стал объяснять, что все не так, как ей показалось. И Зоя, переговорив со мной на кухне, ушла, а Зиночка - нет. И посмотрела, я заметил, вслед Зое победительницей. Пигалица несмышленая…
- Что Ли - Ли сказать? - спросила Зоя, уходя. Она не могла допустить, чтобы Зиночка и ее, и Ли - Ли победила. И правильно не допускала. С Ли - Ли в последний раз я почти так же, как с Зиночкой, переночевал.
От Амеда Ли - Ли со мной не поехала: "Не хочу в твой дом. Во всяком случае, сейчас". "А мне как быть?.." "Езжай, не езжай… Как хочешь…"
- Здесь живите, - предложил Амед. - Места всем хватит - и чем вам плохо?.. Море, пальмы… И фикус свой.
- Фикус не наш, - проговорилась Ли - Ли, которая не совсем еще меня бросила, и я зацепился за это не наш, остался.
Поужинали в беседке - татарчик вкусный оказался: не скажешь, что сырое мясо.
- Специй, специй не жалеть нужно, - облизывал пальцы Амед. - Вкус не в мясе и не в рыбе, а в приправах… И в человеке так, потому что он сырой.
- Во мне как со специями? - спросила Ли - Ли, и Амед поднялся с рюмкой.
- Хоть облизывай! Давайте выпьем за Ли - Ли, на которую все облизываются!.. - и пригрозил пальцем Серверу, который потянулся к вину. - Дети не пьют!..
- Облизываются, - сказала жена Амеда.
- Я дитя, - выпил сок и облизался Феликс. - Повезло тебе, Роман. - И Ли - Ли тут же вставила:
- Не ему одному.
Она будто бы шутила, веселилась - так это все и поняли, кроме меня. И еще Феликса, который, когда я встал, чтобы пойти, меня не отпустил.
- Подожди ты! Я уже сто лет не сидел вот так, чтобы просто посидеть, когда еще придется?.. - И стал говорить всем, и голос у него подрагивал. - Такого не представить в Америке… Вообще не представить, чтобы где–то мне помогли, как здесь… Я многое пропустил в жизни. Из того, что в свое время само приходит, а после не купить, не вымолить. Проворонил людей, с которыми мог быть близок… Теперь ничего и никого не вернуть, но, если бы можно было… Да нельзя. Только думать нужно не про то, чего уже нельзя, а про то, что еще можно… Другие есть люди - так хотя бы их не пропустить. Как раньше пропускал, когда тешила меня моя одержимость, с которой мчался к цели, к какой? - с жизнью наперегонки… работать, добиваться! - я многое умел! - и что?.. Оказалось, я не умел жить. Не заполучил никого, у кого можно научиться, потому что один не научишься. И хочу, чтобы… - Феликс на Ли - Ли смотрел… - чтобы были у меня вы…
- Тогда возьми нас в Америку, - сказал, не склонный к сантиментам, Лупеха, ассиметричный, а дочка Амеда, самая маленькая, спросила:
- Ты американский сирота?..
- Вы слышали? - удивилась ее мать. - А ведь никто не говорил ей, что в мире сироты есть. Наверно, есть вещи, про которые они сами сразу знают… - И она подала мне халат. - Может, перед сном искупаетесь?..
Ночевать Феликс пошел во флигель, освободив для меня и Ли - Ли мансарду. Ли - Ли привычно по винтовой лестнице поднялась, не держась за поручень…
- Знаешь, как я невинности лишилась? - вдруг надумала рассказать, только мы в постель легли, Ли - Ли. Никак не отвечая на мои ласки, она и не противилась, просто отсутствовала в ласках. - В десятом классе директор школы к себе завел. Маленький такой, с животиком. Я подумала: пора, школа заканчивается. Одноклассницы все давно перетрахались, но не с директором же… Поэтому и пошла, когда повел. Попросила сигарету и, пока он старался на мне, лежала и курила. Когда все закончилось, одной сигареты хватило, загасила на нем бычок. У него лысина светилась на макушке - как пепельница. Ой и взвыл… Я дала себе слово никогда больше не курить. И, видишь, не курю…
Я готов был на ней бычок загасить. Но не курил.
- Ты лишилась меня, Ли - Ли?.. Потеряла?
- Когда ты рассказывал, как лишился невинности, ты меня терял?
- Ты сама рассказать просила!
- И сама рассказать захотела. Что с тобой?
- Где ты была все эти дни?
- Ты спрашиваешь: с кем?..
- С кем?
Ли - Ли резко привстала.
- С депутатом! С госсекретарем! С президентом!
- Бычки на лысине гасила?
- Они не все лысые!
- Ли - Ли!..
Я ударил ее. С размаху по щеке.
Она будто ждала этого. Не удивилась, не испугалась, не обиделась. Потерла щеку и отвернулась:
- Давай спать.
От нее ошалеть можно было.
- Как спать?..
- Как все. Ты разве, как все, спать не умеешь?
И все, и понимай, как хочешь… Я повернул ее, она сжимала лицо обеими ладонями. Не плакала, но туманок в глазах плыл каштаново–влажный.
- Ты уже не со мной, Ли - Ли?
- Я с тобой. Пытаюсь помочь…
- Кому?
Она помолчала.
- Кому? Феликсу?
- И ему…
- И кому еще?
- Себе. Шоу делаю, разве не знаешь?
- Знаю. И не понимаю, почему без меня?..
Ли - Ли крутнулась на колени и замахала надо мной руками:
- Потому что это мое шоу! Мое, а не твое! И все свое я делаю и буду делать сама!
Я словил ее руки, привлек, прижал плавно–стремительное тело…
- Сама, сама… Найди меня, Ли - Ли…
Ли - Ли вздохнула и принялась меня тихо–тихо, будто нехотя, искать… Грудями, животом, лобком… Не доискавшись, обмякла вдруг и тихо–тихо на мне заснула. Так доверчиво, что я лежал, боясь пошевелиться.
Рано–рано она разбудила меня и вручила два пригласительных билета на шоу…
- Второй для кого?
- Для кого хочешь. Или для Крабича… Спи, я побежала.
Она побежала… а перед тем, как билеты мне давала, сумку из рук выпустила, билеты - в конвертах - в сумке были и вместе со всем, что в сумке находилось, выпали, разлетелись, и один конверт - не такой, как остальные, меньше - за халат, который жена Амеда для бассейна принесла, залетел, и Ли - Ли, сгребая все в сумку, за халатом его не заметила, я и сам бы не заметил, если бы не подумал: не вышло полетать - почему бы не поплавать?.. И еще подумал, конверт заметив, что в том конверте тоже билеты для кого–то, а в нем - для меня - я на фотоснимке в обнимку с Феликсом.
На том самом фотоснимке… в тех самых объятиях… с тем самым Феликсом…
Ли - Ли всех пригласила: Нину, Марту с немцем, Камилу, Роберта, Зою с Максимом Аркадьевичем, Ростика, Крабича, Амеда с семьей, Зиночку и Алика, бомжей… Всю нашу славную компанию, кроме Дартаньяна с Максимом.
- Хэй, Марта! Как ты?
- Нормально. А ты?
- Нормально. Ты как, Роберт?
- Нормально. Ли - Ли супер, правда?
- Правда. Как ты, Камила?
- У мамы спроси.
- О чем у меня спрашивать? Я не так оделась?..
- Ты самая лучшая, - расцеловался с Ниной Ростик. - Правильно, что с ним развелась.
Ростик, который сам себя на работу из больницы выписал, его в санаторий отправляли долечиваться, явился обиженным и на меня, и на Ли - Ли. На Ли - Ли - поскольку шоу свое она неизвестно с кем, а не с нами сделала, на меня - потому что для концерта под выборы Красевича я пальцем не пошевелил. С Красевичем и обидой Ростик и подошел.
Я сказал им, что обо всем с Ли - Ли договорился. Мы берем ее программу, только портреты меняем, и погнали - что еще выдумывать?..
- О!.. - поднял палец Красевич, смотря на портрет над сценой, а Ростик пробормотал:
- Ты это на базаре в Бобруйске продай…
Двое из нашей славной компании, Максим Аркадьевич и Алик, со мной вообще не разговаривали. Хоть Алику я ключи от квартиры Рутнянских отдал. Вроде как для того, чтобы он Дартаньяна выгуливал. Крабич хотел местами с Аликом поменяться, чтобы рядом с Зиночкой сесть, Алик - ни в какую…
- Что за шершень? - спросил Крабич. - Маловат для Зины.
Отец мертвых нашелся…
- Президент Республики… - проорал внезапно, перепугав зал, мордоворот на входной двери, и по проходу быстро, будто гнался за ним кто–то, прошел президент. За ним едва поспевали охранники и Шигуцкий.
Зал встал, один Крабич остался сидеть, а как только Эдик Малей, который был еще и композитором, резво пробежал к роялю и объявил: "Премьера песни "Товарищ президент"!", Крабич поднялся и демонстративно, по тому же проходу, по которому вошел президент, подался вон. Шигуцкий, слегка обернувшись, испепелял ему спину…
Эдик Малей исполнил свою песню в могильной тишине. Соловьем на поле боя, где погибли герои. Такого эффекта никто не ожидал, министр культуры вжался в кресло… И все неотрывно смотрели на президентский портрет…
Он был тринадцатый… На заднике сцены - во всю ширину - стояло еще двенадцать портретов, женских. Копии известных картин, нарисованных как бы на половинках окон или дверей. Половинки распахивались - и в раме возникала та же копия, только живая: Ли - Ли в образах и нарядах женщин на картинах. Для шоу в Театре моды - не самая плохая придумка. Ли - Ли выходила из рамы, половинки закрывались - и все не так слушали песни, как сравнивали: насколько Ли - Ли на ту картину, из которой она выходила, похожа…
Среди копий разных картин две были одинаковые. Первая и последняя. Это были копии одной–единственной картины, которая одна–единственная и существовала для меня во всей живописи, про которую я все знал и все рассказал Ли - Ли.
Как только она вышла из рамы, сошла с этой картины, я почувствовал: кто–то косящим взглядом, сбоку на меня смотрит. Еще не уловив, кто, я уже догадался: Марта.
Мы были с концертами в Германии. Не в той, где Феликс лекции читал, а в той, где в тихом озере утопили Дина Рида. В гэдээровской. Не перед бюргерами за марки, как хотелось бы, выступали, а ездили по гарнизонам, поднимали дух советских войск. Чтобы partaigenosse Хоннекер крепче целовался с partaigenosse Брежневым. Я немку Марту взял с собой - дохнуть воздухом исторической родины. А там - не продохнуть: концерт - пьянка, концерт - пьянка… Напившись, вояки нам секретные ужасы начинали показывать: фильмы про "сатану", ракету "СС‑20". Она, "сатана", летит низко, по рельефу - не сбить. "Мы тем немцам с американцами, бля!.. Тем немцам, не нашим…"
В Дрездене Марта не выдержала: "Здесь галерея!"
Нам дали газик, советский джип, старлея за старшего машины - поехали. Из пригорода, где нас поселили в доме Мессершмита. Того самого, который придумал самолет–истребитель своего имени. На его широченной кровати под Дрезденом, городом, которой во время войны немецкие истребители не защитили от английских бомбовозов, мы с Мартой и летали… И еще в пустынной комнате, бывшем кабинете или бывшей гостиной - на биллиардном столе с вытерто–зеленым сукном.
Марта любила живопись - и ее нервировала, раздражала моя абсолютная живописная глухота. Или слепота, как тут сказать… В любом случае меня следовало лечить.
"Ты представляешь, что увидишь?.. Мадонну!.. Рафаэля!.." Марта ожидала, что перед "Мадонной" Рафаэля, жемчужиной среди полусотни шедевров, которые, чтобы самой собою тешиться, придумала Европа, меня пронзит - и я проникну в тайну красок…
А галерея оказалась закрытой. И табличка на двери с непосредственной немецкой простотой сообщала, что закрыто европейское хранилище шедевров на ремонт гэдээровской канализации.
Этого достаточно было, чтобы юная немка расплакалась. "Фройлен, только без слез… - попробовал вместе со мной утешить Марту наш старший машины старлей, но она не успокаивалась, хотя два года была уже не фройлен, а фрау… - Айн момент!" - сказал старлей, забрал из газика наше дорожное пиво, консервы, куда–то отскочил - и вернулся с пожилым, седоватым немцем, который провел нас к служебному входу. При входе немец, говоривший по–русски лучше старлея, вручил нам буклет с планом, по которому идти ко всем шедеврам, и остался со старлеем пить пиво, оставив меня и Марту вдвоем - одних на всю Дрезденскую галерею.
К жемчужине галереи вел длиннющий коридор с анфиладами, и в одной из них Марта остановилась: "Подойди один, чтоб я не мешала". Марта хотела, чтобы я встретился с Мадонной наедине. Ее всю поколачивало, она кулачки на груди сжала, шептала что–то вслед, как молилась…
Перед женщиной, витающей в облаках с ребенком на руках, простоял я с полчаса… Приблизительно столько, прикинул, нужно простоять, чтобы Марта не бросила меня, как дебила. Поэтому внимательно всматривался и в Мадонну, и в Сына ее, и в святого Сикста со святой Варварой… Но единственное, что узрел я на оригинале европейского шедевра, это то, чего не разглядеть было на размытых наших советских репродукциях: в облаках над Мадонной - круглые мордашки ангелов…
И все.