До перестройки, чтобы хоть что–то заработать при ставке меньше червонца за концерт - на две бутылки водки с плавленым сырком и ливеркой - надо было прокручивать по два, по три и четыре концерта в день, что называлось "чёсом". "Чес" строжайше запрещался, считался халтурой, покупая билеты на которую советские граждане здорово недобирали в качестве музыкального искусства. Граждане, возможно, и недобирали, а вот лабухи здорово перебирали, когда "чесали" в сибирях и на дальних востоках, случалось, и по пять ежедневных концертов, первый начиная в одиннадцать утра и последний - в полночь. И все это живьем, изнемогающим горлом, изнесиленными легкими и немеющими пальцами! Лабухи все до одного передохли бы, если б с перестройкой не перестроились. Укрепляя справедливость и равенство, стараясь, чтобы качество музыкального искусства для всех советских граждан было одинаковым, они стали "чесать" под "фанеру". То бишь под фонограмму. Закрутился на пульте звукорежиссера магнитофон, заиграло и запело не знающее устали железо, а вокалисты только рты разевали, и лабухи только вид делали, будто лабают. Об этом знали и те, кто на бумаге в суровых приказах "чес", а тем более "фанерный", будто бы запрещал, а на деле разрешал и даже поощрял, имея с "чеса" свое, и знали те, кто платил за это - покупал и покупал билеты. Последние по давней советской привычке совершенно не обращали внимания на такую мелочь, как качество того, что им за их же деньги вдувают. Советские граждане, как бывшие, так и нынешние, хоть сейчас они, вроде, и не совсем советские - это лучшие в мире покупатели любой хренотени.
Как весело просвистывали они свои денежки, когда фонограмма вдруг обрывалась, а вокалисты все еще разевались, хватая воздух немыми рыбами. С каким счастьем, с какой радостью они надуривались!.. И по сей день надуриваются, потому что многое изменилось с той поры, но завоеванное лабухами право на "фанеру" никто отменить не смог и вряд ли сможет. Его, как революционное завоевание, как раз и узаконила перестройка, и тем самым вывела лабухов из тесных и даже при "чесе" малокассовых залов на простор стадионов!.. Вот тут уж, на стадионах, в конце 80‑х и в начале 90‑х славно–революционного ХХ века, кто не спал, тот и взял.
Любая революция - прежде всего перераспределение. "Кто был никем, тот станет всем!" Раньше, до перестройки, до фанерной революции и стадионов, "всем" были, жирели котами на сметане композиторы–песенники и песенники–поэты, которым за каждую задрипанную нотку и за каждое затасканное словцо, где бы они ни прозвучали, в филармонии или в кабаке, насчитывалась авторская копеечка. И прикиньте: сколько набегало копеечек со всех кабаков? - хрен с ними с филармониями… А лабуху, хоть он издохни на пятом концерте - ставка на две бутылки с сырком и ливеркой: кирнуть и поберлять. Ну так наступил праздник справедливости! Хоть, разумеется, никакой справедливости как не было, так нет и не будет. Всегда кто–то имел и имеет больше за счет других, все у всех быть не может. Если бы вдруг так случилась - вот была бы катастрофа! Апокалипсис, шандец всем революциям и перестройкам. Поэтому по боку справедливость - просто пришла пора пожирнеть обношенным, обтрепанным, вечно худым и вечно голодным лабухам. Понятно, не всем, а тем, кто был не совсем уж конченным лабухом, а что–то соображал, кумекал. Пробил час - дерзай! Никаких госконцертных или филармонических начальников, которые что–то там разрешали бы или запрещали! Никаких утвержденных программ и рапортичек с именами авторов, никаких авторских копеечек! Никаких композиторов и поэтов! Не хотите - не пишите! Без вас, до вас давно уже все написано, только не все деньги получены!.. А если надо чего поднаписать, сами поднапишем, семь нот знаем. К тому же знаем, что сейчас надо, а надо сейчас - лишь бы что! Мы привозим на ваш стадион концерт из лишь бы чего, что сейчас надо, вы приносите кейс с бабками - и меняемся из рук в руки. Нигде и никаких печатей, подписей, никаких налогов. Что вы для себя из этого выкрутили, то ваше. Окончилась "фанера", угас последний звук, стих последний свист - и разбегаемся…
Ну, не все так просто, за просто так кейс с деньгами не заполучишь… Хотя бы одну песенку из лишь бы чего нужно раскрутить на радио, на телевидении, чтобы ее хотели услышать на стадионе - это раз. Раскрутить ее вместе с тем лишь бы кем, или теми лишьбыкеми, кто эту песенку поет, чтобы его, или их хотели видеть на стадионе - это два. Из лишь бы чего и лишь бы кого, из говнеца этого слепить конфетку в блестящем фантике, чтоб с ума сходили - так хотели ее попробовать фаны, это три. А конфетка ведь как–то должна называться, так "Лишьбыктоты" для говнеца этого в фантике - чем не название? Что–то не наше, хоть и наше - идиотское… И вот уже лишьбыктоты, которые не то, что петь, разговаривать человеческим голосом не умеют, прыгают посреди стадиона, разеваясь невпопад с фанерой, только что до того стадиону, фанам, визжащим от счастья при виде кумиров, на головах стоящим и скандирующим: "Лишь–бы–кто-ты! Лишь–бы–кто-ты!.." Тут уж и тысяч пять маечек с лейбой лишьбыктотов вдуть им не грех, а пять тысяч маечек по три–четыре доллара…
Такая вот, или приблизительно такая, технология… Все о ней, разумеется, никто вам не расскажет. Шоу–бизнес - третий в мире по доходам. Среди законных, само собой.
С конца 90‑х славно–революционного минувшего столетия бизнес этот у нас, еще не став на ноги, начал валиться, но его поддержала, подперла своим энергичным плечом молодая демократия. На самом–то деле ни молодой, ни какого–либо иного возраста демократии не было, откуда ей у нас взяться, но все стали в нее играть - и избираться кто в депутаты, кто в президенты, кто куда. А выборы - это не только политика, власть, это бизнес, в том числе шоу–бизнес. Нам с Ростиком, имея театр–студию, надо было не головы, а пустые барабаны на плечах носить, чтоб не взять тут свое. Так мы и брали столько, сколько могли, не разбираясь, с националистов берем или с коммунистов…
В дверь постучали - и сразу в них просунулась голова ангела с рождественской открытки, пацана лет пятнадцати, который с порога заулыбался.
- Можно к вам?..
Все, что вертится возле Марты, вертится быстро.
Он вошел и стал посреди комнаты, словно подготовился к допросу. Выглядел он обворожительно - пара кукле Барби. На сцене такому достаточно лишь появиться да кудрями встряхнуть… На него смотреть будут, а не слушать.
- Вам звонили…
- Звонили. Тебя как звать?
- Поль.
- Как?!. Извини…
- Да ничего… Мало кто не удивляется. Отец в честь Пола Маккартни назвал, а мать смягчила имя. Ее по молодости больше к французам тянуло. Я тогда не мог быть против.
- А сейчас?
- И сейчас не против. Привык.
- Отец музыкант?
- Инженер. Компьютерами занимается.
"Вон оно что…"
- Ты с моим сыном дружишь?
- Не то, что дружу… Курирую. Он подросток у вас, а мне уже двадцать.
Я всмотрелся в него и не поверил.
- Не выглядишь…
Поль улыбнулся такой небесной улыбкой, что я понял Марту: необычный… Только прижать да расцеловать.
- Тем и пользуюсь…
"Да еще, смотри ты, искренний какой…"
- Каждый пользуется своим… Что ты умеешь?
- Вроде бы играть… вроде бы петь…
- Тогда пой.
- Что?
- Что хочешь.
- А можно вашу песню?..
"Ангел, херувимчик - и к тому же хитрунчик…"
- Давай мою.
- Вы подыграете?.. Или я сам?
Я поднялся из–за стола и подошел к роялю.
Какую?
"My Insomnia, my Sleeplessness…"
- У меня нет такой песни.
Поль сделал вид, будто растерялся.
- Как нет?.. Есть. Вы ее у Майкла Джаггера слизали… - Он сыграл начало мелодии… - Забыли? Гениальная песня, я рос вместе с ней. - И улыбнулся ангельской улыбкой.
- Та–а–к… - Я не находил, что сказать, кроме этого "та–а–к", и у меня машинально сжимался кулак, но я только сжимал его и разжимал, сжимал и разжимал…
Лет двадцать тому, когда я считал себя не лабухом, а музыкантом и силился стать композитором, Поль свою улыбку ангельскую вместе с зубами бы проглотил, мало что пацан… Злой я был, когда щемился в гении.
Я не слизывал мелодию у Джаггера, похожим было только начало. Несколько нот - где–нибудь в середине никто бы и не расслышал.
Оно как случается?.. Услышишь мелодию, забудешь ее, совсем не помнишь - и вдруг через время она всплывает, как твоя. Это реминисценция, ты случайно, бессознательно присваиваешь что–то из чужой музыки, но поди потом кому–то это докажи…
Меня не однажды, как носом щенка в писи, тыкали в те джаггеровские ноты, но ведь не пацаны тыкали, приходившие, чтобы я их прослушал! Поль демонстрировал нарочитое, откровенное нахальство, с которым на что–то он рассчитывал, только на что?.. Об этом я никак не догадывался - и смотрел на необычного Поля все более раздраженно. Очень уж девичье лицо, слишком пунцовые губы, пушистые веки, многовато в нем сладенького… Кандидат в гомосеки, если уже не там. Кстати, чем он с сыном моим занимается, куратор?..
Пока я сжимал и разжимал кулак, Поль, ожидая, вновь пробежал пальцами па клавишам, повторив мелодию.
- Не злитесь… Вы со вкусом музыкант, не лишь бы что слизали.
Может, врезать ему все же?.. Не бить - щеточкой под задницу…
Он открыто провоцировал меня, наглости было уже достаточно, чтобы дольше не терпеть, выставить ангела за дверь, только что из того?.. Поль будто бы сразу давал мне понять, что я ни в чем его не переигрываю, ничем не лучше его, соперничал со мной без причины соперничества, или причина была, но такая, что не догадаться…
Я не стал отвечать ему на комплимент.
- Выходит, ты уличил меня - и с тем пришел? Чтобы я послушал тебя и на сцену поставил?.. Ты нормальный?
Поль вновь улыбнулся, он, похоже, просто не мог, не умел не улыбаться.
- А вы?
Пришлось еще раз перетерпеть. Я даже не понимал, почему?..
- Думаю, что нормальный.
- Так и я о себе так же думаю… И отец мой, который Полом меня назвал, так о себе думает, и мать, которая переиначила меня в Поля… В стране, где я Павэлкам, ну, пусть Павалам должен быть, это нормально?
Я подумал о Ли - Ли.
- Тут как раз ничего такого… Один мой знакомый, совершенно нормальный, доктор философии, дочь назвал по–китайски…
- Ли - Ли? - импульсивно спросил Поль - и тут же прикусил губу в уголке рта, сожалея, должно быть, что поторопился спросить.
Не здесь ли причина?..
Этого я не ожидал, что–то царапнулось внутри, сразу вспомнились слова Ли - Ли: "А то я или просто лежу, или стою на карачках, дергаюсь…" - и не без усилий удалось мне сделать вид, будто нисколько я не удивлен, что Поль знаком с Ли - Ли. Но от того, чтобы не спросить об этом вроде бы равнодушно, удержаться я не смог.
- Ты знаешь ее?
Да и надо было спросить, почему нет? Хоть ясно ведь, что знает… И как я спросил, так Поль ответил - вроде бы равнодушно:
- Знаю. Петь пробовали вместе… Ли - Ли поет неплохо, не слышали?..
Я не слышал. Не думал даже, что Ли - Ли поет. Если не считать пением звуки, вырывающиеся из нее в небесных полетах. Так мало кто петь умеет. Да никто так не поет, кроме Ли - Ли.
Но ведь не с кем–то.
Что это со мной?..
Ли - Ли и сама не скрывала, что все у нее до меня было, хоть и без полетов… Оно и не могло не быть, смешно думать, будто не было, и я относился к этому спокойно - да я никак к этому не относился… Сам ведь с "профессоршей…" Паскудно, могло этого не быть, но, если уж так вышло… Я музыкант, мне мало одной песни. И вдруг… только что… представив Ли - Ли с этим ангелом… Да само собой!.. неизбежно!.. такой красавчик с такой красавицей!.. как они могли пропустить друг друга, не попробоваться?.. Если только он действительно не из голубых - по голосу сейчас и распознаем…
- Не слышал я, как Ли - Ли поет, - стал искать я в столе… что–нибудь, чтобы руки занять - кулак опять сжиматься начал. - Давай ты уж голос подай, если с собой принес.
- Принес, - вынул Поль из кармана кассету. Я взял ее, повертел в руках и бросил на стол.
- Так не пойдет. Зачем мне запись слушать, если ты здесь живьем?
Белый, словно снежок, Поль порозовел.
- Я не буду петь.
- Почему?
- Не хочу…
Да он комплексует! Нервничает, трусит и, чтобы защититься, решил нападать… А я уж черт–те чего напридумывал!
Сев к роялю, я взял несколько аккордов той самой "слизанной" джаггеровской мелодии. Но своих аккордов, не из начала…
- Давай, давай эту украденную, с которой ты рос… Не зажимайся, никого ведь, кроме нас, нет…
- Есть!
Поль, едва не отбив мне пальцы, грохнул крышкой клавиатуры.
- Не буду я петь! Вы тупой, как колун! Ничего не поняли! Только разобиделись! - бросился он к двери. - А я не хочу, чтобы вы во мне ошиблись! Потому что я вовсе не тот, кем кажусь!
Он уже выходил, но я успел еще вслед ему спросить:
- А кем ты, думаешь, кажешься?
- Ангелом! Разве не так?.. А во мне дьявол живет!
И грохнула дверь. Как много грохота с ангелами…
Чтобы в самом деле я что–нибудь понял - так разрази меня гром… Надо будет Марте позвонить или даже встретиться с ней: что это такое?.. И на хрен нам приснились такие необычные?..
Кассету я прослушать не успел: позвонил Ростик и сказал, что готова баня.
IV
Ростик если и взял пива, так глоток на двоих, а мог и вовсе не взять. Скажет: "Моя баня - твое пиво", - и по дороге я заскочил в магазин, где наткнулся на расхристанного и так помятого, словно его измолотили, Алеся Крабича, с которым были мы когда–то соавторами и написали с дюжину песен. В свое время, связанный семьями, проблемами их досмотра и прокорма, во всем вольному, ни от кого не зависящему Крабичу я даже завидовал. До начала всяких там союзных перестроек и национальных возрождений Крабич жил себе нормальной жизнью поэта, стихослогал и пьянствовал, ныряя из гульбы в гульбище, а затем вдруг нырнул в борьбу - и никак из нее не выплывет, хотя пить не бросил. Отдыхает он от борьбы только с перепоя - и сегодня, по всему было видно, - день отдыха.
Поэт Алесь Крабич встретил мой взгляд глазами мученика, поднял руку и пусто щелкнул пальцами… Я подумал и решил, что цеховое братство есть цеховое братство, лабухи в нем вместе с поэтами - и двоим нам с Ростиком третий не сильно помешает.
- Ты голоден? - спросил я Крабича, и он на вопрос мой с отвращением поморщился: "Какая еда!.."
До перекрутки из поэта в борца Алесь был если и не ближайшим другом, то и не дальним, не сторонним мне человеком. Во всяком случае, одним из тех немногих среди мужской шайки, кого я мог вблизи терпеть. Заодно, правда, доводилось терпеть и его наглость, которая с годами, когда он начал пропиваться, все густела и нарастала. Поэт прирожденный, он к таланту своему относился недоверчиво, как к чему–то странному, неожиданному в нем и не ему принадлежащему, и, напиваясь, орал всем, кто упрекал его в пьянке: "Не свое пропиваю!.. Не ваше!.. Ни–чье!.." О политике в то время он и не помышлял, говорил о ней редко, не смотрел телевидения и не читал газет, только книги, которыми завален был весь его, перегороженный наполовину с братом–мильтоном, длиннющий, как два сцепленных вагона, дом на Грушевке, куда я частенько сбегал и от первой, и от второй семьи и где мы нескучно проводили ночи со случайными попутчицами жизни.
В одну из таких ночей мы написали гимн. Причем быстро, за каких–то полчаса, заведенные женским квартетом, который в ту ночь нам сопутствовал. В утомленную паузу между нашими играми вдруг вплелась болтовня о конкурсе на новый государственный гимн - и квартетистки нас попросту спровоцировали: никогда, мол, вам гимн такой не написать, чтобы у всех выиграть, пьяницы вы и импотенты…
На новый государственный гимн был объявлен конкурс, ибо гимн старый, о белорусах с братскою Русью, стал как бы историзмом. "Создать шедевр!" - призвала молодая независимая страна своих музыкантов и поэтов, и все, кто умел хоть одной рукой на гармошке играть и маму с рамой рифмовать, наперегонки рванули создавать… Мы написали пусть не шедевр, но и не слабенький гимн смастерили - оба приторчали. У Алеся стаяло в углу пианино старенькое, я присел к нему - и музыка, будто только того и ждала, сама по клавишам пробежала от первой до последней ноты. Алесь обычно подолгу вымучивал стихи на музыку, а тут и они к нему словно бы сами прилетели, и такое чувство было, будто стихи эти и эта музыка давно искали друг друга - и нашли. Голенький квартет с листа, профессионалки все же, тут же гимн пропел - и это было феерическое зрелище для брата–мильтона, который, услышав звуки музыки, заглянул на нашу спевку.
Брат–мильтон сказал: "Это гимн! Стоять хочется!" - и квартетистки спросили сразу: "А сколько простоишь?.."
Больше наш гимн никто, кроме обнаженного вокального квартета, не пел, и никто, кроме брата–мильтона, не слышал. Через неделю, когда я уже почти договорился о записи гимна с хором и оркестром, чтобы во всей красе показаться на гимновой комиссии, ко мне, лихорадочно–нервный, ворвался Крабич, сгреб стихи и на глазах моих сжег. Топтал ногами пепел, кричал - и оказалось, что я дьявол, который с голыми ведьмами едва его не искусил, но белорусский Бог ему помог, открыв, что гимновый конкурс - хитрая уловка перекрасившихся коммуняков, а для независимой Беларуси гимн давно написан, это "Магутны Божа", и не нужен никакой другой.
Мне жаль было музыки, такая не всякий раз по клавишам пробегает, да и амбиции подогревали: а вдруг?.. и я сказал психоватому Крабичу, что поэт он в стране не единственный. Мне написали новые стихи, многие написали, я выбрал лучшие и отдал гимн на конкурс. После чего Крабич, встречая меня в городе, стал переходить на другую сторону улицы. Как–то в интервью на радио у него спросили, почему он давно уже ничего со мной не пишет, и он ответил, что знаться не желает с людьми, которые заодно с коммуняками и москалями.
Только года через три мы вновь стали здороваться…
А из конкурса ничего не вышло. В той гимновой комиссии сплошь были композиторы да поэты, а какой один живой композитор или живой поэт мог допустить, чтобы другой живой композитор или живой поэт стали авторами государственного гимна?.. Один другого облажали, забомбили - и остались белорусы с братскою Русью, с советским гимном, только без слов. Затем был еще один конкурс, уже при новой власти, но и новая власть оставила белорусов с советским гимном, в котором тихонький придворный акын, от моли, как Крабич говорит, неотличимый, малость слова переакынил.
Я долго не знал, Марту уже из Риги привез, когда дознался, что на какой–то из наших случайных попутчиц жизни, напугавшей его беременностью, Крабич приженился. Ребенок родился и умер, попутчицу Крабич прогнал, смерть ребенка воспринял, как Божью кару, замкнулся в своем мученичестве и жил на Грушевке нелюдимом. Только бороться выбирался.
Пол–ящика пива и две бутылки водки, которые с прилавка передавал я Алесю, чтобы пособил донести, он брал и рассовывал по карманам одной левой рукой, правая висела, как плеть.
- Кто это тебя так? Грушевские?..
- Хренушевские… Шествие вчера было к площади Воли… Я по одну сторону, а брат по другую.
- Твой брат тебя так?
- Не сам он… Братья его… Мой из ментовки меня вытащил… Потом пил до полуночи, плакал… И знаешь, что сказал?
- Что?
- Что правильно мы по разные стороны! Сейчас он мне поможет, а потом, если вдруг что–нибудь такое, я ему… Мы куда с тобой?